Шокирующая музыка

Одна из ложных легенд о Моцарте гласит, что судьба и завистливый круг врагов лишили его и денег, и возможностей. Действительно, Моцарту не везло с домовладельцами: за девять лет жизни он переезжал одиннадцать раз, – и ему приходилось выпрашивать у друзей больше, чем несколько флоринов. Но денег обычно хватало. Даже находясь на пределе своих возможностей, Моцарт продолжал держать слуг, запрягал лошадь для полуденных прогулок в Венском лесу и часто баловал себя новой одеждой; его коллега-композитор Клементи заметил, что Моцарт одевался, «как аристократический придворный». Сегодня мы знаем, что в последние десять лет жизни в Вене Моцарт зарабатывал больше, чем большинство его современников, и гораздо больше, чем он мог рассчитывать заработать в Зальцбурге.

Так что же случилось с деньгами? Моцарт не был заядлым пьяницей или игроком; тем не менее, как только деньги поступали, они тут же исчезали, и детективы из среды современных музыковедов всё еще пытаются отследить, куда именно. Да, Моцарт мог давать взаймы ненадежным друзьям без разбора; да, его жена Констанца была частой гостьей на некоторых модных и дорогих курортах с лечением водами. Вариантов масса.

И еще загадка внезапной смерти Моцарта. Сплетни начала девятнадцатого века утверждали, что причиной было отравление, причем наиболее вероятным подозреваемым был соперник Моцарта композитор Антонио Сальери (1750–1825). К 1824 году зрителям на исполнении Девятой симфонии Бетховена раздавали листовки с описанием Сальери, стоящего рядом с Моцартом с отравленной чашей. Два года спустя русский писатель Пушкин воплотил этот слух в «драматическом диалоге» Моцарта и Сальери, позже превращенном в оперу Римского-Корсакова. И конечно, у нас есть пьеса Питера Шеффера «Амадей», экранизированная с огромным коммерческим успехом в 1984 году.

«Такой молодой, такой молодой!» – восклицаем мы сейчас, но смерть в тридцать пять лет не была чем-то неслыханным во времена Моцарта. Его могила не была могилой нищего, это была простая безымянная могила, как у большинства людей того времени. Похороны Моцарта были не в дождливый день, как показано в «Амадее» и как подобало бы трагедии забытого гения: архив прогноза погоды сообщает нам, что это был довольно приятный день ранней зимы. Несправедливо обвиненный Сальери не только следовал за гробом Моцарта к месту его упокоения 7 декабря 1791 года, он также стал учителем музыки сына Моцарта, Франца Ксавера Вольфганга. Вдову Моцарта это, похоже, нисколько не беспокоило.

И всё же что произошло? Моцарт никогда не был обладателем особенно крепкого здоровья, и была выдвинута теория, что композитор стал жертвой рецидивирующей и в те дни очень распространенной стрептококковой инфекции, которая в первый раз проявила себя симптомами гриппа, а во второй – привела к почечной недостаточности, причем между двумя случаями болезни прошло около десяти лет. Это была отвратительная европейская версия «гриппа»; укол пенициллина, вероятно, спас бы его. У нас остается величайшее музыкальное «что, если»: представьте, что Моцарт мог бы сделать еще через тридцать пять лет. По крайней мере, у нас есть первые тридцать пять.

Был один вид разрядки, который заставлял Моцарта от души смеяться всю его жизнь, и это был туалетный юмор. Выделения и все их предупреждающие знаки – повторяющийся мотив в его семейных шутках. Отчасти это было признаком ребенка, который так и не повзрослел (разве большинство детей не хихикают, когда пукают?), но это также было продуктом его домашней и культурной среды: в 1770-х годах жители Зальцбурга были замечены в «чрезвычайной склонности к низкому юмору».

Когда я начал вести ежедневные радиопередачи, ставя классическую музыку ранним утром, я, как правило, делился своими реакциями на нее. Такой субъективный подход на некоторое время поляризовал аудиторию, некоторые из слушателей сочли мои комментарии несоответствующими великой музыке. Для них я был вандалом с балоном краски, уродующим храм совершенства убогими граффити.

В замечательном письме-жалобе, опубликованном в газете, перечислялись различные мои проступки, самым серьезным из которых было мое представление Моцарта. Говоря о нем, по словам возмущенной дамы, я прибег к «грубым и вульгарным выражениям». (По правде говоря, возможно, это и была низкопробная шутка.) «Долой эфир!» – был заключительный боевой клич.

Я с большим удовольствием ответил, что оскорбительные слова во вступлении, о котором шла речь, к счастью, принадлежат не мне. На самом деле, это цитата из письма Моцарта. Варваром был сам композитор.

Другие свободные души

Клеман Жанекен (ок. 1485–1558) также оказался вне системы еще в те времена, когда обычная должность в соборе или при дворе была обязательной. Первые работодатели продолжали увольнять его, и ряд церковных стипендий были недолговечными и низкооплачиваемыми (Жанекен учился на священника). Мессы и мотеты в любом случае не были его «коньком»; он предпочитал писать светские песни или шансоны, сюжеты которых варьировались от любви до сражений и были полны эффектов: имитации голосов животных, вздохи любви, боевые кличи и звуки стихий.

В начальный период этот свободный дух работал лишь эпизодически. В возрасте шестидесяти с небольшим лет он поступил в Парижский университет как великовозрастный студент, возможно, чтобы повысить свою квалификацию для будущей работы. Всё это было безрезультатно. Жанекен оставил немного, а то, что было, ушло на благотворительность, а не на нужды семьи. Он никогда не занимал важных должностей. Сегодня его шансоны исполняются чаще, чем когда-либо, но обстановка современных концертных залов поразила бы Жанекена, чьи самые счастливые мгновения наступали, когда он исполнял свои мелодии в трех или четырех частях с друзьями за столом.

Ах, как свободно: молодой длинноволосый пианист-виртуоз венгерского происхождения сбегает из Парижа в Швейцарию в 1835 году с женой другого. Она рожает ему троих детей, в то время как он совершенствует и без того потрясающую технику игры на клавишных и пишет музыку на благоухающих магнолиями виллах на берегу озера.

Это фрагмент живописной и плутовской жизни Ференца Листа (1811–1886), которая с легкостью заполнила бы каждую главу этой маленькой книги. Женщиной была графиня Мари д’Агу; пара и их случайная свита из представителей богемы вызывали ажиотаж в вестибюлях отелей по всему миру (см. запись Листа в журнале регистрации в начале этой главы). Его версия свободы представляла отношения за рамками общепринятой морали, осуществляемые в уединенном заснеженном окружении, вечерние грезы в гондоле и презрение к собственности. Мари писала: «Ему достаточно плохого пианино, нескольких книг и беседы с серьезной женщиной серьезного ума». Позже, в Швейцарии, Лист начал собирать свои сборники пьес под названием «Годы паломничества».

Это было слишком хорошо, чтобы длиться долго. Несмотря на всю эту «свободу», Мари страдала от приступов депрессии и мрачно писала: «Я чувствую себя препятствием в его жизни». Отношения испортились. Лист воспользовался другим типом «свободы», изобретя современный фортепианный концерт и играя концерты по всей Европе в течение девяти лет, начиная с 1838 года, от Москвы до Лиссабона, от Константинополя до Белфаста: всего более тысячи концертов. Это были годы так называемой «Листомании» (см. «Похоть»).

В конце концов, эта разъездная жизнь утратила для Листа свой блеск. Он сказал: «Всегда концерты! Всегда быть слугой публики! Что за профессия!» В 1847 году он объявил о своем намерении навсегда уйти и никогда больше не выступать на публике ради собственного удовольствия. Ему было всего тридцать шесть лет, когда он остепенился – конечно, с новой любовью.

С еще большим отрывом от остальных участников гонки выступил испанец Исаак Альбенис (1860–1909). Первоначально самоучка игры на фортепиано, он дебютировал в Барселоне в возрасте четырех лет. В семь лет его забрали в Париж, но он попал в неприятную историю, когда его поймали за битьем окон в классе. Вернувшись в Испанию, он несколько раз убегал из дома и, в конце концов, уплыл на лодке в Южную Америку, зарабатывая своим умом и талантами по всему континенту. Он еще не был подростком. Вернувшись в Европу, он закончил обучение игре на фортепиано у Ференца Листа. Своим классическим «испанским» звучанием фортепианная музыка во многом обязана Альбенису.