Шорох сухих листьев

– Сперва считается рано, - сказал ему тогда Платонов.
– Потом делается некогда. А когда спохватываются - уже поздно! Я заметил три такие стадии.

– Это вы про меня?
– спросил приехавший.

– Нет. Я ведь вас совсем не знаю.

– Все равно про меня. Конечно, поздно и, конечно, некогда. Слушайте, а вдруг они все повлюбляются там друг в друга, размякнув от соловьев и сиреней?

– Когда-нибудь и повлюбляются, что с ними сделаешь? Только это все не так происходит: послушал соловья, да и влюбился. Нет. Влюбится он, может быть, во вторник или через пять лет, тут уж ничего не поделаешь. Но вот тогда-то пускай он лучше вспомнит стих и соловья в весеннем лесу, чем вечеринку с пивом или переполненный автобус... В общем, заверяю вас, что ничего похожего на поголовные влюбления среди учеников у нас не наблюдается.

– Так-то оно так...
– с тягостной натугой тянул приезжий.
– Так-то оно все так...

– А вам часто приходилось в молодости соловьев послушать?

– Ловко!.. Ну, что ж, вылью ушат воды на вашу мельницу! Часто ли? А ни разу. Ну и что?

– А все-таки влюбились? Женились?

– Же-енился!
– как-то безнадежно махнул рукой приезжий, тяжело скрипнув пружинами дивана, отворачиваясь лицом к стене.
– Женился! Да. Давайте-ка лучше спать, коллега!

И странное, очень странное дело: встречаясь после, они молча пожимали друг другу руки, улыбаясь глазами, и им казалось, что есть у них в прошлом что-то общее и хорошее...

Скоро пришел новый доктор, выписал бюллетень, и после того как он попрощался, выходная дверь очень долго не хлопала - значит, он задержался и вел долгий разговор с Казимирой и тетей Люсей. Потом обе женщины отправились в аптеку вдвоем, чтоб не показываться сразу ему на глаза: по их лицам он сразу бы узнал, чего там наговорил доктор. Они не понимали, что Платонов все знает сам.

А вечером Казимира принесла бумагу и карандаш и устроила деловое обсуждение, как надо им всем организованно подготовиться к зиме. Это когда весна еще только наступала. Но Казимира, не отличавшаяся находчивостью, непреклонно и торжествующе долбила, что все дело в том, чтобы заранее определить, сколько и когда надо будет купить картошки и наквасить капусты, чтобы "потом решительно ни о чем не думать". Потом стали спорить, что сажать на всех четырех грядках огорода в их палисаднике; решили, что к зиме надо будет наконец заново утеплить входную дверь и оклеить новыми обоями комнату Платонова. А Платонов вслушивался не в то, что она говорит, а почему она говорит, и вывод получался хоть и ожиданный, но очень неуютный: по-видимому, Казимира стремилась убедить Платонова, что его должно интересовать то, что в этом доме будет происходить будущей зимой. Даже не глядя на рассеянно-оживленные лица женщин, нетрудно было догадаться, что после беседы с доктором у них такой уверенности не было.

– Это не все, - сказал долго молчавший Платонов.
– Капуста! На зиму надо обязательно будет яблок намочить, что может быть лучше антоновки!
– И Казимира с тетей Люсей очень обрадовались, что так удачно повели разговор и он ничего не заметил.

Через несколько дней, когда Платонов стал потихоньку выползать на воздух и, собравшись с силами, отправился в первый раз поглядеть, что творится в школе, Казимира Войцеховна с тетей Люсей снова сидят за самоваром и ждут, ждут. Самовар шумел, шумел и замолчал.

Тетя Люся, задумчиво поглаживая теплый краник самовара, после долгого молчания вздыхает с легким стоном и, безутешно качнув головой, произносит вслух:

– Боже мой, ведь он же еще совсем молодой человек!

– Ну так что?
– Казимира недружелюбно замолкает, ей тоже что-то грустно, но она встряхивается и непреклонно объявляет: - Что-то хочется есть. Пожалуй, пока что можно будет съесть мою капусту!
– Она каждый день ест кислую капусту из гигиенических соображений, она "следит за собой" точно так же, как в те времена, когда она была гимнасткой и потом преподавала гимнастику в школе, где директором был Платонов.

Она подвигает к себе тарелку, навивает, как на вилы, небольшую охапку капусты на вилку, подозрительно нюхает, поднеся к носу, и убедившись, что пахнет старой кислятиной, самоотверженно отправляет лохматый стожок в рот. Жует она неукоснительно и добросовестно, сохраняя непреклонное выражение лица, как человек, не позволяющий себе уклоняться от выполнения долга, и заметно, что при этом получает удовольствие именно от того, что капуста невкусна и пахнет затхлым, а она вот ее ест! Вот вчера ела! И вот завтра будет есть!

– Если что-нибудь случится... ужасное... я не представляю себе, для чего же я тогда буду жить, ну для чего?

Сквозь капустный стог во рту Казимиры доносится невнятно:

– У вас есть племянница. А у меня нет никого.

– Что такое племянница?
– безнадежно вздыхает тетя Люся.
– Племен никаких теперь нету и что значит племянница? Свояченица?.. Когда я вижу написанное слово "свояченица", это мне почему-то напоминает "яичница", чепуха какая-то...

– Не знаю. Мне приятно было бы знать, что у меня где-то есть на свете племянница. Я бы могла к ней привязаться. Хотя не уверена.

Наконец обе вспоминают, что можно выйти погулять с собакой и таким образом встретить Платонова. Тетя Люся зовет собаку Мишей, а Казимира Мишкой, и тот, завалившийся было с горя спать в своей будке, с восторгом откликается лаем и первым вылетает за калитку.

Расплескивая лужи, подходит освещенный автобус. Платонова нет, и женщины до следующего автобуса, который будет только через десять минут, идут по обочине дороги к Набережному бульвару, взбираются на горку, откуда видна сверху речка, и стоят, провожая глазами цветные огоньки маленького пароходика, тянущего за собой низкую баржу с избушкой на корме, где дымит труба и в квадратном окошечке уютно светится за занавеской огонек. Тетя Люся с завистью думает о том, как хорошо бы в таком домике сидеть у топящейся печки и потихоньку плыть по темной реке...

Когда они неторопливо возвращаются обратно, у калитки, через дорогу от их дома, стоит соседка Майка, жена шофера Полухина. Скрестив руки на груди, вся сжавшись и сунув ладони под мышки, она ежится в легком платье от вечерней сырости и нетерпеливо вертит головой, осматриваясь по сторонам.

Первым из темноты выскакивает Мишка, и, узнав его, Майка, перепрыгивая лужи, бежит через дорогу:

– Где же вы все попропали? Окна темные, никого нет! Стучим, стучим! Николай Платоновича нету?

– Он в школе. А что случилось?

– Случилось ничего! Ему телеграмма!
– Майка оборачивается к своему дому и кричит: - Ле-еша! Давай сюда живей, пришли-и!
– И сейчас же слышен грохот каблуков скатывающегося по лестнице со второго этажа Леши, и он, вытирая рот, что-то дожевывая, выскакивает на крыльцо.

Увидев его, Майка всплескивает руками и начинает хохотать:

– Да чего ж ты прибежал, как дурачок, с пустыми руками. Телеграмму неси!

Леша молча поворачивается и, махая через две ступеньки, несется по лестнице вверх.

– Эта телеграмма из Москвы, а один раз, тоже я расписывалась за вас, была из Парижа, вот это интересно, да?
– говорит Майка.

– Да, ну и что же тут такого? И в Париже люди живут, - холодно замечает Казимира.

– Живут, да нам с вами телеграмм не шлют чего-то! И эта, наверное, сейчас тоже от Наташи.

– На основании чего вы так думаете?
– спрашивает Казимира ледяным голосом.

– На основании того, что Наташа была подругой сестренки моей Дуси. У нас во всем нашем семействе знают, какая есть Наташа. По-моему, наоборот, этому удивляться странно.