Шоссе энтузиастов
Шрифт:
ого судьба для нас жива.
Хочу, чтоб он не слышал в залах
ненастоящие слова.
Хочу, чтоб все,
что юно.
зелено,
к нему тянулось вновь и вновь,
чтобы его
не замузеила
привычной ставшая любовь.
Ему присягу мы прошепчем
и понесем се в себе,
к будем петь
не о прошедшей,
а о сегодняшней борьбе...,
1955
Речка тихая.
Солнце сильное.
Лодка синяя,
очень синяя.
Рядом
вишни см
и бросаю косточки.
Улыбается
моя сверстница.
В волнах
косточки алые
светятся.
Ничего еще негу взрослого,
ни тревожащего,
ни грозного.
Мы не знаем,
что сбудется,
встретитсп.
В волнах
косточки алые
светятся.
Облака проплывают пенистые.
Кучевые они
и перистые.
Чуть растрепанные,
муть смутные,
очень добрые,
очень мудрые.
Наклоняются,
нас разглядывают,
все предчувствуют,
все предугадывают.,.
1955
СВАДЬБЫ
А. Межирову
О, свадьбы в дни военные!
Обманчивый уюг,
слова неоткровенные
о том, что не убьют...
Дорогой звонкой, снежною
сквозь ветер, бьющий зло,
лечу на свадьбу спешную
в соседнее село.
Походочкой расслабленной
с челочкой на лбу
вхожу,
плясун- прославленный,
в гудящую избу.
Наряженный,
взволнованный
среди друзей,
родных,
сидит мобилизованный
растерянный жених.
Сидит с невестой — Верою,
а через пару дней
шипеть наденет серую.
На фронт поедет в ней.
Землей чужой,
не местною
с винтовкою пойдет.
Под пулею немецкою,
быть может,
упадет...
В стакане брага пенная,
но пить ему невмочь.
Быть может, ночь их первая
последняя их ночь.
Глядит он о л счал Рино,
и — болью всей души
мне через стол отчаянно:
« А ну, давай пляши!»
Забыли все о выпитом.
Все смотрят па меня.
И вот иду я с вывертом,
подковками звеня.
То выдам дробь,
то по полу
носки проволоку.
Свищу,
в ладоши хлопаю,
взлетаю к потолку!
Летят по стенам лпчунги,
что Гитлеру — капут,
а у невесты
слезыньки
горючие
текут.
Ужо я измочаленный.
Уже од па дышу...
«Пляши!» —
кричат отчаянно,
и я опять пляшу...
Ступим, пак деревянные,
когда вернусь домой.
Но с новой свадьбы
пьяные
являются за мной.
Едва отпущен матерью
на свадьбу вновь гляжу,
и ппопь
у самой скатерти
вприсядочку
хожу.Невесте горько плачется.
Стоят в слезах друзья.
Мне страшно.
Мне не пляшется.
Но не плясать — нельзя...
РОЯЛЬ
Пионерские авралы,
как вас надо величать!
Мы в сельповские подвалы
шли картошку выручать.
Пот блестел ла лицах крупный,
и ломило нам виски.
Отрывали мы от клубней
бледноватые ростки.
На картофелинах мокрых
патефон был водружен,
Мьг пластинок самых модных
переслушали вагон,
И они крутились шибко,
веселя ребят в сельпо.
Про барона фон дер Пшика
было здорово сильно!
Петр Кузьмич -
предсельсовет
опустившись к нам в подвал,
нас не стал ругать за это - он
сиял и ликовал.
Языком прищелкнул вкусно
в довершение всего
и сказал, что из Иркутска
привезли рояль в село.
Мне велел умыться чисто
и одеться
Петр Кузьмич.
«Ты ведь все-таки учился,
ты ведь все-таки москвич...»
Как о чем-то очень дальнем
вспомнил: был я малышом
в пианшшом и рояльном
чинном городе большом.
После скучной каши манной,
взявши нотную тетрадь,
я садился рядом с мамой
что-то манное играть.
Не любил я это дело,
по упрямая родия
сделать доблестно хотела
пианиста из меня...
А теперь -
в колхозном клубе
Ни шагов, ни суетни.
У рояля встали люди, ждали
музыки они.
Я застыл на табурете,
молча ноты теребил.
Как сказать мне людям этим,
что играть я не любил.
Что пришла за это плата
в тихом, пристальном кругу...
Я не злился.
Я не плакал.
Понимал, что не могу.
И мечтою невозможной
от меня куда-то вдаль
уплывал
большой и сложный
не простивший мне рояль...
1955
ФРОНТОВИК
Глядел я с верным другом Васькой,
укутан в теплый тетин шарф,
и на фокстроты и на вальсы,
глазок в окошке продышав.
Глядел я жадно из метели,
из молодого января,
как девки жаркие летели,
цветастым полымем горя.
Открылась дверь с игривой шуткой,
и в серебрящейся пыльце —
счастливый смех, и шопот шумный,
и поцелуи на крыльце.
Взглянул -
и вдруг застыло сердце.
Я разглядел сквозь снежный вихрь -
стоял кумир мальчишек сельских —
хрустящий, бравый фронтовик.
Он говорил Седых Дуняше:
«А ночь-то, Дунечка, —
краса!»