Шоссе энтузиастов
Шрифт:
Не знаем мы -
куда ушла из дому.
Но знаем — отчего ушла из дому,
а знаем только,
что ушла она.
В костюме и не модном и не новом.
Как и всегда, нс модном и не новом,
Да, как всегда, не модном и не новом,
спускается профессор в гардероб.
Он долго по карманам ищет номер.
«Ну что такое, —
где же этот номер?
А может быть,
не брал у вас я номер?
Куда он делся?»
Трет рукою лоб.
«Ах, вот он...
Что ж -
как видно,
Не спорьте, тетя Маша, —
я старею.
И что уж тут поделаешь —
Мы слышим —
старею...»
'дверь внизу скрипит за ним.
Окно выходит в белые деревья,
в большие и красивые деревья,
но мы сейчас глядим не на деревья —
мы молча на профессора глядим.
Уходит он,
сутулый,
неумелый,
какой-то беззащитно-неумелый,
я бы сказал —
устало неумелый
под снегом, мягко падающим а тишь,
Уже и сам он, как деревья, белый,
Да,
как деревья, совершенно белый,
еще немного,
и настолько белый,
что среди них его но разглядишь
1955
* * *
Снова грустью повеяло
в одиноком дому.
Сколько верила,
а зачем,
ты пошел
и кому!
Для себя же обидная
Ты сидишь у окна.
Ты ничья не любимая
и ничья не жена .
Не прошусь быть любовником
и дружить —
не дружу,
но с моим новым сборником
я к тебе прихожу.
Ты опять придуряешься,
в лжи меня обвинив:
«Все, дружок, притворяешься,
осе играешь в наив...»
Шутишь едко и ветрена,
Я тебя не корю,
только долго и медленно
папиросы курю.
Говоришь:
«Брось ты, Женечка,
осуждающий взгляд»,
«Интересная женщина» -
про тебя говорят.
Ну, а мною измерены
твои слабость и грусть,
и, в себе неуверенный,
за тебя я боюсь.
Но походкою крупною
сквозь рассветный галдеж
ты выходишь на Трубную,
Самотекой идешь,
И глядишь ты не сумрачно
от себя вдалеке,
и взволнованно
сумочку
теребишь ты в руке.
В небе -
стаи огромные.
Солнца - хоть завались!
И ручьи подсугробные
на асфальт прорвались.
Парень мчится на гоночном,
нет мимозам числа,
и зима уже кончена,
но еще не весна...
1955
ПОСЛЕДНИЙ МАМОНТ
Ступал он трудно по отрогу
над ледовитою рекой.
Их было раньше,
гордых,
много,
и был последний он такой.
Не раз испробованный в буре,
сегодня сдал он, как назло
Ему от стрел,
торчащих
в шкуре,внезапно стало -тяжело.
Он затрубить пытался слабо,
чтоб эхо вздрогнуло вдали,
но- повалился с хрипом набок,
и стрелы
глубже
в бок вошли.
Уже над шкурой кто-то трясся,
и, занимаясь дележом,
умело кто-то резал мясо
тяжелым каменным ножом.
О, знали б люди эти если,
что мамонт,
грозен и суров,
потомкам будет интересней
всех исполнительных слонов,
и что испытанные в битве,
когда он мчался напролом,
его несдавшиеся бивни
храниться будут под стеклом,..
1955
* * *
С усмешкой о тебе иные судят:
«Ну кто же возражает —
даровит.
Но молод, молод.
Есть постарше люди.
Чего он всех быстрее норовит?»
Внушают;
«Повзрослеешь -
Не
Ты
сразу все.
поумнеешь.
Читай побольше книг,
погляди —
вот Николай Матвеич.
А он всего трудом,
трудом достиг»
Качают головами,
сожалея:
«Да, юность вечно -
что поделать с ней!
казаться хочет лет своих взрослее...
Ты слушай,
а нс слушайся...
Взрослей!
Таланту, а не возрасту будь равен, —
пусть разница смущает иногда.
Ты не страшись
быть молодым да ранним
Быть молодым да поздним -
Пусть у иных зот беда!
число усмешек множишь,
а ты взрослей —
взрослей, не бойся их смешить,
пока взрослеть еще ты можешь
спеши,
покуда есть куда спешить..,»
1951
М . Р о щ и н у
Я что-то часто замечаю —
к чьему-то, видно, торжеству, -
что я рассыпание мечтаю,
что я растрепанно живу.
Среди совсем нестрашных с виду
полу желаний,
получувств
щемит —
неужто я не выйду?
Неужто я не получусь?
Меня тревожит встреч напрасность,
что и ни сердцу, ни уму,
и та нс праздничность,
а праздность,
в моем гостящая дому,
и недоверье к многим книжкам,
и в настроеньях разнобой,
и подозрительное слишком
неупоение собой,,.
Со всем, чем раньше жил, порву я.
Забуду разную беду.
На землю теплую, парную,
раскинув руки, упаду.
О мой ровесник! Друг мой верный
Моя судьба в твоей судьбе.
Давай же будем откровенны
и скажем правду о себе.
Тревоги наши вместо сложим.
Себе расскажем и другим,
какими быть уже но можем,
какими быть ужо хотим.
Жалеть не будем об утрате
самодовольство разлюби, —