Схожу-ка я замуж!
Шрифт:
Что-то будет теперь с детективным жанром, тревожно думаю я, что-то будет…
МОРАЛЬНЫЙ ТУПИК
ПОГОРЕЛЕЦ
За каждой строкой этого письма в редакцию угадывалась снисходительная улыбка уверенного в своей правоте человека. Полного сил и жизненной энергии. Мускулистого. Хваткого и ловкого. Твердо ставшего на ноги и обретшего свое счастье.
И это было действительно так, хотя автор письма Коля Ш., восемнадцати лет от роду, твердо стоял на зыбкой
Но это только знал я. Он об этом даже не догадывался. Более того, он поучал меня и разносил по косточкам один из моих фельетонов, в котором я бичевал легкую жизнь.
Должен сказать, что писем от незрелых читателей почта, увы, приносит еще немало, и письма эти в основном такие наивные, что за пять минут в редакционном ответе находятся слова, разящие нелепые аргументы с уверенностью козырного туза.
Случай с Колиным письмом был сложнее, и я сразу это понял. Суть многословного и эмоционального письма, которое едва уместилось в школьную тетрадку, в моем совершенно объективном кратком переложении состояла в следующем.
«Вот вы пишете насчет легкомысленных браков, — свысока обращался ко мне юный читатель, — насчет того, что надо там учиться, становиться на ноги, что диплом делает человека самостоятельным, дает путевку в жизнь, и разные там другие красивости. Но подумали ли вы хоть раз в своей умной рассудительной жизни, что нам, молодым, ни к чему ваши нудные нравоучения, что мы просто хотим красиво жить, одеваться и все такое. Прошло то время, когда молодежь ради разных там наук пила пустой чай и ела черный хлеб, это я по кино знаю, видел неоднократно. Может, наши деды и делали так, но потому, что жизнь тогда была тяжелой, никакого сервиса, жили в коммуналках, что такое такси и телевизор, не слышали. Да что там говорить, вы и без меня об этом знаете! Я хочу откровенно вам сказать, почему мне диплом не нужен. Ни мне, ни моей жене Клавдии, которой, как и мне, восемнадцать. Школу я, конечно, закончил. Понимаю, школа нужна, чтобы уметь грамотно писать и разговаривать, без чего немыслима нынешняя культурная и цивилизованная жизнь. Считаю, что этого вполне достаточно для дальнейшей самостоятельной жизни, которую мы должны строить сами. Лично я работаю шофером на «Волге» и подхалтуриваю — по червонцу в день заколачиваю. Вы поняли? А был бы я инженером с дипломом, что бы имел? Купили бы мы с Клавдией мебельный гарнитур из тридцати двух вещей и цветной телик? Завели бы в сберкассе счетик? Кстати, Клавдия в столовой работает, все чин чинарем, не ворует, но продукты мы не покупаем. Думаете, Клавдии моей муж с дипломом нужен? Чего ей с таким делать — на морозе гулять? Эскимо кушать? А я за ней на машине заезжаю, домой в комфорте едет, в ресторане с ней ужинаем, подарки дорогие дарю. Мне никакой инженер не конкурент!»
Ошибок в письме не было, мысли были изложены гладко, сочно и даже образно. Неглупый парень, подумал я, сразу видно. И, главное, очень убедительно все и проникновенно написал. Я сразу же представил своего соседа, студента третьего курса Костика, свободно читающего толстые книги, испещренные математическими формулами, и коротающего вечера с любимой девушкой у окошка возле лифта. Что и говорить, Клавдию он бы не отбил, это точно. Да и что он мог ей предложить взамен привычного комфорта в машине, обыденного ресторана и банальных дорогих подарков? Читать на ухо стихи в переполненном автобусе? Гулять, приплясывая от холода, по скованной морозом Театральной площади? Любоваться видом главного собора, купола которого так четко прорисовываются в прозрачном вечернем небе? Или наблюдать с высокого мыса, как сливаются реки Синичка и Лебедь? Впрочем, успокоил я себя, Костик не стал бы отбивать Клавдию уж только по той причине, что она никогда бы ему не понравилась (так мне хотелось верить!). Я еще раз представил Костика зычным голосом заказывающего в ресторане две порции рыбного салата «Ассорти» и бутылочку «родимой», и мне стало даже смешно.
Несколько раз я брался за перо и начинал писать письмо Николаю. Где-то я даже пытался оправдаться и доказать, что никогда не читал нравоучений, что мебельный гарнитур и сберегательная книжка
не главное, что не учиться — значит жить растительной жизнью, значит, быть слепым в царстве зрячих, ибо все вокруг будет покрыто мраком неизвестности. Что радость по поводу лишнего червонца — не радость, а жадность, моральное обнищание, если впереди только маячит страсть к накоплению этих самых червонцев…Я размышлял о том, что да, прошли те годы, когда молодые люди жили в холодных общежитиях, голодали, но зубрили науки, что сейчас другое время и для учебы открыты широкие пути и совсем не надо голодать, что сервис — это тоже необходимо, как хлеб, и что он облегчает жизнь, что когда встаешь на путь обмана и говоришь в гараже, что «барахлил» мотор, а сам «зашибал» деньгу, — это отвратительно, ибо обманываешь товарищей, государство, которое доверило тебе машину, что возить по городу заблудшую пьяненькую парочку, угождая ее жалким требованиям, — это значит превратиться в лакея, которому приятно даже тогда, когда его дергают за нос, лишь бы деньги за это платили, что даже если Клавдия «не ворует», продукты сами собой не появляются, и мириться с тем, что они волшебным образом возникают на столе, — это значит предавать свою совесть, а когда она совсем исчезнет, то…
Я положил перо и задумался. Письмо показалось мне сумбурным и наполненным прописными истинами. Ну, прочтет он эти слова, которые привык читать в фельетонах и в которые приучил себя не вдумываться, и еще больше утвердится в своей правоте.
А что если съездить к Николаю, благо сообщение теперь прекрасное и добраться в соседнюю область — это всего лишь отдохнуть от воскресной суеты в просторном вагоне электрички?
Отправителя письма я застал в большой неуютной комнате, забитой мебельным гарнитуром, очень дорогим и состоящим из множества разнообразных предметов, что все вокруг напоминало филиал мебельного магазина.
Я ожидал увидеть самовлюбленного, уверенного в своем могуществе и правоте вальяжного молодого человека, а на пороге стоял перепуганный худосочный малец в широкой, не по размеру замшевой куртке. Он затравленно смотрел на меня покрасневшими глазами, и я заметил, что руки у него дрожат.
— Ах, вы насчет моего письма… — сказал он, как мне показалось, с облегчением. — Тогда садитесь, пожалуйста.
Он подкатил ко мне кресло, напоминающее миниатюрный вертолет, и я едва не утонул в нем.
— Мне просто захотелось на тебя посмотреть, — сказал я. — II, может быть, поспорить.
— А чего спорить… — вяло пожал плечами Николай. — Это все в прошлом. Сейчас мне спорить ни к чему.
— Это почему же? — удивился я, так как ожидал услышать в ответ иронические слова, приправленные циничной улыбкой, на что у меня был заранее заготовленный убийственный монолог.
— Да что тут темнить, все равно вы узнаете, раз приехали. Погорел я. Застукали, что халтурю, вышибли с треском. Машину запорол, так что все сбережения — тю-тю! Вот и гарнитур в погашение долгов, так сказать, и все остальное.
— А Клавдия?
— Бросила. Ушла к родителям.
— А куда ты теперь?
— Разнорабочим — куда еще? Как говорится, начну жизнь сначала…
Картина была ясна. Я попрощался с погорельцем и вышел.
ФЕДЬКЕ — ЗВОНИТЬ ВЕЧНО!
Разбирая как-то ненужные бумаги, я наткнулся на старую записную книжку и с легкой грустью стал перелистывать забытые имена, канувшие в Лету номера телефонов… На одной из страниц внимание мое привлекла полустертая от времени запись, сделанная незнакомой рукой: «Федьке — звонить вечно!»
«М-да… Кто бы это мог быть?» — подумал я и хотел уже было перевернуть страницу, как вдруг меня осенило: так это же Федька Сидоров, мой однокурсник, закадычный, можно сказать, друг юности, сосед по комнате в самом неустроенном и самом веселом доме на свете — в студенческом общежитии! Помнится, встретились на улице, потребовал он эту самую записную книжку и собственноручно нацарапал свои координаты. И при этом еще ворчал, что забывать старых друзей грешно.
Это надо же, смущенно рассуждал я, сколько общих волнений, конспектов, вечеров в читалках, шпаргалок, и вот хотел перевернуть страницу, чтоб никогда не вспомнить, не позвонить…