Шпана и первая любовь 1

– И ты хочешь сказать, что девчонка красивая? Так себе. Губошлёпая жабочка, – оценил отчим и кинул фотографию на диван.

Данила кипел от негодования и ненависти. Злился на себя, что поведал тайну этому уроду.

***

– Ты что здесь развалился? – громыхнул голос.

Шпана проснулся от тычка в макушку, ресницы нехотя разлепились, непонимающие глаза смотрели на широкоплечего скуластого громилу, обширный бицепс которого под рукавом пиджака, давно погибший под слоем жира, выдавал бывшего штангиста и борца.

– Забыл, где твоя кровать? – Отчим за шею приподнял Данилу. – Давай отсюда, шаркнул кеглями.

Шпана молча встал с дивана, глянул на настенные часы с маятником – в стеклянной дверке отражался затылок и бычья шея, вышел из комнаты, шаркая подошвами тапок по доскам пола.

– Как там тётка поживает? – поинтересовался отчим. – Объел, наверное, бедную?

– Тебе какое дело? – проворчал Данила. – Моя родная тётка к тебе никакого отношения не имеет. Она тебя, урода, презирает.

– Что молчишь? – Отчим стоял в дверях, выставив квадратный подбородок в кухню, и заорал, увидев сколько пасынок отрезает колбасы. – Ты ещё полбатона откромсай! Куда такими шмотками режешь! Не один дома живёшь. И не тебе куплено. Кашу лучше жри. От неё… здоровее будешь! – с усмешкой прогорланил отчим последние два слова.

Данила забросил колбасу в холодильник и шлёпнул отрезанным куском по столу.

– Да подавись.

– Чего-о? – зашипел отчим. – Оборзину обожрался в гостях? А, щеночек?

Данила получил удар кулаком в печень, от боли загнулся и упал на колени. Отчим – мужик здоровый, сейчас с ним не справиться, наверное. Однако, Шпана удивлялся себе – почему ни разу не рассказал своим друзьям: отчима давно бы урыли как червя навозного, но на два метра глубже, да ещё бы на могильный холм насрали. Или неосознанно оставлял месть для собственного клинка? В одном Данила был твёрдо уверен, что пройдёт пару лет и тогда вернёт отчиму всю его обильную жатву: сполна!

– Мамочке пожалуйся! – раздался из ванной голос, несколько раз истерически хохотнувший.

Данила посмотрел на трёхлитровую банку с компотом и еле себя сдержал, чтобы не разбить об затылок отчима. Компот был вишнёвый, и он представил, как вместо радужки с хрусталиком вставит туда косточки.

Когда боль стихла, Шпана поспешил на улицу. Он решил зайти к Филатову Сергею – лучшему другу с детского сада и однокласснику. Того не оказалось дома. Мать Сергея, невысокая сухая женщина с печальными глазами, не снимавшая на людях платок, из-под которого выбивались седые локоны с редкими вкраплениями тёмных волосков, сообщила, что сын ушёл рано утром, очень спешил.

– Один? – спросил Данила.

– Нет. За ним зашли Нефёдов и Дёмин.

– Ладно, тётя Эля, я их найду, – пообещал Шпана. Сам же направился к бабке – матери своего отца.

Бабушка – Глафира Андреевна – обрадовалась приходу внука. Всплакнула из-за того, что не видела всё лето, соскучилась:

– На так долго уезжаешь. Вот помру и не увижу тебя.

– Ба, смерть-то она внезапная… и так не увидишь, – невесело улыбнулся Данила. – А долго будешь помирать, так я приеду или приду. Так что по этому поводу не волнуйся.

Глафира Андреевна накормила внука любимыми щами, сдобренными чёрным перцем и сметаной. После чего – Данила каждый раз как приходил – накормленный, сытый брал альбом с фотографиями, где в основном были дед и отец и внимательно задумчиво рассматривал. Некоторые фотографии отца он поглаживал пальцем; глаза, готовые пролить слезу, краснели, но ни разу не увлажнились. Глафира Андреевна садилась рядом на кресло, надевала очки, – криво сидевшие на носу из-за давно отломившихся дужек, место которых занимала проволока, – вместе с внуком разглядывала чёрно-белые пожелтевшие фотокарточки, вспоминала, никогда не комментировала, если только Данила сам не просил рассказать.

– Ба, почему мать дома все фотографии отца вырезала?

– Не знаю, внучек. Как убили Захара… Как сошлась она с твоим отчимом, так и… Наверное, он был против, настоял. – Глафира Андреевна помолчала. – Всё бьёт он тебя?

Взгляд Данилы потускнел, лицо покрылось бордовыми пятнами, на шее часто пульсировала артерия. Данила исподлобья посмотрел на бабушку, ничего не ответил.

– Я говорила матери, – продолжила Глафира Андреевна, – пусть Данила со мной живёт. Так что ты… Кто, говорит, воспитывать будет? – Она убрала платком вновь появившиеся слёзы.

Шпане был неприятен разговор; он поднялся с кресла и вышел в прихожую. Глафира Андреевна сняла очки, сунула в карман тряпичного фартука, поспешила за внуком.

– Ладно, бабуль, пойду. – Данила поцеловал в лоб единственного любимого родного человека.

– Заходи вечером покушать. Небось, одними кашами травят?

Шпана нервным рывком открыл входную дверь и поспешил на улицу.

В прескверном настроении он сходил на турники к школе, где училась сестра, и сыграл в «десятку» – по нарастающей подтягиваясь от одного до десяти и обратно.

На трубах для качания пресса сидела девчонка, наверное, с класса шестого или седьмого, громко и разнузданно сплёвывала шелуху от семечек и наблюдала. Чёрные густые волосы растрепались, левое ухо торчало крохотным локатором. Белёсые пятна замусолили чёрное платьице, под которым наметились груди-пуговки. Девчонка до неприличия раздвинула колени и одаривала Данилу взглядом презрительного высокомерия, горделивой важности и превосходства.

Похоже, ещё та бестия, усмехнулся Шпана, и имя её должно быть Бестия. Он потёр возобновившуюся боль в правом плече. Из-за этого он оставил бокс. Два года назад в феврале двадцать третьего числа они устраивали бои. Данила хорошо пробил печень Лесу – парню из девятого класса, которого считали перспективным боксёром. Видно, плохо разогрелся, боль в плече резанула так, что, казалось, волокна мышц полопались как струны на гитаре. Травма плеча долго не заживала, и Данила забросил мечту стать именитым боксёром. Ещё иногда напоминал позвоночник, травму которого он скрыл, придя в секцию.

– И это всё? – услышал он за спиной.

Шпана повернулся на язвительный голосок. Минуты две не сводил глаз с черноволосой «ведьмочки», не зная, что и ответить. Девчонка вызывающе приподняла подбородок.

Данила развернулся, собираясь уходить.

– А-а, чмо хренов. Дохляк. Видно же – шелуха.

Факелом зарделось лицо, глаза и поднятые брови выражали ярость; сквозь стиснутые зубы Шпана посоветовал:

– Иди и трусы свои серые простирни, чмошница.

Бестия отшвырнула горстку семечек, расставила ладошки на трубе; приоткрывая рот и опуская вперёд лицо, она застыла, убивая гневным взглядом.

Данила издал смешок, повернулся и шагнул прочь.

Глухой удар в спину половинкой кирпича сбил дыхание, в глазах от боли потемнело.

Данила развернулся, собираясь, пока не знал, что конкретно, но что-то нехорошее сделать с этой поганкой.

«Ведьмочка» улепётывала, сверкая пятками и серыми трусишками.

Шпана, шокированный поведением девчонки, смотрел вслед, пока она не исчезла за металлическими воротами. Боль в спине стихала. Опустив голову, он побрёл домой, не понимая, что к чему произошло.