Шпион смерти

— Вот вы где, антихристы окаянные! — раздался у них над самой головой голос бабки. — Ишь, нашлись курильщики! Вот вам! Вот вам!

В воздухе противно свистнуло, и плечо больно загорелось от хлесткого удара ивового прута. Митька напролом рванулся сквозь кусты и исчез на соседнем огороде, а он беспомощно барахтался, безуспешно пытаясь проскользнуть между бабкой и стволом толстенного ясеня.

— Ах ты безотцовщина! — продолжала возмущаться бабка, не переставая махать прутом. — Ишь, ведь чего надумали — курить. Я вот из тебя дурь-то выбью!

Хотелось плакать — не столько от боли, сколько от обиды: он считал себя уже далеко не маленьким, наравне с бабкой поднимал огород и вообще помогал по хозяйству — тут-то мать с бабкой называли его единственным мужчиной в доме. А тут, видите, прут да еще ругательное слово «безотцовщина». Это было обиднее, чем прилипшее к нему ни с того ни с сего прозвище Гудок! Да и какой он безотцовщина? У Митьки отец пропал без вести на войне, а у него отец был жив.

Он наконец вырвался на волю — благо бабка уже слегка поостыла и поубавила силу ударов — и, вытирая слезы, не спеша направился к речке. Речка утолит его боль и примет как своего.

Митька сидел на берегу и ждал его появления.

— Ну ты чего там замешкался? Не мог удрать, что ли, от бабки?

— Не мог! — Плечи и спина еще ныли от боли. Он снял рубашонку, и Митька при виде красных рубцов уважительно присвистнул:

— Ничего себе! Здорово она тебя отделала.

— Да уж…

— Да ты не дрейфь. Давай искупнемся, и все пройдет.

— Давай.

— А потом смотаемся на огород к Степанихе. Кажись, у нее огурцы завязались.

— К ней лучше идти вечером, когда коров пригоняют из стада.

— Ничего. Можно и сейчас. Она ушла на «мотанью».

Из-под крутого косогора ветер донес переливчатые трели тальянки и обрывки звонкой частушки. Все Кунаково справляло престольный праздник Казанской Божьей Матери, и на площади рядом с разрушенным храмом собралась большая толпа гуляющих.

— Ишь, «мотанью» свою пляшут, — определил Митька.

«Мотанья», как заразная болезнь, неожиданно появилась на селе и моментально заразила всю молодежь, став такой же популярной частью местного фольклора, как «елецкий», «страдания» или «семеновна». Говорили, что привезли ее девчата с торфоразработок, на которые они в военные годы были мобилизованы властью.

«Мотанью» плясали парой или вчетвером — обычно двое на двое, но возможны были любые варианты. Движения этого танца с частушками были совершенно неинтересные: исполнители ходили по кругу и по очереди пели частушки — своеобразный диалог на «страдательные» в основном темы, в котором девушки попытались «задеть за живое» парней, а те им отвечали такой же монетой. Прокричав частушку, плясун отбивал что-то вроде двух притопов, трех пришлепов и довольный продолжал ходить по кругу, пока очередь петь частушку не подходила к следующему танцору и певцу.

Солнце уже начинало склоняться к верхней кромке аллеи совхозного сада, стоявшего плотной стеной на противоположном берегу Красивой Мечи, плавно катившей свои воды на восток, где, как утверждали взрослые, в нескольких километрах от села она впадала в Дон. Они с Митькой уже искупались — в седьмой или восьмой раз за этот день — и лежали на травке, наблюдая за плывущими над ними облаками. Если хорошенько присмотреться, то можно увидеть на небе самые фантастические картины. Вон там злой чародей с длинной бородой несет в руках богатыря, а вон смешное облако, очень похожее на горбатую бабку Степаниху, а вон на всех парусах несется парусник, его догоняет огромный ватный медведь с ведром в руке.

— Митьк, а Митьк?

— Чего? — лениво отзывается брат.

— А ты не хотел бы сбежать из дома?

— Не-а. Мне и дома хорошо. Да и куда бежать-то?

— Куда-нибудь. В какую-нибудь дальнюю страну. Страну, где живут дикари, где тепло и везде растут бананы…

— Бананы? А что это такое? — Митька привстал и удивленно посмотрел на брата. Сам-то он никогда ничего не читал, хотя ходил уже в третий класс.

— Фрукт такой, понимаешь?

— Как яблоки?

— Лучше. Намного вкуснее.

— А мне «буравинка» нравится.

Да, с Митькой не помечтаешь. Он весь такой практичный, приземленный, незатейливый. Зато большой мастер по части лазания в чужие огороды и на другие выдумки. Он всегда в курсе того, что у кого где произрастает, в какие сроки поспевает и с какой стороны безопаснее всего можно подобраться к чужой «грушовке» или крыжовнику. Им, восьми-десятилетним мальчишкам, почему-то всегда хотелось есть.

— Ну ладно, пора идти. Бориска, ты как: идешь к Степанихе или нет?

— Нет, что-то неохота.

— Ну смотри, как знаешь. Я тогда с Толькой-Арбузом наведаюсь. Пока.

— Пока.

Он дождался, когда солнце скрылось за аллеей, и пошел огородом домой. На завалинке сидела бабка со своей соседкой. Они глазели на проходивших мимо них принаряженных селян и заинтересованно обсуждали их одежду или поведение.

— Нет, ты глянь, Семениха, Розка-то сегодня разрядилась. Ну прямо королевна!

— Ага, королевна. Утром ее пьяную вытащили из колодца. Смех и горе. До чего же женщины перестали блюсти себя. А это кто же такой с цигаркой? Ты чего, Борюшка, есть хочешь?

— Нет, баб. — Он несмело приблизился к ней и остановился на всякий случай на почтительном расстоянии. — Ты это… знаешь, ты больше не называй меня безотцовщиной. — Он смущенно вертел носком ботинка в земле дырку и старался не смотреть на бабку. — Я что, виноват что ли, что… А курить я больше никогда не буду.

— Ладно, ладно, внучек. Не бери в голову. Мало ли что старая наболтает. Иди, голубь мой, домой. Там я молочка тебе приготовила. Иди.

Он зашел в горницу, пахнущую сеном, сыростью и чем-то затхлым. Летом эта комната принадлежала ему, а зимой являлась кладовкой. На грубо сколоченном столе стояла большая кружка молока, накрытая толстым ломтем ржаного домашнего хлеба.

Матери дома не было. Наверное, она вместе с тетей Шурой пошла на гулянку. Тетя Шура была старше ее на восемь лет, и кроме Митьки, у нее была еще дочь Зинаида. Она работала в колхозе, а мать была сельской учительницей. У них обеих не было мужей: у тетки муж был убит на войне, а у матери… а у матери — еще хуже: отец вроде был жив, а куда-то исчез. Мать, как единственный представитель интеллигенции, была у всех на виду, и ее неопределенное положение то ли вдовы, то ли мужней жены было основной темой для обсуждения у досужих деревенских сплетниц. В домах жгли керосин, радио и газеты были большой редкостью, поэтому бесперебойную циркуляцию новостей обеспечивала сплетня.