Шрам

— Это в городе? — спросил Эгерт обеспокоенно. — Я бы не хотел… встречаться с Фагиррой.

— Разве он посмеет приблизиться к тебе в моём присутствии? — улыбнулась Тория.

Город тонул в безмолвии; вместо гремящих телег по улицам бесшумно крались сани, и широкие следы их полозьев казались твёрдыми, будто фарфоровыми. Снег валил и падал, укрывая плечи пешеходов, пятная белым чёрных удивлённых собак, скрывая от глаз отбросы и нечистоты.

— Первый снег, — сказал Эгерт. — Жаль, что растает.

— Вовсе нет, — отозвалась Тория, — каждая оттепель — будто маленькая весна… Пусть тает. А то…

Она хотела сказать, что снежная гладь напоминает ей чистую простынь, которой накрывают покойника — но не сказала. Пусть Эгерт не думает, что она всегда шутит так мрачно; зима ведь действительно красива, и кто виноват, что в сугробе можно замёрзнуть до смерти, вот как её мать?

На выступающих из стен балках сидели красногрудые снегири с белыми снежинками на спинах, похожие на стражников в их яркой форме; тут же прогуливались и стражники с длинными пиками, красно-белые, нахохленные, похожие на снегирей.

— Тебе не холодно? — спросил Эгерт.

Она глубже засунула руки в старенькую муфту:

— Нет. А тебе?

Он был без шапки — снег ложился ему прямо на волосы и не таял.

— А я никогда не мёрзну… Меня отец воспитывал как воина, а воину, помимо всего прочего, приличествует закалка, — Эгерт усмехнулся.

Миновали городские ворота — мокрый снег залепил оскаленные пасти стальным змеям и драконам, выкованным на тяжёлых створках. По большой дороге тянулись санные обозы; Тория уверенно свернула и вывела Эгерта к самому берегу реки.

Подобно стеклу, покрытому изморозью, поверхность воды была затянута корочкой льда — плотной и матовой у берегов, тонкой и узорчатой у середины; сама же стремнина оставалась свободной, тёмной и гладкой, и на самом краю льда стояли толпой чёрные, исполненные важности вороны.

— Мы пойдём вдоль берега, — сказала Тория. — Посмотри… Тут должна быть тропинка.

Тропинку погребло под снегом. Эгерт шагал впереди, и Тория старалась попадать башмачками в глубокие следы его сапог. Так шли довольно долго, и снег перестал, наконец, падать, и сквозь рваные дыры в облаках проглянуло солнце.

Тория прищурилась, ослеплённая — таким белым, таким сверкающим оказался вдруг мир; Эгерт обернулся — в волосах у него вспыхивали цветными огнями нерастаявшие снежинки:

— Долго ещё?

Она улыбнулась, почти не понимая вопроса — в тот момент слова показались ей необязательным довеском к снежному, залитому солнцем великолепию этого странного дня.

Эгерт понял — и нерешительно, будто спрашивая позволения, улыбнулся в ответ.

Дальше пошли рядом — тропинка выбралась на холм, где снег уже не был таким глубоким. Одну руку Тория держала в тёплых недрах муфты, а другой опиралась на руку спутника — Солль плотнее прижимал к себе локоть, чтобы ладонь её, спрятавшись в складке рукава, не мёрзла.

Остановились ненадолго, оглянулись на реку и на город; над городской стеной сизыми столбиками стояли струйки дыма.

— Я никогда здесь не был, — признался Эгерт удивлённо. — Как красиво…

Тория коротко усмехнулась:

— Это памятное место… Здесь было старое кладбище. Потом, после Чёрного Мора, здесь похоронили в одной яме всех, кто умер… Говорят, от мёртвых тел холм стал выше на треть. С тех пор это место считается особенным, одни говорят — счастливым, другие — заклятым… Дети иногда оставляют на вершине прядь своих волос — чтобы сбылось желание… Колдуны из деревень ходят сюда в паломничество… А вообще… — Тория запнулась. — Отец не любит это место… говорит… Но нам-то чего бояться? Такой красивый белый день…

Они простояли на вершине ещё почти час, и Тория, указывая замёрзшей рукой то на реку, то на заснеженную ленту дороги, то на близкий серый горизонт, рассказывала о пронёсшихся над этой землёй веках, о воинственных ордах, подходивших к городу сразу с трёх сторон, о глубоких рвах, от которых остались теперь только скрытые снегом канавки, о неприступных, ценой множества жизней воздвигнутых валах — тот холм, на котором стояли сейчас Эгерт и Тория, оказался остатком размытого временем укрепления. Солль, слушавший внимательно, предположил, что неприятельские орды были сплошь конные, да ещё и весьма многочисленные.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Тория. — Читал?

Солль, смутившись, признался в полном своём невежестве — нет, не читал, но по расположению валов, как их описывает Тория, всякому должно быть ясно, что строились они не против пешего врага, а против множественной конницы.

Некоторое время Тория озадаченно молчала; Солль стоял рядом и тоже молчал, и на лоснящемся снежном покрывале сливались их длинные синие тени.

— Если долго смотреть на горизонт, — вдруг тихо сказала Тория, — если долго-долго не отрывать глаз… То можно представить, будто под нами — море. Голубое море, а мы стоим на берегу, на скале…

Эгерт встрепенулся:

— Ты видела море?

Тория радостно засмеялась:

— Да… Совсем ещё маленькой, но всё помню… Мне было… — она внезапно погрустнела. Опустила глаза: — Мне было восемь лет… Мы с отцом много путешествовали… Чтобы не так горевать о маме.

Гулявший над снегом ветер пригоршнями подхватывал белую алмазную пыль, играл, рассыпал и ронял, подбирал снова. Эгерт не успел понять, вернулась ли к нему мучительная способность ощущать чужую боль — однако мгновенное желание защитить и успокоить лишило его разума и робости; плечи Тории поникли — и тогда ладони его впервые в жизни осмелились опуститься на них.

Она была на голову ниже его. Она казалась рядом с ним подростком, почти ребёнком; сквозь тёплый платок и не очень плотную шубку он почувствовал, как узкие плечи вздрогнули под его прикосновением — и замерли. Тогда, изо всех сил желая утешить и смертельно боясь оскорбить, он осторожно привлёк Торию к себе.

Синие тени на снегу застыли, слившись в одну; оба боялись пошевельнуться и тем спугнуть другого. Безучастным оставался лежащий за стеной город, и холодно поблёскивала замёрзшая река, и только ветер проявлял признаки нетерпения, вертелся, как пёс, вокруг ног, путался в подоле Тории и осыпал голенища Солля снежными брызгами.

— Ты увидишь море, — сказала Тория шёпотом.

Эгерт молчал. Познавший на своём недолгом веку десятки разнообразных женщин, он сам себе показался вдруг неопытным, беспомощным мальчишкой, сопливым щенком — так ученик ювелира хвалится мастерством, шлифуя стекляшки, и потеет от страха, впервые получив в руки немыслимой редкости драгоценный камень.

— На берега южного моря никогда не ложится снег… Там тёплые камни… И белый прибой… — Тория говорила, будто во сне.

Светлое небо, он боится разжать руки. Он боится, что всё это наваждение, он так боится её потерять… А ведь он не имеет на неё права. Можно ли потерять то, что не принадлежит тебе? И не тень ли Динара стоит между ними?