Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

— Дорогой, дорогой ты мой товарищ, — повторял он, положив руку мне на плечо, как самому дорогому гостю.

Меня надо было накормить, и из кладовой притащили груду съестного — сыр, сало, хлеб. Это было великолепно.

— Дорогой ты мой товарищ!

Я чавкал и рассказывал. Господи, это было счастье, радость, блаженство! Франц был немногословен, сказал, что Шинья мне поможет, а потом я смогу делать что захочу. Мы проговорили до поздней ночи, ведь завтра мне не надо было идти снова на мороз в заснеженный лес. Я был у Шиньи и приобрел нечто большее, чем одну ночь.

— Первые восемь дней ты будешь отдыхать, понял? Потом чуток поработаешь, но немного, совсем немного. А потом, когда начнется весна, когда распустятся цветы, ты легко пойдешь дальше, пойдешь на родину, — так сказал Шинья и подтвердил сказанное энергичным жестом.

Рабочие незадолго до полуночи ушли к себе — в маленький домик возле склада. Каждый из них не преминул крепко пожать мне руку и похлопать по плечу. Я остался в доме с господином Шиньей.

С этим человеком мы быстро стали друзьями. Мы курили и долго беседовали, и я не мог отделаться от мысли, что эта дружба так скоро возникла от неисповедимого пересечения судеб. Наконец-то я нашел твердую опору в своих непредсказуемых скитаниях. Теперь я надежно спрятан и могу спокойно прийти в себя, собраться с силами и подготовиться к своей главной цели — к пути на родину, в мое отечество!

Когда мы наконец улеглись, я впервые за много месяцев почувствовал себя в полной безопасности. На столе горела лампа с привернутым фитилем, в печи гудел огонь, и мне теперь не нужны спички — совсем не нужны! На соломенном тюфяке мне было уютно, как в лоне Авраама. Мне не надо было представляться врачом. Теперь я говорил только чистую правду!

— Доброй ночи, дорогой товарищ, — сказал Шинья.

— Доброй ночи, — ответил я ему.

* * *

Теперь я должен описать то место, где я пробыл почти четыре недели, место, где я был защищен от зимних холодов и от преследования. Когда мы с Шиньей на следующее утро вышли из дому, я впервые увидел его при свете дня. С этого я и начну, ибо я никогда не забуду произведенного на меня впечатления. Редко мои глаза с такой жадностью впитывали самые незначительные детали, упивались и восторгались ими. Лесопильня и пять человек, заброшенных в неведомую горную глушь, бог знает куда. Зачем? Понял я это много позже, но прозрение началось именно в то утро. Здесь был настоящий лесной склад. Брус! Бревна! Горбыль! Целые стволы, деревья с обрубленными сучьями. С некоторых стволов еще не сняли цепи, на которых их сюда приволокли занятые на трелевке бычьи упряжки. Некоторые стволы были очищены от коры и лежали на тележках пилорамы. Пилорама находилась в низком длинном сарае. Она была готова начать работу. Два человека уже открывали ворота. Древесина! Горы досок! Планок! Чурбаков! Все эти предметы заполняли двор, а между ними в беспорядке валялись на изрытом снегу куски темной коры. Пахло только что спиленными деревьями, смолой, свежими опилками. Дом, перед которым я стоял вместе с хозяином предприятия Шиньей, находился на возвышении у края поляны, откуда было хорошо видно всю округу. Двое рабочих окликнули третьего, который вышел из домика на противоположном краю двора с каким-то инструментом на плече. Размеренным шагом направился он к пилораме через гигантский двор.

— У тебя только трое рабочих? — спросил я Шинью.

Мне не верилось, что с этим громадным хозяйством могут управиться всего три человека. В ответ Шинья рассмеялся:

— Это сегодня их трое, а две недели назад было шестеро. Летом будет больше.

Я многое узнал о предприятии, о доставке стволов, о пилах, о двигателях. Узнал я также, что к лесопилке подъезжают не с той стороны, откуда пришел я, а по другой, широкой дороге. Я был за долгое время первым, кто пришел сюда той узкой тропинкой. Я невольно вспомнил свое отчаяние на последнем отрезке пути.

— Далеко ли отсюда до деревни? — спросил я.

— Один дневной переход… зимой, — ответил Шинья, и я нисколько не сомневался в его правоте. Почти всюду взгляд упирался в непроходимую лесную чащу и стену гор. В лесу было проложено всего несколько просек, по которым из леса доставляли древесину.

— Но как вывозят отсюда готовую продукцию? — поинтересовался я.

— Ты это еще увидишь. Вечером сюда приезжают заказчики на санях. Они ночуют во-он там, где ты видишь золу и уголья. На следующее утро они грузят заказ и уезжают. Может быть, и сегодня вечером кто-нибудь приедет. — Так рассказывал мне Шинья на своем ломаном немецком.

Я смотрел и никак не мог насмотреться. Настоящим крепостным валом ограждали горы это уединенное место. Путна, пенясь, неслась вниз вдоль опушки леса, падала в створ плотины и бежала дальше, на равнину. За домом Шиньи находилась безлесная поляна. Здесь горы немного отступали. Фактически это была обширная равнина, большое заснеженное пространство, которое пересекала Путна. Отсюда же был основной подъезд. Через поле к дому вела хорошо утоптанная, утрамбованная дорога. Но край этого поля был хорошо виден. Был виден край леса, в котором пропадала дорога. Что это значит? Это значит, что любой человек, вышедший из леса, будет сразу заметен на фоне снега, как маленькая черная точка. Мне достаточно лишь бросить взгляд в заднее окошко дома, чтобы успокоиться и ничего не бояться. Наметанный глаз заметит на снежном поле любое, даже самое незначительное движение, любой, даже очень небольшой предмет. Кроме того, с наступлением сумерек там вообще едва ли кто-то мог появиться. По тому пути, по которому пришел я, не ходил практически никто из тех, кто знал местность. Впрочем, и эта дорожка неплохо просматривалась из дома. Следовательно, если вдруг на поле появятся русские или жандармы, то я успею произнести прощальную речь, а потом не спеша исчезнуть в лесной чаще. Есть ли на всем свете место более подходящее для преследуемых и гонимых, где бы они могли прийти в себя, отдохнуть? Лично я в этом сильно сомневаюсь.

Солнце выплыло на бескрайнее синее небо. Не было ни облачка, ни дымки — только синева и солнце. Ты мое своевольное светило! Только вчера ты едва не отняло у меня жизнь, а сегодня как ни в чем не бывало припекаешь с вышины! Я снимаю кэтчулэ и подставляю голову под твои благотворные лучи. Я живу, и как прекрасна жизнь! Поднимись выше, солнце мое! И оно конечно же поднялось!

Пилорама уже заработала — вжик-вжик-вжик. Из трубы, торчащей, словно палец в боковой стенке пристройки, вырываются густые клубы мелких, как пыль, опилок. Я никогда в жизни не видел ничего подобного, во всяком случае, никогда об этом не задумывался.

— Что приводит в действие пилораму? Путна? — удивленно спросил я у Шиньи. Он в ответ громко рассмеялся.

— Путна — двадцать лет назад. Теперь пар, понимаешь? Пуф-пуф-пуф! Так лучше! Пошли! Я тебе покажу! Он схватил меня за руку, и мы пошли к мельнице, которая, как я понял, была уже не мельница. Но Шинья тем не менее показал мне снятое с вала полусгнившее колесо с лопатками. Выглядело оно как безобразная сосулька под крышей дома.

— Теперь пилорама приводится в действие паровым двигателем. Но вода все равно нужна, потому что рабочее тело машины — пар, и сила пара приводит в действие пилы. Пилы! Ты когда-нибудь их видел? Пилу, которая распиливает древесный ствол? Эти пилы распиливают ствол вдоль по всей длине на доски.

Мы подошли, я стоял у самой пилорамы. Да, это была настоящая многопильная рама. Рама тряслась и вибрировала, нас сразу осыпало летящими из-под полотен опилками. Полотна ритмично двигались — вверх-вниз, вверхвниз. Стальные зубья вгрызались в поющую древесину, вырезая из середины ствола брус — все остальное становилось досками, горбылем, планкой. Пилы обнажили ствол так, что было видно его анатомическое устройство.

— Великолепно! — смеялся Шинья.

Рабочие засуетились, вынося из сарая доски и складывая их в штабели. Вот они подтащили следующее дерево.

Ствол уложили на тележку, закрепили. Запищали приводные ремни, и ствол пополз навстречу зубьям пил.

— Я тоже хочу что-нибудь делать! — крикнул я Шинье. Мне было тягостно стоять без дела. — Ты не работаешь! Он вышел из помещения пилорамы, таща меня за собой.

— Ты должен отдыхать, понимаешь? Тебе сейчас вредно работать. Ты только ослабнешь от работы, а толку никакого не будет. Я же сказал, восемь дней ты работать не будешь.

Но я не поддался соблазну; я не чувствовал себя обессиленным и не мог просто сидеть, ничего не делая. В конце концов Шинья дал мне работу: я должен был следить за уровнем воды в котле паровой машины и, если нужно, доливать воду. Вода кончалась довольно быстро, и доливать ее приходилось часто. Я черпал воду ведром в Путне, наливал воду в резервуар, соединенный с котлом, а потом открывал вентиль. Работа мне нравилась. Она была нетрудной, но я чувствовал свою полезность — Шинья нашел мне применение. Иногда я мечтательно смотрел на воды Путны. В них отражалось пляшущее солнце, а когда я бросал в воду кусочки коры, их уносило так быстро, что у меня пропадало всякое желание провожать их взглядом. Там, где когда-то был сток мельницы, торчала громадная балка, о которую, пенясь, разбивались волны, сверкая на солнце нестерпимым блеском. Шум пилорамы меня не беспокоил.

Время от времени ко мне подходил Шинья. Каждый раз нам было о чем поболтать. Мне очень нравились наши разговоры. Он был жуткий хвастун, но отличный парень. Он называл себя директором лесопильной фабрики, и ему очень нравилось ощущать себя в этой важной должности. Он, само собой, рассказывал о своем доме, о своей красивой и воспитанной жене и даже о корове, которой очень гордился.

— Здесь у рабочих нет ничего. Ах, бедные собаки! Только и есть у них, что надевают на себя, несчастные поросята.