Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945

Говорил он об этом отнюдь не снисходительно, а просто констатировал факт. Таков этот мир, но сам он принадлежит к классу господ. Лохматая шапка, которую он практически никогда не снимал, издалека подчеркивала это обстоятельство. Надо сказать, что он был неплохой господин. Иногда он бросал взгляд на водомер и тащил меня в дом, где принимался кормить. Обычно он угощал меня сыром и хлебом.

— Тебе надо поправиться, — повторял он всякий раз, когда я говорил, что больше не могу съесть ни кусочка. Потом снова начинались длинные разговоры о войне. В самый первый день знакомства он достал из шкафа немецкую винтовку девяносто восьмого года и, лукаво усмехаясь, ждал, что я скажу по этому поводу.

— Черт возьми! — воскликнул я, не в силах скрыть удивления.

— Черт возьми! — повторил он, подошел к окну и вскинул винтовку к плечу. — Если появится какой-нибудь русский, я уложу его на месте, — объявил он и прицелился в воображаемого русского.

Чудесный парень был этот Шинья! Мне еще есть что о нем рассказать.

Об этом дне я, пожалуй, не буду больше рассказывать. Основное я уже обрисовал. Вечером никто не приехал. Мне было уютно и покойно. Все тревоги и страхи были позади.

На следующий день, на заходе солнца, к нам пожаловал гость.

Господин Лемнаринте прибыл на четырех санях. Это говорило о богатстве и высоком положении. Шинья узнал своего друга издалека и сказал, что мне не надо прятаться. Сам Лемнаринте гарцевал на коне возле саней, и вскоре послышался его начальственный голос, каким он обращался к своим работникам. Это было величественное зрелище: караван, пересекающий огромное заснеженное поле. Последний отрезок пути Лемнаринте проскакал галопом и картинно спрыгнул с храпящего коня прямо перед крыльцом. Он отряхнул с лохматого полушубка снег, которым его, наверное, осыпало с какого-нибудь дерева в лесу, и, раскинув в стороны руки, пошел навстречу Шинье.

— Salut, ha-ha! — Кэтчулэ была лихо сдвинута на затылок, на лоб падала челка черных как вороново крыло волос. Этот человек буквально излучал радость и удаль. — Ха-ха, Шинья! Они долго трясли друг другу руки, словно меряясь силами. Я стоял рядом, не в силах скрыть восхищение таким приветствием.

Теперь Шинья представил меня гостю.

— Niams? Ha-ha, excellent! [17]

Он с силой хлопнул меня по руке, осчастливив и меня своим рукопожатием. В дом нам пришлось протискиваться, так как Лемнаринте вел за собой нас обоих, держа за руки, — коренной и пристяжные! Прежде чем мы сели за стол, Шинья достал из шкафа бутылку зуйки. На счастье! Бульканье, отрыжка. Потом мы уселись вокруг стола. Было слышно, как во двор въехали сани.

17

Отлично! (рум.)

С господином Лемнаринте я подружился мгновенно. Он не говорил по-немецки, но мы прекрасно друг друга понимали, а если возникали трудности, то на помощь приходил Шинья. Мы могли говорить свободно обо всем, что только приходило нам в голову. Какими приятными были проведенные нами вместе часы. Мы были в превосходном настроении, это настроение пронизывало нас до самых глубин нашего бытия. Речи наши были просты. Мы ругали русских и рассуждали, как мне лучше всего добраться до Германии. Иногда в разговоре возникали длинные паузы, тогда было слышно лишь, как потрескивают в печке дрова, и видно, как к потолку поднимается дым наших сигарет. В этом молчании было сочувствие друзей. Именно сочувствие, а не сострадание. Сострадание выставило бы их в ложном свете, да и меня поставило бы в неловкое положение. Это были сильные люди. Они не жалели, они ругались и помогали. За жалобы я бы, пожалуй, получил от них хорошего пинка! Это было незабываемо, я не могу описать свои чувства, охватившие меня в тот день.

Было уже поздно, когда я вместе с господином Лемнаринте вышел из теплого дома на улицу и мы направились к стоянке его работников, которые, приткнувшись к своим быкам, дремали, сидя вокруг большого костра. Пламенеющий красный остров среди ночи. Головы животных были повернуты в темноту, а люди прижимались к лохматым животам, облитые мерцающим раскаленным светом.

Лемнаринте убедился, что все в порядке, и мы отправились спать. На этот раз я спал на одеяле у печки, тюфяк достался господину, и это было в порядке вещей.

На следующее утро Лемнаринте не уехал.

Вероятно, он хотел купить у Шиньи много пиломатериалов. Всю первую половину дня они ходили между штабелями досок, что-то измеряли линейкой, потом подходили к следующему штабелю. Лемнаринте, казалось, интересовала только древесина: бревна, брус, обрезанные доски. Работники перетащили в сани целый штабель. Несколько досок отложили в сторону. О, этого Лемнаринте не проведешь! Ручаюсь, что он погрузил в свои сани только самую лучшую древесину! Не должно быть ни одной трещины, не говоря уже о подгнивших досках. Ему был нужен материал только высшего качества! Без косослоя и коры.

В тот день я получил урок научного ведения лесопильного производства.

Следующий рассвет мы встречали с серыми, как пепел, лицами. Пламя с такой быстротой охватило лесопильню, что спасти ее не было никакой возможности. Железная станина пилорамы, как эшафот, возвышалась над обгоревшими остатками строения. Обгорелые несущие балки свисали к земле в предрассветной мгле.

Непостижимо!

Что случилось?

Среди ночи мы услыхали крики, топот, страшную суету. Мы втроем выбежали из дома. Ночь осветилась кровавокрасным пламенем! К пилораме со всех ног бежали работники Лемнаринте! Господи! Господи! Боже! Уже слишком поздно! Все сгорит дотла! Пилорама! Лесопилка! Ах! Ах! Ее уже не спасти! Всепожирающий огонь трещал и шипел, уничтожая пристройку. О, о! Рухнула кровля! Мы бегали вокруг пожара, подбегали к огню и отбегали назад, не выдерживая невыносимого жара, останавливались, беспомощно глядя, как раскаленный огонь уничтожает плоды человеческого труда.

Сделать мы ничего не могли. Мы были обречены беспомощно стоять и смотреть, как торжествующий огонь величественно пожирает лесопильню. Огонь расплавленным золотом отражался в реке — украшение дьявольского зла. Это было зрелище ужасное и прекрасное одновременно! Если бы ветер не записался к нам в союзники, то неминуемо сгорел бы и склад. Но он уцелел.

Я не в состоянии описать все подробности той страшной ночи. Мы находились как в параличе, мелочи уже не играли никакой роли; ущерб был страшен. Каждый из нас потерял свое от гибели маленькой фабрики. Когда пилорама превратилась в груду горячих углей и стало ясно, что за судьбу склада можно не беспокоиться, мы вернулись в дом.

Я и сейчас явственно вижу доброго Шинью, как он сидит на краю кровати, обхватив голову руками, беспрерывно повторяя:

— Gata fabrica! Gata fabrica! O, o! Gata fabrica? Gata, gata, gata!

Это означало: все, фабрике конец, она погибла, что теперь делать? Все это напоминало трагикомедию, но никому из нас не хотелось смеяться. К тому же я понимал, что моему безбедному отдыху на лесопилке, по-видимому, пришел конец. Пятнадцать лет стояла здесь и бесперебойно работала эта лесопилка — сначала на энергии воды, потом на энергии пара. Но стоило мне прийти, чтобы дождаться здесь теплых дней, как она тут же сгорела дотла! О чем я тогда, собственно, думал? Я думал о том, что от судьбы нигде не спрячешься, где бы ты ни находился.

Причину пожара, как я понимаю, выяснить так и не удалось. Возможно, это был обычный поджог, потому что работники поговаривали, что перед рассветом видели уходящих в горы людей. На свете много негодяев и завистников! Такими словами люди комментировали свое наблюдение. Думаю, что на самом деле никто не видел никаких поджигателей. Но вопрос о виновнике так и повис в воздухе. Эти люди и в несчастье держались друг за друга. Наверняка искра залетела из открытой дверцы топки паровой машины. Вероятно, кочегар после работы не полностью затушил пламя, может быть, он вообще забыл закрыть дверцу. Ее в принципе только прикрывали, так как постоянно вносили и выносили пиломатериалы и бревна. Я еще днем удивлялся такому легкомыслию: сухое дерево лежало в непосредственной близости от колосника. Но что толку говорить об этом? Задним умом все крепки. Что случилось, то случилось, назад ничего не вернешь. Надо начинать все сначала.