Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945
Шрифт:
Какое это было прелестное ощущение! Какое блаженство! За полдня мы добрались до Центральной Венгрии, проделав не менее двухсот километров. Мы играючи форсировали Тису и какие-то мелкие речушки. Впереди, в каких-то пятидесяти километрах, лежал Будапешт. Игра стоила свеч, риск себя оправдал! Надо лишь набраться мужества! Теперь мы были далеко от полицейских, задержавших нас прошлой ночью и тут же отпустивших. Спасибо им за наш беспримерный триумф! Ты помнишь те счастливые полчаса, что мы провели в молодой пшенице, Бернд? Нам казалось, что мы уже почти на родине, что она близка как никогда, и проливали слезы радости!
— Бернд! — с чувством произнес я.
— Райнхольд! — ответил ты, и в тот момент мы оба думали о Германии, о том, насколько ближе она стала в тот день.
Поиски ночлега закончились неудачей.
Я вдруг ощутил сильную боль в правой стопе. Черт, в чем дело? Я сел, вывернул подошву и посмотрел на нее. Ничего особенного — грязь и затвердевшие роговые мозоли. Но было больно надавливать на подушечку стопы — непосредственно под
На ночлег нас устроили в конюшне. В этих местах уже есть конюшни, здесь в плуги и телеги впрягают лошадей, а не быков. Мы были в Венгрии, в самом ее сердце! Мы сошли с поезда как раз в том месте, где в течение столетий селились швабы! Не от этого ли испытывали мы смутное беспокойство? Не согнал ли нас с вагонной крыши безошибочный инстинкт, томление по родине? Но мы не рассчитывали встретить здесь швабов. Я думал, что мы встретим их только к западу от Будапешта. Счастливая звезда не оставила нас. Правда, боль в ноге не давала мне спать. Я продолжал слышать стук колес и скрежет вагонных тормозов. С куда большим удовольствием я бы думал о лошадях, которые спали рядом и грезили, наверное, об овсе и свежей луговой траве. Но ночь зачастую лишает нас воли выбирать сны по нашему желанию — в этом ее благословение, и в этом ее проклятие.
На следующий день нога разболелась так, что я не смог идти дальше. Я не мог опереться на ступню. Я снова осмотрел ногу: грязная, мозолистая подошва и ничего больше. Почему же она так болит? Может быть, это натоптыш? Ты просто сошел с ума, мысленно отругал я себя и попытался встать на ногу, но боль заставила меня снова сесть. С кем посоветоваться? Что делать? Идти я не мог. Это было плохо, очень плохо. Надо было оставаться на месте и ждать. Это возможно? Конечно, это сопряжено с опасностью! Это проблема, настоящая, большая проблема! Жизненная проблема, если угодно! Выход нашел молодой шваб, заглянувший к нам пожелать доброго утра.
— Подождите, — сказал он, — я найду дом, где вы сможете некоторое время пожить.
Он вернулся к полудню с сияющим лицом. Все получилось. Они с Берндом подняли меня на ноги, я обхватил одного и второго за шею, и мы заковыляли в деревню. Наше путешествие закончилось в доме старонемецкой семьи, семьи, которую постигла незавидная судьба. Сейчас в доме жили пять человек: дед, бабушка и женщина с семнадцатилетним сыном и маленькой дочкой. В доме было чисто, уютно. Все вещи отличались старой немецкой добротностью и прочностью, все было аккуратно пригнано друг к другу. Все было живым и дышало непреходящей крестьянской культурой. По-немецки говорили только старики, но говорили так же хорошо, как их предки, покинувшие когда-то наше отечество. Приветствовали нас негромко, но очень сердечно. Мы рассказали о наших странствиях, а в ответ выслушали печальную историю этой семьи. Русские вели себя здесь как взбесившиеся черти. Их сына, мужа женщины, застрелили на сеновале — потом нам показали это место. Дочь, как и многих других женщин деревни, куда-то увели, и они ничего не знают о ее судьбе. Изнасиловали даже старую хозяйку дома. Дом и скотный двор превратили в невероятный свинарник, скотину зарезали, а лошадей увели неизвестно куда. Так же поступили и с соседями. Вообще все близлежащие деревни постигла такая же судьба. Бабушка плакала, пока дед рассказывал эту страшную историю. Это были слезы длинной череды поколений. Вы страдаете, потому что вы немцы! — подумал я, и взор мой упал на распятие, украшенное букетом полевых цветов. Господи, да кто же ты? Скажи мне, кто ты? Где твоя справедливость?
Нас поселили на сеновале. Мы сами об этом попросили. Мы не хотели спать в доме, слишком много было на нас вшей. Надо соблюдать осторожность — кого обрадуют вши в голове? Кроме того, я не знал, когда пройдет моя нога. Даже добрый Шинья боялся вшей! Так что в этом деле была нужна осторожность, даже, я бы сказал, предосторожность. Да и вообще, как хорошо спать в сене!
Помогали ли мы хозяевам? Ну конечно же! Мы не были лежебоками, ворами или тунеядцами! Мы хотели, чтобы к нам хорошо относились, и поэтому сразу попросили дать нам работу. В крестьянском доме невозможно только есть и спать! Нет, нет, мы не собираемся сидеть без дела. Бернд каждое утро ходил к соседям и работал в винограднике. Возвращался он вечером в отличном настроении. Я, со своей проклятой ногой, не мог работать в полную силу, но и я не остался без дела. Я объезжал луг верхом на сивой кобыле. Да, да, верхом! Я стерег на выпасе единственную корову, которая осталась у семьи. Старик каждое утро выводил ее на луг и привязывал к колышку. «Будь осторожен!» — каждый раз говорил он мне. Я целыми днями стерег лошадь и корову. Я лежал в траве, держа в руке длинную веревку,
привязанную к недоуздку кобылы, и тихо радовался жизни. Корова щипала траву, потом ложилась рядом со мной и принималась ее пережевывать. Это было настолько трогательно, что я принимался с ней разговаривать:— Ты хорошая, верная коровка! — Стоило мне заговорить, как кобылка тут же поднимала уши и наклонялась ко мне. — Ты тоже хорошая, — говорил я, и мне кажется, что мои слова доставляли ей истинное удовольствие.
Вволю пожевав, корова вставала и снова принималась щипать мать-и-мачеху и клевер. К вечеру вымя ее наливалось до такой степени, что мешало ей ходить. Оно принимало форму церковного колокола, сближая корову с Господом. Там молоко, думал я, всего лишь молоко и ничего больше. Корова смотрит на меня выразительным взглядом: меня надо подоить, говорят ее глаза. Я понимаю: значит, наступил вечер, и скоро придет старик и поведет корову домой. Я же намотаю на руку повод, ухвачусь за гриву лошади и вскочу ей на спину.
— Но, но! — кричу я.
Лошадь переходит на рысь, и я в мгновение ока оказываюсь во дворе. Вольная жизнь! Прекрасная жизнь! У нас есть еда, есть крыша над головой, и каждый день мы вволю говорим по-немецки. С нами обходятся как с членами семьи. Стоит теплое лето.
На моей стопе созрел гнойник. Наконец-то все стало ясно! Пишта, семнадцатилетний сын хозяйки, посоветовал вскрыть болячку и выпустить гной. Я согласился, потому что и сам понимал, что гной надо выпустить. Пишта взял нож, но я настоял на том, чтобы сначала вымыть ногу. Я отмыл грязь, сел и крепко ухватил себя за ногу. Раз! Это было впечатляющее зрелище — вид вытекающего из раны гноя! Мне сразу стало легче, сверлящая, пульсирующая боль исчезла.
— Спасибо! С каждым днем мне становилось лучше. Но об уходе мы пока молчали, избегая разговора на эту тему.
К нам на сеновал пришла кошка с котятами, мы приняли в них живейшее участие. Мы, можно сказать, стали их крестными. У котят были миленькие розовые носики и крохотные язычки. Они были такие мягкие, такие беззащитные — словом, настоящие котятки! Глаза у них были еще закрыты, и они пока ничего не видели. Вечерами, когда кошка принималась кормить котят, было слышно, как они, причмокивая, сосут молоко. Сеновал стал для нас родным домом, мы с удовольствием возвращались туда после дневных трудов.
Мы с Берндом чувствовали, что все больше и больше привязываемся к этому месту. Но, в конце концов, моя нога еще как следует не зажила, я все еще прихрамывал, мы считали, что все разговоры о нашем уходе пока преждевременны, и мы их не заводили. Разум управлял нашим духом в полном согласии с сердцем. Если бы только не эти проклятые вши! Если бы не эти поганые твари! Это было ужасно, это было просто неописуемо! Выдержать роту вшей может любой старый солдат, они не выведут его из равновесия — в конце концов, можно просто почесаться. Но если они набрасываются дивизиями, армиями и корпусами, то здесь становится не до шуток! Аромат свежего сена вызвал такое астрономическое размножение вшей, что их нашествие стало абсолютно невыносимым. Мы целый год носили на себе этих тварей, и они — хотя и сильно нам досаждали — не причиняли нам особых хлопот. Но теперь это была настоящая напасть. Это было массированное наступление, паразитарное извержение, природная катастрофа, зло, крест, чума! Мы перестали быть хозяевами своих собственных вшей. Утром мы давили сто вшей, но вечером на их месте было уже двести. Мы были в отчаянии. Это было похоже на наводнение, когда вода прибывает медленно, но неотвратимо. Вшей день ото дня — а точнее, от ночи к ночи — становилось все больше и больше. Вши размножались, размножались лихорадочно, непрерывно, инфернально, непристойно и, я бы сказал, порочно. Они селились колониями в швах штанов, гниды висели на каждой нитке наших лохмотьев. Они плодились и размножались, они кишели в одежде, они уже дрались между собой. Стоило нам лечь в сено, как тысячи мелких щеточек начинали скрести нас. Мы уже не различали движений отдельных вшей, свербело и чесалось все тело. Вдобавок мы почти перестали спать. Почти — ибо мы все же спали, несмотря ни на что. Утром мы мстили вшам за ночной разбой. Мы садились у входа и принимались давить и щелкать вшей до тех пор, пока не просыпались хозяева. Пальцы наши к этому времени выглядели так, словно мы специально мочили их в крови. Но что толку?! Вши непрерывно размножались и продолжали оставлять на наших телах безобразные следы расчесов.
Однажды днем я выпросил у хозяйки котел, наполнил его водой и развел костер в углу двора. Когда вода закипела, я, забыв стыд, снял с себя все лохмотья и сунул их в котел, решив сварить мерзких тварей заживо! Ха! Это было настоящее веселье! Да, да, и мне было абсолютно все равно, что я стою во дворе совершенно голый. Я отправился к колодцу и тщательно вымылся, протерев каждый квадратный сантиметр тела, ополоснул искусанное, измученное тело. Это было чудесно! Это было просто наслаждение! Это была вещь! Фыркая, я сунул голову в ведро с водой. О, это было ни с чем не сравнимое удовольствие. Потом я принялся прыгать на месте и размахивать руками, как крыльями ветряной мельницы, разбрызгивая капли воды. В углу двора исходил паром котел. Я подошел к нему и палкой извлек оттуда мою так называемую одежду. У меня сразу возникли опасения за сохранность моих лохмотьев. Дождавшись, когда они остынут, я отжал тряпки, развернул их и подверг тщательному осмотру. Свитер пополз в нескольких местах, но штаны не пострадали. Милое солнышко, помоги мне, пусть все будет хорошо! Сотворив эту тихую молитву, я развесил свое тряпье на штакетнике и забрался на сеновал.