Штормовое предупреждение
Шрифт:
Однако я не понимала, почему Жун Яо так хорошо относился к Хай Куй. Между ними никогда не было ссор, Жун Яо никогда не показывал, что ему нравится Хай Куй, а Хай Куй никогда не проявляла привязанности к Жун Яо. Жун Яо – такой человек, которому нравятся выброшенные другими вещи. Жун Чуньтянь, Жун Сятянь, Жун Цютянь, Жун Дунтянь, я, Чжао Чжунго и мусор на улицах и переулках… Это можно объяснить только так.
Я говорила, что мне интересны умирающие люди. Я хочу знать, о чем Хай Куй думает, что скажет перед смертью.
– После того как я умру, ты сможешь переехать сюда, – сказала Хай Куй. – Я тебе все здесь отдам.
У нее не было детей. Одинокие женщины самые щедрые.
Если я не уеду из Даньчжэня, это действительно будет лучшее временное пристанище. По сравнению
Мне это было не нужно. Я сказала, что собираюсь найти маму. Когда найду, никогда больше не вернусь. Мне нужно, чтобы мою жизнь питала материнская любовь.
Хай Куй презрительно поморщилась. Мне очень не нравилось, что даже перед смертью у нее на лице по-прежнему это заносчивое, отрешенное и пренебрежительное выражение. И как только она открывала рот, чтобы заговорить, появлялись все ее пять золотых зубов. Честно говоря, золотые зубы, вставленные в ее рот, были такие же изящные, величественные, броские и сияющие, как и золотые ожерелья на шеях других женщин, и она выглядела богаче, чем женщины без золотых зубов. Я завидовала ей с ее золотыми зубами. Я очень надеялась, что когда-нибудь заменю и свои посредственные зубы золотыми.
– …Но ты никогда не видела, как выглядит твоя мать. – Хай Куй ковыряла пальцами золотые зубы. Когда она не разговаривала, то плотно закрывала рот, будто боялась, что при первой же ее оплошности я украду их.
– Я знаю, как выглядит моя мать. Она столько раз ко мне во сне приходила, – ответила я. – Она очень красиво одета, в синей клетчатой блузке, на черных высоких каблуках, в белой юбке, прямо как Тереза Тенг [11] .
Хай Куй попросила меня зайти в дом и открыть жестяную коробку, покрытую толстым слоем пыли. Перевернув ее вверх дном, я нашла черно-белую фотографию. Сильная и отважная девушка сидела на камне у реки, прикрыв грудь соломенной шляпкой. Хотя фотография выцвела, а лицо девушки разъел жучок, я с первого взгляда узнала в ней свою «мать».
11
Тереза Тенг (1953-1995) – популярная во всей Юго-Восточной Азии тайваньская певица.
– Откуда у тебя фотография моей мамы?
– Она тебе не мать, – сказала Хай Куй. – Это моя фотография, когда я была молодой. Хотела тебя попросить, чтобы ты на могильную плиту мне наклеила, так стоматолог Цзинь сможет меня найти.
– И как ты только можешь врать на пороге смерти? – спросила я. – Я же вижу, что это моя мама. Как ты могла быть такой красивой? Посмотри на себя…
Хай Куй вздохнула. Когда она вздыхала, ее опухшее лицо становилось еще более уродливым, и с каждым таким вздохом все ее тело словно собиралось развалиться на части.
– Если даже ты мне врешь, то во всем Даньчжэне не осталось никого, кто говорил бы правду. – Я потерла фотографию, немного сомневаясь в своих суждениях.
Я пригляделась повнимательнее – девушка на фотографии и правда была похожа на Хай Куй. Толстенные губищи – ее характерная черта.
Я протянула ей фотографию и спросила, чем я не похожа на нее?
– Ничем не похожа! – ответила Хай Куй.
Мое тщеславие в очередной раз было разгромлено умирающей. Как и Жун Яо, она нарочно не давала мне поднять голову и быть человеком.
– В то время я не была больна, – пыхтенье Хай Куй было таким же громким, как ее обычный голос. – Я собачатница Си Ши из Даньчжэня, молодая и прекрасная…
Огромные груди соскальзывали по ее бокам, пытаясь предать тело и сбежать, как волосы.
Я захотела эту фотографию. Я поставила ей условие, от которого она не могла отказаться: отныне и впредь я буду каждый день приходить навещать ее, чтобы она не умерла без вести.
– Хорошо, признаю, на фотографии твоя мама, – «уступила» Хай Куй,
а потом добавила, снова себе под нос: – У меня ведь тоже должна была быть дочка.Я выиграла. Наконец-то появился шанс восстановить справедливость для моей матери. Жун Яо говорил, что моя мать была грязной бродячей душевнобольной, которая забеременела от какого-то бомжа, родила меня и в конце концов утонула во время наводнения, забив своим телом сточную канаву… За эту самую злобную в мире клевету я никогда не прощу Жун Яо, пусть бы он хоть сто раз меня воспитал! Я могла прийти к нему с этой фотографией и заставить его склонить передо мной голову и просить прощения, чтобы все люди в городе, которые презирали меня, почувствовали сожаление и уважение. Меня слишком долго обижали, и теперь я смогу покинуть Даньчжэнь с высоко поднятой головой.
Каждый день я надеялась, что мама приедет в Даньчжэнь и заберет меня у всех на глазах, заберет туда, где я смогу каждый день пить молоко и вести достойную жизнь. Я никогда не пила и глотка молока. Однажды я умоляла свою самую близкую подружку, соседку по парте, дочь служащего кредитного кооператива, которая каждый день могла выпивать по стакану молока, я просила ее позволить мне сделать хоть глоток, хоть попробовать – какое оно, молоко. Но она мне отказала. Все потому, что ее мама не разрешала давать молоко другим. «Если хочешь молока, попроси свою маму», – ехидно сказала мне она. Я ненавидела ее и тысячу раз думала, как подлить ей в это молоко крысиный яд. Но она была права. Мне нужна мама, которая будет давать мне молоко. Моя нынешняя жизнь была совсем не достойной. Меня высмеивали, дурачили, на меня смотрели с презрением. Никому не было дела до моей жизни. Если я сама не появлюсь у них перед глазами, они решат, что я давно перестала существовать. Это все было можно стерпеть. Ничего, если я только смогу увидеть маму, то готова умереть перед ними хоть десять тысяч раз.
«Я уйду отсюда!» – в ярости ревела я про себя.
Однако Даньчжэнь был не так уж и плох. Здесь много солнца и обильные дожди, насколько мог охватить глаз – все покрыто буйной растительностью, сочной, пышной и полной жизненных сил. Каждый листик легкомысленно и развратно зелен, каждый сантиметр почвы источает аромат, словно гормоны, каждое дерево и каждый камень находятся в полной боевой готовности. Речная вода кристально прозрачна, облака ничто не загрязняло, а воздух настолько чист, что даже самому маниакально чистоплотному человеку нечего сказать. Не будь тайфунов и наводнений, это, бесспорно, было бы самое чистое место в мире. Здесь круглый год растут самые разные фрукты. Газировка, пиво, кофе, театральные труппы, помада, туалетная вода, стриптиз, баскетбольная команда, джинсы, расклешенные брюки, презервативы, бигуди, порнографические видео, караоке, дискотека, танцевальные вечеринки в темноте, магические шоу… все, что есть в других городах, думаю, было и в Даньчжэне.
Просто я не могла вынести мучений и опустошения, которым подвергал меня ежегодный шторм. С самого объявления штормового предупреждения у меня душа уходила в пятки, на сердце становилось неспокойно, а в мыслях воцарялся хаос, и я не могла найти себе места от страха. Я боялась бури. Она как злой демон, приходящий из мест, которых я не вижу, и уходящий в места, которых я тоже не вижу. В течение этого периода шторм сперва сдернет полог со всего Даньчжэня, а потом затопит весь город. Страх будет окутывать город три-четыре дня, а то и пять-шесть. В эти несколько дней я не смыкаю глаз, боясь, что буря разобьет окно и ворвется внутрь, обесчестит и опустошит меня, а наводнение в один миг затопит дом. На следующий день мой труп смешается с мертвыми птицами и поплывет по улицам, на спине, глядя в небо, с волосами, спутанными, как водоросли, с раздувшимся от воды животом, как у беременной лягушки. Когда стихнет ветер и прекратится дождь, солнце раскинет свои палящие лучи, и мухи и трупные личинки совместными усилиями начнут меня пожирать. Я не хотела, чтобы люди видели мое гниющее тело. Иногда во сне я видела себя тонущей в воде, лежащей поперек стока на улице, преграждающей путь потокам воды, я беспомощна, я томлюсь, отчаиваюсь, горюю, но не могу закричать.