Штрафная мразь

В темноте хрипя и яростно матерясь, дрались врукопашную, ломали друг другу руки, душили, рвали зубами, выдавливали глаза, раздирали рты, кромсали ножами, били пальцами, лопатами, прикладами. Кто плакал, кто кричал, кто стонал, а кто ругался — разобрать уже было невозможно. Аркаша слышал только протяжный звериный рев.

Он ударил кого то прикладом в лицо, споткнулся и упал на что-то мягкое, пахнувшее свежей парной кровью.

Через мгновение его с такой силой ударили по голове, что на какое-то время он потерял сознание и уткнулся лицом в липкий пол.

Остатки взвода, укрывшиеся в блиндаже, несмотря на отчаянное сопротивление, доживали последние минуты. Четверо тяжело раненных лежали в полной темноте, ворочались. Оказать им помощь было некому, они скрипел зубами и вскрикивали от боли.

Гельман пришёл в себя, в темноте начал искать оружие. Нашёл пару гранат. Связал их вместе куском, оторванным от своей гимнастёрки. Спросил:

– Как помирать будем? По тихому или с музыкой?

Никто не ответил.

Аркаша вздохнул- Значит с музыкой, так веселее…

Вконец обессилив, он лег на земляной пол и прекратил шевелиться. По крайней мере, отступила боль, и стала накатывать дремотная слабость. Он не чувствовал уже боли. На душе становилось уже легко и он лишь хотел, чтобы его не тревожили.

Очередь снаружи прошила дверь. Раздалась немецкая речь.

Гельман положил себе на грудь гранаты. Улыбнулся.

– Кажется пора...

* * *

Аркаша Гельман подорвал гранатой себя и нескольких немцев в захваченном блиндаже.

Командир взвода подошел к командиру роты и «заикнулся», надо дескать к Герою или к ордену представить. Ротный махнул рукой:

«Одним проштрафившимся жидом меньше стало!»

Аркашу Гельмана в роте любили. Случившееся и слова командира роты вызвали недовольство.

Через несколько дней штрафники не поднялись в атаку. Когда роту отвели в тыл, пятерых штрафников по приказу Мотовилова арестовали.

Допрос проходил в присутствии замполита.

– Почему не поднялись в атаку?

– Потому что мы - не собаки!!
– прорвалось у одного из штрафников, и шары его глаз прокатились яростно под веками. Если мы гибнем за Родину, мы хотим, чтобы к нам хоть после смерти относились как к людям!

По приказу командования все пятеро штрафников были расстреляны.

Как очертить ту меру жестокости, которая была необходима, чтобы победить? Необходима ли она? Всегда ли? Наверное никто не сможет определить достаточное количество зла, необходимого для Победы. Ни оправдать, ни опровергнуть...

* * *

В один из дней к Лученкову подошёл Тимур Джураев.

– Разговор есть.

На передовой уединиться непросто, всё время на виду.

Джураев закурил.

Сизое облачко дыма повисло в морозном воздухе.

– Скоро в атаку пойдём. Глеб, это последний шанс. Иначе он нас угробит. Пока не поздно, надо заделать его наглухо!

Лученков посмотрел на него очень пристально. Джураев не шутил.

– Тимур, я тебя правильно понял? Мы говорим об одном и том же?

Тот затянулся дымом, потом до хруста сжал пальцы.

–Давай кинем жребий. И пиздец ему... Погиб в бою...

От вражеской пули. Аркашу я ему не прощу!

Оба нервно курили потом успокоились. Мандраж отошёл. Осталась только отчаянная решимость.

Глеб докурил и выбросил окурок:

– Давай.

Повернулся спиной. Джураев зажал в кулаке патрон от трофейного пистолета.

– Готово!

Лученков кивнул на левую руку.

– Здесь!

Патрон оказался в правой.

– Ну, значит, так Бог решил, - заключил Глеб.

– Ты только это... Раньше времени не базарь никому!- Попросил Тимур.

– Не ссы!- Успокоил его Лученков. Вспомнил Гулыгу.- Когда это преступный мир дешёвым был?

За неполных три месяца нахождения на передовой его характер крепко изменился. Он стал замечать в себе новые черты, которые раньше в нем не водились.

Ожесточился. На многое стал смотреть по другому. Сам порой не верил, что ему всего двадцать. Прибавилось злости, уверенности. На лице ранний налёт ожесточённости, которую приобретают лишь на передовой.

Кругом снег, линии траншей. Мороз.

«Неужели существует какая то другая жизнь? Другой мир? Другие отношения? Увижу ли я когда-нибудь это?»

Ничего нет и не будет. Всю оставшуюся жизнь- снег, шинель, винтовка и сухарь в кармане шинели.

В душе, словно чёрная туча на горизонте висела тревога Что будет с ним дальше?.. Как ляжет его карта? Как сложится жизнь?

* * *

Лученков зашёл в землянке, прислушался к разговору.

– Только получили пополнение, приезжает к нам командир дивизии, полковник Борцов. Мы у себя в батальоне даже фронтовых артистов не видели, не говоря уж о старших офицерах, а тут сам командир дивизии, со всей своей свитой.

Выстроили батальон, почти четыре сотни бойцов, четыре роты, у каждой стоит командир роты, за спиной замполит. Тишина стояла такая, что слышен был каждый шорох.

Командир дивизии молчал. Зато начальник политотдела дивизии толкнул пламенную речь, дескать, только наш батальон может прорвать оборону противника.

А в заключение речи заявил:

– Родина верит в вас! От ваших храбрости и стойкости зависят судьба армии и успех наступления. Вам надо не только пробить оборону, но и держать её. Держать столько, сколько потребуется.

Кто же от таких речей не проникнется патриотизмом!

Дальше как обычно, стандартный вопрос, который всегда задавали перед страшным боем.

– У кого будут просьбы и пожелания.

Полковник наверное думал, что все сейчас начнут проситься в партию. Писать заявления, типа, если погибну, считайте меня коммунистом!

Но все поняли, что весь этот шухер неспроста. Один Бог знает сколько немцы там всего наставили и на какую глубину!

Догадываемся, что на верную смерть нас посылают. Молчим.

Выходит один боец, морда здоровенная, бандитская. Штрафник бывший.

Обращается не к начальнику политотдела, а прямо к командиру дивизии.

– Дескать, понимаем меру ответственности и поэтому просим перед атакой не по сто грамм, по поллитре на рыло!

Все молчат, ждут, что ответит комдив.

Тот усмехнулся, потом помрачнел, наверное вспомнил, что нам предстоит. Пообещал, будет водка. Правда, не сказал, что по поллитра на рыло. Все обрадовались. Вроде как и помирать уже не так страшно.