Штрафники Великой Отечественной. В жизни и на экране

Зеркально: у нас. Стадо зэков остается за колючей проволокой. «Бараны». Вышагивают вперед самые крутые. На неминуемую геройскую гибель.

Один пройдет сквозь все. Расстрелянный — воскреснет. Выйдет живым из рук смершевцев. Уцелеет в атаках, в разведках боем, в разборках кровью.

Яростное белое лицо — белое от праведного гнева, яростное от безысходной героики. Комбат — серединная точка между рядовым и маршалом. «Батяня-комбат», как поименовали его в эпоху «духов» и «чехов». В эпоху «гансов» и «фрицев» — проштрафившийся сын родины и отец штрафникам-солдатам.

Поколение назад этот тип был символизирован у нас лицом Олялина. Теперь — Серебряков.

Мне не мешает, что его герой, который должен быть убит в каждой из одиннадцати серий, выходит невредимым. Я принимаю это художественное условие. Не может Вергилий сгинуть в первом же круге «Ада» — он должен провести Данте по всем кругам.

Ад — мука души. Неразрешимость, тупик. Воевать против Гитлера — значит воевать за Сталина. За колхозы и голодомор, за пятилетки и репрессии, за чахоточных комиссаров и гладких особистов, за туманный коммунизм и реальные экспроприации.

Кто примирит? «Родина-мать». Но ведь опять придут и опять все выгребут! Да, так. Не выгребут комиссары — выгребут бургомистры. «Что туг объяснишь?»

Объяснение дает пахан (Юрий Степанов): «Кроме Советской власти есть еще родная земля». Кажется, предел ясности. Не красная звезда РККА, не триколор РОА, не хоругвь с Богоматерью. Земля. Та, в которую ляжем. За которую ляжем. А земля — чья?

Савелий Цукерман пошел на фронт добровольцем из десятого класса школы и попал в штрафбат за драку с лейтенантом, который назвал его жидом. Лейтенанту тоже досталось от начальства: за антисемитизм. Он признал, что с этим Савелием хватил лишку. Или дал маху.

Еврейская тема — завоевание эпохи гласности. Во времена фильма «Освобождение» и духу еврейского в такой теме не было бы.

Вот я и внюхиваюсь. Вроде бы лейтенант признал, что не прав. И Савелий, давший ему в морду, может успокоиться. Но что-то я, зритель, успокоиться не могу. Действует киногения — физиономическая магия. Не уймется антисемит и не успокоится еврей. Все равно всплывет фатальная несовместимость. Фатальный грех. Фатальная реальность на «родной земле». Кому она мать, кому — мачеха.

Пахан, главный практический умник сериала, так и говорит: мы-де туг, в штрафбате, грехи искупаем, а как искупим, снова грешить начнем. Святая правда. В России, как известно, честных нет, все святые.

У бывших партийцев своя шкала греховности. Зачем Сталин на XVII партсъезде украл голоса у Кирова? Форсаж этой темы в фильме кажется несколько натянутым. У Гроссмана лучше: эти ребята сажали друг друга, потом один за другим сели сами и теперь лежат смирненько на соседних нарах. А туг — зубатятся. Сталинец кировца троцкистом обзывает. Строго говоря, это неточно. Троцкисты были не за Кирова, троцкисты были за Троцкого. А Киров был сталинец. И не Сталин его убил — убил Николаев на бабецко-самецкой почве. А Сталин это убийство использовал как предлог, чтобы развернуть чистку. Использовал бы и любой другой предлог. Дела давно минувших дней, плюсквамперфект истории, оттенки окаменевшего дерьма.

В фильме это так и воспринимается. Может, так и задумано. А может, добавлено из «антикоммунистического» списка сюжетов для полноты, так что получается вроде подсветки сбоку. Спор на меже, давно перепаханной танками. А пашет все она же: Родина-мать.

А вот и отец появляется. «Святой отец» (Дмитрий Назаров). Завидел немцев на окраине родного городка, поднялся на колокольню, вдарил.

— Это что, заутреня? Вечерня? — интересуется братва — бывшие зэки, ныне штрафники, дети атеистической эпохи.

— Хрена! — объясняет всезнающий пахан. — Это набат. Вскочили и побежали бить немцев. Поп, не снимая скуфьи и рясы, тоже хватает автомат и бьет супостата без промаха.

Честно сказать, картинка для 1944 года несколько анахроничная. Цитата то ли из эпохи Минина-Пожарского, то ли из эпохи новейших чеченских войн, где нынешние войсковые священники пытаются заменить упраздненных парторгов. А что происходит такое в 1944 году, извините, не поверю. Хотя местоблюститель отец Сергий уже допущен в патриархи. А отец Михаил, то есть поп этот местный? Он об эту пору либо еще в ссылке, либо в «нетях» и уж наверняка в цивильном, не в рясе.

А они ему: «святой отец». Еще одна неувязочка: католический душок. Это там, у папежников, священники — «отцы святые». А у нас, в православии, они кто? Вот именно. Грешники. Православный штрафбат.

А вот правда без всяких неувязок: при появлении немцев население сбегает. При появлении наших — тоже. Ох и досталось бы Досталю за такое в прежние времена. Как полагается встречать освободителей? С цветами, выйдя на улицы. А тут — ни души. Пусто. Сидят по чердакам и подвалам. Боятся? Именно. Потому что наш освободитель изнасилует не хуже немца. Впрочем, может, и пожалеет.

А немец? Немец может расстрелять. Но тоже может пожалеть. Ходил тут один оккупант к нашей овдовевшей солдатке. Дочку ее малолетнюю подкармливал. «Дядя Курт». Интересно, что стало с дядей Куртом, когда немцев погнали с нашей родной земли? Наверняка утопили дядю Курта в Днепре. А не в Днепре, так в Висле. А не в Висле, так в Эльбе. Не ходи, дядя, по чужим землям. Но он ведь добрый!

А что пахан сказал, помните? Пахан сказал: вот от старых грехов отмоемся и начнем по новой. И я говорю: весь мир — штрафбат, все люди виноваты. Увы, в новом тысячелетии подтверждается тысячелетний русский опыт.

Однако и насильника родимого наказание не минует. Накажет его та самая «гнида», тот самый особист-гэбэшник, который фильтрует окруженцев, выводит на чистую воду врагов народа и внедряет в каждое подразделение своих сексотов. Накажет по-своему: заложив в досье чистосердечное признание (за которое насильнику светит трибунал) и держа этот залог, заставит доносить.

Казнь для души — страшнее египетской. Выходит, система карает не только честных, но и подлых?

И над особистом с двумя просветами на погонах, уверенным, что врага народа можно разглядеть в каждом, сидит где-то наверху другой особист — в погонах с золотым шитьем — и по типу человеческому другой: не Смердяков с заплывшей рожей, а бритый наголо, тощий... Великий Инквизитор. И, листая досье комбата, роняет сквозь зубы:

— Разберемся. Примем решение. А ты поперед батьки не лезь. Свободен.

Это уже чуть-чуть посложнее, чем святая ненависть к цепным псам режима. Режим — это вообще цепи, в том числе и на псах. Войны выигрываются режимами. Иначе все равно цепи. Иноземного производства. И на псах иноземных. Не знаю, какая овчарка злее: немецкая, кавказская...

Наш отечественный «пес господень», «гнида», особист-дознаватель подрывается на «продовольственном вопросе». Это характерно (я имею в виду позицию авторов фильма): не на идеологии подрывается, а на жратве. Услышал, что недалеко немецкий склад, пошел хапать, хавать. Шнапс, сосиски-колбаски. Подхарчился: схлопотал от немцев пулю в винном подвале. Прямо в пасть.