Штрихи к портретам и немного личных воспоминаний
Шрифт:
— Вот видите, — сказал он. — И как же тогда выглядит воспоминатель? И сам ответил:
— Добродушным, наблюдательным, остроумным и только! Есть и вторая возможность: поставить в центр воспоминаний исключительно одну какую-нибудь очень положительную фигуру — Шаляпина, например, или Бунина…
— Не могу, — призналась я, — хотя была с ними знакома, но на книгу воспоминаний не хватит.
После этого Сергей Сергеич, посчитав, что я уже все поняла, продолжал хвалить рукопись, по памяти называл хорошие с его точки зрения места. Думал вслух: «Нельзя ли взять тот, другой отрывок» и тут же сам убедительно доказывал, что нельзя, ибо все так связано, увязано, переплетено…
Потом я все же сказала, что если рукопись так хороша, так ему нравится, то неужели не он один решает? Он как-то сморщился, съежился. Мне показалось, что даже звезда «героя» на его груди уменьшилась, и
Дочь Ангарского, узнав о моей встрече с Сергей Сергеичем, сказала, что он еще никому не уделял так много времени. Я, конечно, была польщена, поскольку это была моя первая личная встреча с «Героем Социалистического Труда».
Я тогда усомнился, что это был единственный «герой труда», встреченный ею в жизни. Стали перебирать тех, кого с ней сводила редакторская судьба и, действительно, на «героя» не наткнулись, пока не дошли до Чаковского. «Герой» ли Чаковский, ни Люба, ни я точно не знали и даже имени его не могли вспомнить: то ли Андрей, то ли Александр, то ли еще бог знает кто. Поэтому, учитывая его инициалы А.Б. решили между собой именовать его «Абрашкой».
Был ли этот анекдотический персонаж агентурной советской литературы «героем труда» на момент описанной выше нашей с Любой беседы, мне также не известно. Но я точно помню и в своей памяти был уверен, что умереть ему было суждено «героем». Иначе и быть не могло: в «полезных евреях» «Абрашка» отходил почти полвека, безупречно служа всем власть предержащим, и надежно, без осечек, демонстрировал на внешней арене полноправие евреев в Империи Зла, а такие услуги «партия и правительство» никогда не забывали. Поэтому я решил привести и вторую, вполне безобидную притчу Любы, дающую определенное представление о судьбах «выдающихся деятелей» уходящего века.
Притча о встрече с «Абрашкой» Чаковским
В конце войны или сразу после войны я через литературоведку Юнович иногда получала заказы на литературное редактирование из журнала «Октябрь». Однажды мне предложили рукопись под названием «Это было в Ленинграде», сказав, что я могу делать с ней все, что хочу. Однако я, ознакомившись с рукописью, посчитала своим долгом переговорить с автором.
Пришел автор. Худой, по-блокадному изможденный молодой человек в какой-то неподогнанной и плохо сидящей на нем военной форме. Я осторожно начала говорить о рукописи — он молчит. Потом вдруг сказал:
— А мне везет на жен: мою первую рукопись редактировала жена Брюсова, а теперь вот — жена Булгакова!
Я попыталась продолжить обсуждение. Он выслушал бесстрастно и безразлично и сказал бесцветным голосом:
— Эта рукопись должна быть готова к такому-то числу!
Тогда я действительно поняла, что могу делать с рукописью все, что хочу, и стала ее переворачивать с головы на ноги, переделывая и переставляя целые абзацы. Такой она и была напечатана. Редактором официально считалась Румянцева, но она к ней даже не прикасалась.
Некоторое время спустя Юнович задала мне традиционный вопрос «ну как?» и еще:
— Руку твою он хоть поцеловал?
Я ответила, что нет, а Юнович на это сказала, что так оно и должно быть.
Что касается рукописи Любови Евгеньевны Белозерской «У чужого порога», то она благополучно покинула пределы Империи Зла, чтобы вернуться домой потом, когда это «территориальное образование» уже начало рушиться.
Анатолий Сергеевич Финогенов — выдающийся журналист современности
Финогенов с его жизнью и карьерой — такое же нелепое порождение уродливой нашей действительности, как и жизнь и карьера Чернова. Недаром на одном из этапов их совместного пребывания на Земле пути их пересеклись и тесно переплелись без всяких видимых и логических причин. Вероятно, их притягивало друг к другу тайное сходство судеб, заключенное в отсутствии у них обоих прав на существование, во всяком случае, в тех формах, в которых они здесь временами достигали успеха.
У меня в кармане пиджака лежит визитная карточка: «Финогенов Анатолий Сергеевич, Директор Центрального Дома журналиста, член Правления Союза журналистов СССР, секретарь Правления Московской журналистской организации». Карточку эту, как венец своего земного существования, вручил мне сам Толя несколько месяцев назад, показывая свои владения в доме полковника Ковалева на Суворовском бульваре. Этой чести я удостоился в связи с выходом последней книжки Тарле с моими о нем воспоминаниями:
уважение к печатному слову, особенно под эгидой издательства «Наука» — вот все, что осталось журналистского в милейшем Толе, да еще эта цитированная выше карточка.Мое первое знакомство с Толей относится к незапамятным временам. Незапамятным — не потому, что очень далеким, а потому что не запомнились. Где-то в начале пятидесятых моя молодая двоюродная тетка Виктория Тарле, мучившаяся на безмужьи после разрыва с историком Некрасовым, наконец определилась. Очень уж она боялась засидеться в соломенных вдовах, и в среде Тарле появился белобрысый, широкомордый, улыбчивый человек с хитрющими московскими глазенками — Толя Финогенов. Принят он был радушно, т. к. умел слушать, говорил редко и к месту, часто приносил хозяину дома какие-нибудь интересные новости из ТАССовской жизни — он тогда работал в этом «министерстве правды», был всегда внимателен и доброжелателен, словом, влился в семью, хотя в его отсутствие, при упоминании о нем на лице тети Манечки появлялась гримаса неудовлетворенности. Тетя Леличка была добрее и обещала сделать его послом в Турции — очень она уважала дипломатическую карьеру и всем приятным ей людям щедро раздавала назначения.
До встречи с Викторией Толя прожил жизнь со многими возможностями, которые он не использовал. В юные годы он попал в штат комсомольской (кажется, даже центральной) газеты. Попал не по случаю литературного дара, а, как у нас принято, по анкетным соображениям. Потом в качестве корреспондента по тем же соображениям попал в сопровождение одной из знаменитых в 30-е годы арктических экспедиций, но ничего кроме немногословных рабочих корреспонденций из этого драматического похода не выжал. Впрочем, какие-то лаврики «участника» перепали и ему. Женился, благоустроился, родил двух дочек, войну пережил, не высовываясь, и после войны мирно работал в ТАССе. Зарплата нижнего и среднего звена, в пределах которых он находился, была негустой, а жизнь уходила, жить хотелось, гнулись на свежем ветру сухумские пальмы, но не для него, а тут подвернулась Виктория, постоянно пребывавшая около прессы, и он ринулся навстречу приключениям. Жена и дочери получили отставку, а он вошел в семью Тарле. Виктория добывала деньги из дядюшкиного портфеля, и жили они весело, по-студенчески, ибо тогда еще перед человеком, имеющим деньги, не стоял вопрос, как достать то, чего ему хотелось.
У Толи впервые в жизни образовался приличный гардероб. Ездили каждый год, а то и чаще, на море. Сочи, Гагра, Сухуми — стали простыми и близкими словами. К его зарплате Виктория не прикасалась — все шло жене и дочкам, а Толя жил полным альфонсом, что, однако, не отягощало его совесть. Тетя Манечка в Москве уже не жила, и они заняли две ее комнаты в коммуналке на Третьей Тверской, в центре города, да еще и с персональным телефоном.
Все бы шло хорошо, если бы не сидела в каждой бабе старуха из «Сказки о рыбаке и рыбке». Виктории нужно было, чтобы у нее не просто был муж, а чтобы этот муж блистал, чтобы в центральной прессе звучало его имя, чтобы перед ним были открыты всевозможные двери, а Толя хотел просто жить. Став зятем Тарле, он получил место заведующего отделом, и это все его, как человека, удовлетворяло. Его положение в прессе позволяло ему иногда печатать небольшие заметки в «Огоньке», в различных газетах, и этого ему было, как журналисту, достаточно. А Виктория его тянула вверх. Она заставила его сделать альбом его печатных вырезок. Заставила сесть за более емкий материал и даже закончить, наконец, свое высшее образование и поступить в аспирантуру.
Поразмыслив, Толя присел за стол и в муках родил несколько детских рассказов о белых медведях, экспедиционном коте и собаках, однако борцовскими качествами он не обладал и постепенно сдал все свои позиции, оставив себе право жить, «вращаться» около прессы, говорить о сильных «я его знаю» и просто веселиться. Виктория стала постепенно терять к нему интерес, ибо женское разочарование еще сильнее любви, которая в свою очередь, как известно, сильна как смерть. Правда, она понимала, что ей уже за тридцать и еще раз решить свои матримониальные дела ей уже будет сложно. Когда умер Евгений Викторович, а Виктория ухитрялась даже в больнице заставлять умирающего дядюшку лезть во всегда находившийся при нем портфель с деньгами (они приходили с Толей. Толя приносил разные соболезнующие записки от «видных деятелей». Однажды принес записку от Шолохова и был крайне удивлен, что на Тарле это не произвело никакого впечатления), дела их ненадолго пошли хуже. Письма Виктории ко мне в этот период (зима 55-го — осень 57-го) были переполнены жалобами на скупость тети Манечки, на рыбные котлетки, которыми та их кормила.