Штука
Шрифт:
Я неуверенно прошел вовнутрь. Здесь был, что настоящий рай автолюбителя. С детства помню это волшебное нагромождение автомобильного хлама в отцовском гараже, вызывающее совершенно необъяснимый восторг и желание что-то делать, крутить, вертеть, паять сверлить…
– Так вы разве… не «т-того»? – запинаясь, спросил я.
– В каком-то роде – «того»! – важно кивнул Матвеич. – Для всех, кроме Хиляка и, теперь, вот, тебя…
– Но зачем?!
Матвеич заложил за спину руки, прошелся по пустому гаражу, аккуратно переступив через смотровую яму. Вздохнул и сказал:
– Так надо – чтобы для всех ты остался единственным, кто знает тайну Сердца. И не
– Так все это подстроено… – горько сказал я и вздрогнул. – А как же корабли?!
– Эффектно, да? – кисло улыбнулся Матвеич. – Мы так и подумали: просто дохлый завхоз никого не впечатлит. Но всем известно, как он любит свои «модельки»…
У Матвеича вдруг затряслась нижняя челюсть, и испачканное копотью лицо прочертила тонкая светлая полоска. Будто внезапно обессилев, завхоз опустился на грубую, крашеную табуретку. Я присел на такую же, рядышком.
– Ничего… – пробормотал он, размазывая по лицу слезы. – Начнем сначала… Нам не привыкать.
Мне стало так жалко этого немолодого, симпатичного в общем, человека, что я сам, чуть не разревелся. Черт, ненавижу себя за чрезмерную сентиментальность. Говорят, что это признак скрытой жестокости. Не знаю, не замечал за собой…
– Э… Матвеич… Да не переживайте так… Самое главное, что вы живы! То есть, для вас это не важно, а я очень, очень рад! Правда! А вы все заново сделаете! Вот только порядок наведем, чужака отыщем… Мы все вместе вам и поможем…
Матвеич глянул на меня так тоскливо, словно говоря: «Ничего-то ты не понял, сухарь бесчувственный!». Но вслух произнес:
– Фу-у… Не обращай внимания. Так было нужно для дела…
И тут я вспомнил о главном. Хлопнул себя по макушке, воскликнул:
– Да, меня же сюда Хиляк направил! Сказал, что здесь очень важный для меня человек живет. Слабак, который когда-то был сильным…
– А я, значит, для тебя человек не настолько важный? – проворчал Матвеич. Достал откуда-то из-под стола початую бутылку водки и два маленьких граненых стаканчика. Налил в оба «по пятьдесят». Подумал – и капнул в один еще немного.
– Да, но тот должен помочь мне… – проговорил я и запнулся. – Погодите… Этот человек – вы?
– А что, не похоже? – Матвеич пододвинул мне стаканчик, взял другой, влил в себя содержимое, скривился.
Я пожал плечами и последовал примеру завхоза. Выпучил глаза, как пойманная камбала. На редкость дрянная водка…
– Не знаю… – просипел обожженной глоткой. – Вы мне всегда казались чуточку… Не таким… Не таким, как все…
Матвеич усмехнулся:
– И все-таки, я давным-давно самый обыкновенный слабак. Хотя и не самый ничтожный из нашего брата… М-да… Хиляк полагает, что моя история поможет тебе совершить обратный путь – от слабости силе… Не знаю, не знаю… Во-первых, не уверен, что это вообще возможно, а во-вторых, ты даже не представляешь себе, насколько ты счастлив в своей слабости!
– Счастлив? – я прислушался к себе, недоуменно пожал плечами. – Что-то не замечал…
– Чудак… – задумчиво улыбнулся Матвеич. – Ты не замечаешь собственного счастья оттого, что не даешь слабости завладеть всем твоим существом, не желаешь отпустить ее хотя бы на время. Ты день и ночь бесцельно борешься с собой, пытаясь выглядеть тем, кем не являешься на самом деле, кем тебе никогда не суждено стать. Мне это видно, как никому! Анималы – они рабы собственной силы. Ими, как роботами, круглые сутки движут назойливые «хочу» и «надо». Их желания превращаются в
обязанности, а удовольствия они отрабатывают усердно, как отличник – домашнее задание. Когда осознаешь это – становится невообразимо тоскливо и противно жить…– И вы осознали? – тихо спросил я.
Но Матвеич не слушал меня, продолжая свой монолог:
– Пойми главное: слабость – это вечное детство. Счастье, когда ты можешь честно сказать себе: этого я не могу, это мне не по плечу. Раз и навсегда отказаться от борьбы, от вечной драки за какие-то эфемерные ценности, за мертвые вещи, за бессмысленный статус, за пустое место… Ведь можно просто тихонько сидеть в своей маленькой комнате и наслаждаться тем единственным, что тебе действительно нравится. Строить модели кораблей, к примеру. Собирать марки. Без конца перечитывать любимую книгу. Главное – чтобы это не превратилось в обязанность…
– И чтобы тебя защищал от сильных мерзавцев наш доблестный Клан! – донеслось от входа.
Там стоял и улыбался Хиляк. Матвеич махнул ему рукой, а Хиляк сказал:
– Продолжайте, я не буду мешать…
Завхоз кивнул, посмотрел на меня, поправил очки. Заговорил снова:
– Ты вряд ли представляешь, каким я был лет двадцать назад. И каким мог бы быть сейчас.
Он поднял над головой испачканную машинным маслом пухлую ладонь. Сжал ее в мягкий, не очень убедительный кулак.
– Вот здесь у меня были такие люди, что двери все во все столичные кабинеты я мог пинком открывать. И кулаком этим, кстати, не одну челюсть свернул…
Я с сомнением посмотрел на не слишком убедительный кулачок, перевел взгляд на очки завхоза. Сам он больше напоминал строгую бабушку, чем высокопоставленного членовредителя.
– Не верится, да? – ухмыльнулся Матвеич. – Какова сила настоящего преображения? Меня ни один подчиненный теперь не узнал бы…
– Чего козьи морды строишь? – усмехнулся Хиляк из своего угла. – Это правда. Я тебе старые газеты покажу… И Большую Советскую Энциклопедию…
Наверное, лицо у меня здорово вытянулось, так как Хиляк с завхозом дружно засмеялись.
– После, после, – отмахнулся Матвеич. – Не в этом суть. Суть – в самом процессе. Это ведь нас интересует, верно?
Я машинально кивнул. Завхоз продолжил:
– В общем, жил один анимал, всем анималам анимал. Большой начальник, спортсмен, богач, бабник. Достиг почти самой вершины, но метил еще выше. Потому что ему всегда чего-то не хватало.
Только однажды он прочел одну книгу…
– Тайную Книгу Клана? – подхватил я.
– Библию, – не моргнув глазом, сказал Матвеич. – Прочел он ее, задумался. И поступил так, как сделал однажды один очень известный и очень сильный человек… Нет, не Иисус – Толстой Лев Николаевич, писатель и граф. Он был великий и очень проницательный человек. Кем-кем, а слабаком назвать его никак нельзя.
Только вот каким-то внутренним чутьем он ощутил ничтожность богатства и силы, и великую магию слабости. Многие считают, что он сошел с ума, другие полагают, мол, дело в неладах с семьей. Это нюансы. Главное, чего он пытался достичь – ощутить абсолютную свободу, которой мешали опостылевшие атрибуты силы: титул, собственность, слава… Думал, что, нарядившись в рубище, он приблизится к тем слабым людям, которых знал – нищим, юродивым. Но он был подлинным сильным, и так не смог преодолеть в себе того великого человека, которого мы до сих пор знаем… Представляешь – даже в попытке стать ничтожным, умирая на богом забытом полустанке, великий лишь приумножил собственное величие. Парадокс и чудо…