Шунь и Шунечка

И правда: развалилось мигом, раствор был замешан не на яичном желтке, а на козлиной моче. После того как безразмерная страна несколько сдулась и с готовностью сменила флаг, ее просторы немедленно покрылись слоем лузги. Люди и милиционеры разом решили, что семечки — вот это и есть национальный фастфуд. В недоумении перед этим открытием разом остановились заводы и фабрики. Тогда пришлось и Шурочке выкатиться колбаской из своего оборонного “ящика” и заделаться портнихой. Но она не нашла перемену огорчительной: ее всегда тянуло к мирной ручной работе, конвейерное производство неотличимых друг от друга ракет казалось ей унизительным для настоящего человека — произведения, согласимся, штучного. Поначалу Шурочка обшивала бедных, как она сама, барышень, потом представительниц среднего класса, желавших казаться лучше, чем они есть.

Писем от Романа она не получала. В Министерстве военно-морского флота ей отвечали: “А чего ему писать-то? Это ж служба, а не курорт, устает парень. Да ты не ссы, его уже в мичманы произвели, кормят хорошо. Не смотри, что здесь жрать нечего. В море — это тебе не на гражданке, стратегические запасы хавают”. И совали ей в нос корабельное меню на четыре тысячи калорий в сутки.

К Шурочке между тем зачастили боевые подруги бандитов. Она придумывала им умопомрачительные наряды с оборками-рюшечками, воланчиками-тесемочками. Стопочка фирменных этикеток от “Гуччи-Туччи” и “Коза Ностра” хранилась в железной коробке из-под новогоднего подарка, полученного ею на елке в Колонном зале. Заметая бородой снежный след, Дед Мороз мчался в оленьей упряжке прямиком в Кремль. А куда же еще? Стрелки часов на Спасской башне спешили к двенадцати. Шурке казалось, что мумия-Ленин, словно Кощей Бессмертный или, на худой конец, прекрасный принц, вот-вот восстанет из Мавзолея. Ей было страшно. Но конфеты она все равно слопала — с Вовкой напополам, отдав ему свои любимые ириски “Кис-кис”.

Шурочкины заказчицы проживали в загородных особняках. Своими бойницами и башенками они напоминали средневековые шато из детских книжек. В бойницах виднелись неразборчивые рыла, ведра с кипятком и смолой находились у них всегда под рукой. Дружки подружек занимались тем, что устраивали стрелки, массовые разборки и балы. Это была не жизнь, а анекдот про нее. Бандиты никак не могли позабыть про золотой век русской поэзии. “Кто там в малиновом берете”, — повторяли они свой урок, но дальше этих строк дело не шло. “А дальше-то как?” Дальше, к сожалению, они не помнили. Одевались же в малиновые пиджаки, прятавшие стальные кольчужки. Пиджаков Шурочка не шила — противно было. Да, нелегка была жизнь постсоветского человека. Была и будет. Флагшток-то остался прежним.

— Шурка-то, знаешь, что учудила?.. Я как увидела — матка в пятки ушла!..

В общем, от клиентов у Шурочки отбоя не было. Вот так вот, день за днем, стежок за стежком она и жила.

Вот и сейчас она в задумчивости перебирала шелка, примеряла друг к другу. С разбойных пор не так много воды утекло, но бандиты отличались сообразительностью и системным мышлением — они уже успели сменить свои попугайные клифты на строгие костюмы и пересесть в неприкосновенные депутатские кресла. Что могли — отняли, лозунг “Грабь награбленное!” потерял привлекательность, теперь во весь рост встал вопрос о неприкосновенности депутатской личности и охране ее добра. По думам — ближним и дальним — выползал шепоток: “Жидов совсем не осталось, как Россию спасать будем? Может, объявить репатриацию, чтобы бить кого было? Или борьбу с мировым терроризмом? Или, может, кого на царство позовем для обеспечения уличного порядка?” Шурочке же пришлось спустить в мусоропровод свои прежние этикеточки. Теперь она честно клеймила свои шедевры фамилией Tsaryova. Заказчицы с мужьями цокали языками: “А все-таки нет на свете более судьбоносного народца, чем наш. И иллюзии его монархические, слава богу, никуда на хрен не подевались”.

Шурочка перебирала шелка — госпожа Очкасова пожелали получить нечто оригинальное в отечественном стиле. Не мудрствуя лукаво, Шурочка решила упаковать ее в цвета триколора: синяя блузка, белая юбка и красное исподнее. “Хотя прозрачная вода под высоким синим небом и тщится задушить пламя, огонь страсти по-прежнему искрит”, — телеграфировала Шурочка по электронной почте свой замысел. Наученная Шунем, Шурочка отдавала себе отчет в том, что воде в дальневосточном обозначении положено быть черной, но сейчас ей было не до того. А про самих обитателей Рублевского шоссе она отзывалась однозначно: “Дальтоники”.

“Идея, как и я, богатая, но общая трактовка какая-то ориентальная и чересчур личная получается. К тому же эпохой просвещения с ее аллегориями подванивает. А я этого не люблю. Конечно, относительно “искрит” ты, само собой, права, но другие вряд ли оценят. Да еще, пожалуй, черной завистью изойдут, не отмоешься. Думай еще в конкретном направлении”, — получила Шурочка шустрый ответ. Она и вправду еще не перестроилась и пребывала в прошлом космополитичном времени, ушедшем без остатка в Past Perfect. Но спорить о вкусах эпохи Шурочка не желала. И потому портниха забежала с другой стороны. “Красное — это солнышко, белое — это луна, синее — это море. Условное название ансамбля — Гармония во Вселенной”.

И снова вышла неудача: “У тебя глобализмом крышу снесло, не дури и шевели мозгами в патриотическую сторону”. Шурочка пошевелила и пробежалась исколотыми иглой пальчиками по клавиатуре: “Под синим небом все на свете наше — от Белого моря и до Красного”. Очкасова просияла в дисплей: “Давно бы так! Мне Красное море так близко к телу. Жалко только, что на триколоре Желтого с Черным нет. Ничего, еще не вечер, я мужу велю, чтобы основной закон подкорректировал в направлении колорита. Только оставь мне на память о прошлом хоть одну оборочку и линию груди подчеркни. Окончательное название — “Широка страна моя родная”. А свою географическую политкорректность пускай в жопу себе засунут. Сшей, чтобы к завтрему”. Так прямо и написала.

Теперь Шурочка могла расслабиться. На столе стояла в рамочке поясная фотография Шуня в бравой солдатской форме. Нет, еще не Шуня, а Кинга, потому что фотографии было тридцать лет, три года и еще один неполный месяц. Его призвали к армейскому порядку после окончания четвертого курса для прохождения сборов и получения лейтенантского погона. На бритом лбу играло солнышко, на пилоточке горела рубиновая звезда. Красавец!

Умирая, мать не сдержалась и выдавила из себя последний секрет: “А Вовка-то наш вовсе и не брат тебе”. Умерла же легко — заснула и не проснулась. Пусть земля ей пухом будет, пусть все в муку перемелется, пусть небо не разочарует ее. Шурочка на нее не сердилась.

И тогда Шурочка разыскала в комоде ту самую фотографию, вытерла пыль, водрузила на стол, загляделась. Кровь прилила к щекам и чреслам — теперь им с Шунем было можно, страшное слово “инцест” растворилось в слезах, рассеялось ветром, покатилось обратно в словарь иноземных диковинных слов. Да только где он теперь, ее суженый Кинг, ее ненаглядный Король и одновременно Шунь? Не знает она — где.

Как только десять лет назад забредили об отмене проклятой московской прописки, он зашел к Шурочке попрощаться. Достал паспорт и порвал постранично: “Все, надоело, хочу сам собою без посредников жить, перекати-полем по стране покачусь”. От него приятно разило водкой.

— А как же трудовой стаж? — спросила Шурочка вроде бы отрезвляюще, но братец был при кураже.

— Мне до пенсии не дожить, а книги в библиотеке я уже все перечел.

Про пенсию, конечно, никому знать не дано, а вот насчет библиотеки возразить было нечего. Брат в районной библиотеке уже давным-давно в качестве заведующего штаны протирал, в особенности налегая на дальневосточную тематику. Для начала обчитался Сэлинджером с Судзуки, потом стал выдаивать первозданные смыслы из оригиналов. При этом приставал ко всем с рассуждениями про гнусный евроцентризм, великую миссию Востока и незамутненную научно-техническим прогрессом древность. “Вот во времена Шуня… Был бы жив Шунь…” — такие он пел невеселые песенки. За то и прозвали его в шутку Шунем. А кое-кто стал считать его просто ненормальным идиотом. Один заслуженный востоковед, обессилев от бесконечных вопросов, ужасно рассердился за его назойливость: “У вас, мил-человек, в голове даже не опилки, а сплошная шуньята, то есть пустота. Буду весьма обязан, если вы оставите меня в покое и хайку с танками сочинять больше не станете”. Зря он так про стихи сказал.

Однако сам Шунь отнесся к своей новой кликухе серьезно и старался ей соответствовать. В столовую ходил со своими палочками, из всех блюд предпочитал рыбу и рис, персоналу не грубил, выдавал свою хипповую косичку за чисто китайскую. Спать стал на березовом полене, которое представало в его фантазиях в качестве дальневосточной подушки. Сначала эта подушка мучила его кошмарами, но потом сон вошел в привычную колею. Больше всего доставалось его жене: Шунь пленился плоскостью ее бурятских черт и называл вовсе не Еленой Прекрасной, а Чистой Девой, при соблюдении брачных обязанностей семени не извергая. Лена приехала в Москву поступать в институт и ожидала от столицы совсем другого. Эта комедия продолжалась раз за разом — вслед за древними даосами Шунь полагал, что именно таким образом полезная жидкость задерживается в организме, сплавляясь там в “золотую пилюлю”, обеспечивающую здоровый образ жизни и умирания. “Кто способен запечатать свой Нефритовый Стебель, достигнет бессмертия”, — именно так говорилось в трактате “Разговор о верховном пути Поднебесной” в переводе В. В. Малявина. Перевод тот находился в спецхране и простым смертным читателям на руки не выдавался. Шунь считал процитированное утверждение насчет бессмертия некоторым преувеличением, но указанию следовал неукоснительно. Только раз — по недосмотру — все-таки пролился. “Вот это да!” — воскликнула жена и немедленно понесла. На свет появился сын Богдан.