Шунь и Шунечка

Может быть, кости мои Выбелит ветер… Он в сердце Холодом мне дохнул.

Правда, впечатления самого Шуня укладывались теперь в хайку далеко не всегда. Возможно, дело было в несопоставимости простора и трех строчек. Впрочем, русских верлибров тоже оказывалось ему мало. Наверное, Шуню хотелось прожить не одну жизнь сразу, а хотя бы две. Он записывал стихи на обрывках газет, упаковочной серой бумаге, на чем придется. Записав, метил стихами маршрут — оставлял на придорожных камнях, вешал на заборы, доски объявлений, накалывал на кусты, бросал слова на свежий ветер. Неудивительно, что до нашего времени сохранились далеко не все.

Июнь не задался, шли дожди, под ногами чавкало. Прямо посередине бывшего колхозного поля, огороженного ныне красными флажками под частную собственность, четверо бугаев в уляпанных грязью малиновых пиджаках толкали “лендровер”.

— Ну ты, придурок, иди-ка сюда! — крикнул самый мордатый из них.

Шунь уперся в багажник — до хруста в костях. Иноземный мотор заголосил по родному, колеса бешено завертелись и, нащупав твердую почву, покатили по неровному полю.

— Зверь! Не зря деньги плочены! Жрать хочешь? — крикнул мордатый и, не дожидаясь ответа, бросил из высокой кабины полпалки сырокопченой колбасы. Она упала в грязную глину, обнажавшуюся по мере того, как вездеход соскребал своей шипованной резиной травяной слой. Держась за колбасу, Шунь сложил:

Просторная земля, где есть место для подвига.

Шуню показалось этого мало, и он добавил:

Подмосковный июнь — ненаставшее лето. Сильный довод в пользу противников теории глобального потепления. Полигон изучения видов дождей — от ливня до мороси. С криками, обращенными ко внедорожнику — “мы, тя, бля, тут не бросим”, — бандиты городского типа упираются в багажник и крылья. Кто кого? Ответ неуместен.

Одно поле с легкостью перетекало в другое. Вот и это перетекло. Редкие колоски ржи терялись в ромашках и васильках. Три пары увлажненных глаз уставились на Шуня из этого цветника.

— Пить будешь?

— У меня даже закусить есть, — протянул Шунь колбасу в глине. Никто и не поморщился.

Здесь были вначале леса и охотники до зверя и птицы. Потом притопали пахари со своим огнивом. Колосилась нива. Сейчас встала трава, залегли мужики, ибо ходит под ногою земля и течет по вороту пиво. Очень сушит гортань континентальный климат.

Сложив так, Шунь посчитал, что у него вышло чересчур общо, требовался крупный план.

Перегар мой почуяв, запетлял муравей в высокой траве.

Как-то незаметно поднялся воздушный градус, термометр зашкаливало. Шуню приходилось огибать лесные пожары и ходить крюками. И все равно он стал кашлять — едкий горячий дым сушил горло, выжигал легкие. Курить не хотелось, даже водка не лезла в горло. И только короткие ночи приносили облегчение. В лесу Шуню стали встречаться погорельцы с котомками. Они брели кто куда и тоже искали себе место.

Горьким дымом сыт по самое горло. Благовонные палочки родины…

Сложив так, Шунь немедленно продолжил:

Тянется дым протяжною песней, размывая рельеф и вселенной черты. Тлеют солнце и торф, отбивая привычку занимать оборону с помощью огненной жижи. Губы с землею просят воды. Запечатано небо в лунный воск и в звездный сургуч.

Страдая одышкой, Шунь решил переждать пожары где-нибудь вдалеке. Он вышел к железной дороге, поднял руку. Часа через два перед ним остановилась дрезина.

— Тебе куда? — спросила баба в оранжевой робе и сплюнула на отполированный рельс.

Шунь опешил от ее богатырского роста и громового голоса.

— Ты что, оглох? Говори скорее, а то мне некогда — мать в Тунке захворала, лекарства ей везу.

Шунь опешил еще раз — его Лена, его бывшая Чистая Дева, была родом из этого же бурятского села. Зимними вечерами на нее часто накатывало отвращение к слякотной столичной жизни, она роняла слезу: “Эх, хорошо в Тунке, там снег чистый, там у меня родственники разговорчивые, а ты все свои книжечки почитываешь, пилюлю свою выплавляешь, со мной словом не перемолвишься! На нормальных людей посмотреть хочется, а все москвичи — на одно лицо”.

Шунь считал ее причитания блажью, зима рано или поздно кончалась, Лена оставалась в Москве, в Тунку не ехала, писем родственникам не писала. Они отвечали ей тем же. Даже летом в ее степных глазах стояла тоска. Она привыкла ходить босиком, туфли с босоножками натирали ей ноги.

— И что, прямо до Бурятии меня довезешь?

— Долго ли туда ехать-то? Суток за пять домчимся!

— Денег на проезд у меня нет, — честно предупредил Шунь.

— А у кого они есть? Были бы — я б сейчас на мягком диване раскинулась, в вагоне-ресторане шампанское “брют” пила, бифштексом закусывала. А может, не бифштексом, а устрицей. Ты устрицу хоть когда пробовал?

— Нет, — честно ответил Шунь. — Возьмешь меня в Тунку?

Сверху вниз женщина протянула мозолистую ладонь: “Василиса я”, — и легко втащила Шуня в дрезину.

— А ну, пошла! — скомандовала Василиса дрезине.

Замелькали верстовые столбы, города, полустанки. Замелькали поля, перелески, леса.

— Как будет “дрезина” по-бурятски? — поинтересовался Шунь.

— Откуда ж я знаю? — удивилась Василиса. — Во всей Тунке только мы, Иноземцевы, русские. За это нас там очень уважают — все местные по-русски говорить давным-давно выучились. Так зачем мне на их язык силы понапрасну изводить? Я женщина рациональная, свободное время употребляю на изучение французского говора. Может, попрактикуемся? Парле ву франсе?

— Же не парле па! — откликнулось эхо.

Сгущались сумерки, запахло заводами, на горизонте задымили трубы, упершиеся в небеса. Шуня снова проняло кашлем. Вдоль полотна стали попадаться нищие. Они тянули раскрытые ладони к скорым поездам, подсвеченным изнутри электричеством. Поезда вытряхивались из одной черной дыры и проваливались в другую. Казалось, что они перевозят сжиженный свет. Пассажиры приникали к окнам, щурились от темноты.

Щедрой рукой сеятеля Василиса разбрасывала вдоль дороги ржаные сухари. Отталкивая друг друга, нищие падали за ними на землю, уползали в темень. Въезд дрезины в Екатеринбург походил на прибытие царского поезда с раздачей золотых. “Так-то лучше. В противном случае они на рельсы лягут, на дрезину вползут, чем дышать станем?” — пояснила свою тактику Василиса.

Екатеринбург — Свердловск — Екатеринбург. Позвоночник Евразии с полуторамиллионной вздутостью почти что на копчике; трубы, которые не поют ввиду дыма, оккупировавшего легкие; каслинское литье, как памятник эпохе Левши. Протянутая за хлебом рука, в которой горит самоцвет.

Шунь побродил взглядом по небу. Доменные печи опаляли его край.

Рельсы, стертые в блеск поездами. Жидкий металл в безлунную ночь.