Схватка в западне

Как-то вечером Любушка вынесла Тимку во двор подышать свежим воздухом. Подойдя к забору, она увидела двигавшуюся по поселковой улице большую людскую колонну. По рваной, грязной одежде людей, по низко опущенным головам и усиленному казачьему конвою во главе со старшим урядником поняла — это обитатели ургуйского лагеря.

В калитке показался вестовой Филигонова Путин.

— Куда гонят их, горемычных? — спросила его Любушка.

Путин ответил угрюмо!

— Про то господин хорунжий знает. — Он поправил шашку и вроде как для доклада начальству сделал еле уловимое движение под козырек, заговорил совсем другим тоном: — Уважаемая Любовь Матвеевна, их благородие просят вас прибыть к нему на квартиру.

— На квартиру? Сейчас? На ночь глядя… — испугалась Любушка.

— Так сказано. — Путин отвел от нее взгляд в сторону, добавил успокаивающе: — Да вы не беспокойтесь, господин хорунжий вас не обидит. Притом к нему приехал его родной дядя — есаул Кормилов. Он, как и Авдей Корнеич, самолучший знакомый вашего батюшки.

— Передайте господину хорунжему… — Любушка запнулась, — не могу я сегодня прийти. Сына надо купать…

Кормилов… Кормилов… Любушка уже слышала эту фамилию. Совсем недавно. Вот только где? В связи с чем? Возможно, в Таежной, у Субботовых. Нет, не у Субботовых. Но она хорошо помнит, ее произносили где-то там, в Таежной или Голубицах. Голубицы… Верно, в Голубицах. Ночью, во время пожара, кто-то из стариков проклинал изуверов-карателей из эскадрона есаула Кормилова…

Та ночь была жуткая.

* * *

Тревога Анастасии была не напрасной. Когда подвода поднялась на взлобок холма и женщины увидели зарево, они еще не знали, где и что горит, лишь предчувствовали близость беды. И только при спуске в Ягодную падь им открылись объятые пожаром Голубицы.

Настю-сестрицу и Любушку приютила двоюродная тетка Анастасии. От нее они услышали о вчерашнем налете на Голубицы семеновского карательного отряда. Белогвардейцы учинили расправу над шестнадцатью селянами, бывшими бойцами Красной гвардии. Пятерых расстреляли прямо в их же подворьях якобы при попытке оказать сопротивление. Над остальными одиннадцатью устроили глумление: раздели их донага и приказали маршировать строевым шагом на виду у посельщиков. Те не выдержали позора, взбунтовались, кинулись на мучителей кто с камнем, кто с березовой жердиной, колом, выдернутым из изгороди, а иные просто с кулаками. Семеновцы стали усмирять взбунтовавшихся нагайками-треххвостками. И тогда кто-то из жителей открыл стрельбу из дробовика. Один из белоказаков был убит. Это-то и послужило карателям поводом для поджога села. Огню были преданы избы и дворовые постройки арестованных, а заодно и значившихся в «черных списках» сочувствующих большевикам.

По наводке известного в поселке лодыря, гуляки и бузотера Савелия Булыгина в дом Цереновых заявились подхмелевшие казаки-дружинники. Покуражившись, они забрали Анастасиину мать, брата подростка и при уходе подпалили избу…

Любушка и Настя-сестрица вторую ночь проводили уже не в Голубицах. Носившиеся повсюду слухи оказались правдой: из Таежной приехали уполномоченные атамана, которые взяли несколько посельщиков, в том числе и Любушку с Анастасией. Через некоторое время их отправили в станицу.

8

— Бог ты мой! Смотрю на вас, дядя Роман, и не верится, что это вы. Неужели все-таки вы?! Дайте вглядеться, какой вы теперь.

— Постарел? Конечно, не помолодел. Давно уже не двадцать и даже не тридцать. Что делать, годы не остановишь… А ты, Авдюша, возмужал. Мужчина настоящий! Ишь, какой бравый!.. Офицерские погоны к лицу.

Филигонов сиял.

— Как я рад, что вы здесь! Нет, ну не верится мне, что вы здесь, и все тут… Мне как сообщили, дядюшка есаул Кормилов приехал, я опешил даже. Откуда? Какими судьбами?

— Мы гарнизоны вашего края объезжали. Генерал Андриевский с Двуречной в Алекзавод направился, а наш путь по кругу: Двуречная — Махтола — Старый Чулум — Двуречная. Вчера прибыли в Махтолу, я и воспользовался остановкой, к тебе вот забежал повидаться.

Филигонов и Кормилов сидели в обнимку за столом, уставленным всякими закусками и начатой четвертью с водкой.

— Давайте за встречу еще по одной, дядя.

Филигонов налил рюмки. Выпили.

— Вы, гляжу, после ранения. Где вас так хватило?

В глазах Кормилова блеснул огонь:

— В Серебровской.

— Бой был, наверное, жаркий?

— Жаркий…

Скошенная к плечу голова есаула вскинулась, чирьевые бугорки на его впалых, землистых щеках раскраснелись, покрупнели.

— А ты вроде ничего: цел, невредим.

— Невредим, — Филигонов взялся за четверть. — Пока, дядя, ничего мне не вредило. Даже она, родимая… — Он похлопал по бутылке с водкой.

— Это все до поры до времени, — неопределенно сказал Кормилов.

— Пока везло все время. Мне ведь в жарких боях участвовать не доводилось, — снова разлил по рюмкам водку Филигонов. — Ни на фронте с германцами, ни тут. Там по хозяйственной части служил, а здесь мобилизацией больше занимался… Я, как прибыл с фронта в Читу, сразу смекнул, с новой власти, народного Совета, толку не будет. Семенов — это да!.. Ну и на третий день после приезда махнул из полка. Сначала домой заскочил, потом в Акшу пробрался. Там нашел людей генерала Шильникова, сказал, кто и откуда, попросился в войско атамана. Приняли… Сначала, понятно, проверили, а уж после доверились. Дело дали. В основном занимался набором казаков в особый маньчжурский отряд. Шильников отметил мое усердие, представил к званию хорунжего… В сентябре полусотню получил и вот в Ургуе гарнизон обосновал. А вы, никак, при штабе Андриевского?

— После ранения по тыловой линии определили. — Рот есаула дернулся в скептической усмешке. — По связям с торговыми людьми.

— Бог ты мой! — обрадованно прогортанил Филигонов. — Так это же, дядя, нам удача в руки! По такому случаю не грех еще пропустить. За удачу!

Филигонов опрокинул рюмку в рот. Кормилов только пригубил.

— Я теперь много не употребляю, — объяснил он свою воздержанность, сделав косой жест головы к плечу. Выждав, когда племянник перестанет жевать закуску, есаул продолжал: — Говоря честно, Авдюша, тыл, торговля меня сейчас совсем не интересуют. Они и в прежние времена мне не очень по душе были. Раньше я занимался скупкой овчин, стремился где только можно куш урвать лишь оттого, что настоящей, горячей, работы не находилось… — В глазах Кормилова замелькали тени переболевшей, но не до конца заглушенной душевной тоски. — Я многие годы ждал такой работы и дождался! — Брови есаула подпрыгнули вверх, тени в глазах пропали, зрачки заблестели. — Мне в бою гулять — вот моя жизнь!.. Спасибо Семенову, что дал нам волю! Погулял я со своим эскадроном нынче… — И опять в глазах тени. — А теперь, как видишь, по тыловой линии. Под началом штабной крысы Редкозубова…

Филигонов пододвинул Кормилову рюмку:

— Выпейте все ж, дядюшка.

— Нельзя мне.

— Ну, половинку хотя бы.

— Нет, нет, Авдюша.

— Да, совсем запамятовал, — вдруг хлопнул себя по лбу Филигонов. — У меня ж тут находится дочь Шукшеева. Елизара Лукьяновича! Она мальца родила, меня крестным отцом быть ему просит. Я за ней вестового посылал, хотел, чтобы сейчас пришла, но она сегодня не может, дитем занята. Завтра придет. Увидите, ничего краля…

Кормилов перебил племянника:

— Про эту пленницу, Шукшееву, я уже знаю. Из твоей депеши Андриевскому. Благодаря ей и нашел тебя, кстати. Так вот, насчет пленницы. Сомнения у меня закрались, что она Шукшеева. У купца никогда не было дочери.

— Я тоже вначале сомневался. Все гадал: откуда у Елизара Лукьяновича дочь? А потом, как выяснилось, все очень просто: она ему не родная, а приемная дочь-то.

— Насколько мне помнится, и приемной у него не было.

Филигонов заметно хмелел.

— Помнится… Что вам может помниться, дядя?! — Он опять удальским приемом опрокинул в рот очередную рюмку, поднялся из-за стола, нетвердо обошел его вокруг, подсел к Кормилову с другой стороны. — Прикиньте, сколько времени прошло, как вы бывали у Шукшеева. То-то и оно. Считайте, шесть лет. За это время не только приемную, шесть родных дочерей приобрести можно.