Швейк в денщиках у фельдкурата

На свете существуют стойкие люди. К ним принадлежал и муж, дважды выброшенный из квартиры фельдкурата. Только что ужин был готов, как кто-то позвонил. Швейк пошёл открыть, вскоре вернулся и доложил:

— Он опять тут, господин фельдкурат. Я его пока что запер в ванной комнате, чтобы мы могли спокойно поужинать.

— Нехорошо вы поступили, Швейк, — сказал фельдкурат. — Гость в дом — бог в дом. В старые времена на пирах заставляли шутов увеселять пирующих. Приведите-ка его сюда, пусть он нас позабавит.

Через минуту Швейк вернулся с настойчивым господином. Господин глядел мрачно.

— Присаживайтесь, — ласково предложил фельдкурат. — Мы как раз кончаем ужинать. Мы только что ели омара и лососину, а теперь перешли к яичнице с ветчиной. Почему нам не кутнуть, когда на свете существуют люди, одалживающие нам деньги?

— Надеюсь, я здесь не для шуток, — сказал мрачный господин. — Я здесь сегодня уже в третий раз. Надеюсь, что теперь всё выяснится.

— Осмелюсь доложить, господин фельдкурат, — заметил Швейк, — вот ведь гидра! Вроде некоего Броушека из Либни. Восемнадцать раз в вечер его выкидывали из пивной «Экснер», и каждый раз он возвращался, — дескать, «забыл трубку». Он лез в дверь, в окна, через кухню, сквозь стены, через погреб и, наверно, спустился бы по трубе, если бы пожарные не сняли его с крыши. Такой был настойчивый парень, мог бы быть министром или послом! Наклали ему как следует!

Настойчивый господин, словно не слыша того, что говорили, с упрямством повторил:

— Я хочу выяснить окончательно наши дела и прошу меня выслушать.

— Это вам разрешается, — сказал фельдкурат. — Говорите, уважаемый. Говорите, сколько вам будет угодно, а мы пока будем продолжать наше пиршество. Надеюсь, это не будет мешать вам говорить? Швейк, подавайте на стол!

— Как вам известно, — сказал настойчивый господин, — свирепствует война. Я одолжил вам эту сумму до войны и, если бы не война, не настаивал бы так на уплате её. Но успел приобрести печальный опыт.

Он сунул фельдкурату под нос свою записную книжку.

— Видите: фельдкурат Матиаш умер неделю тому назад в «заразном госпитале в Врне. Есть от чего волосы на себе рвать. Не заплатил мне тысячу восемьсот крон и идёт в холерный барак соборовать умирающего, который к нему никакого отношения не имеет.

— Это было его долгом, милый человек, — сказал фельдкурат, — я тоже пойду завтра соборовать.

— И тоже в холерный барак, — заметил Швейк. — Вы можете пойти с нами, взглянуть, что значит жертвовать собой.

— Господин полковой ксёндз, — сказал настойчивый господин, — поверьте, что я в отчаянном положении. Война ведётся, повидимому, для того, чтобы спровадить на тот свет всех моих должников.

— Когда вас потянут на военную службу и вы попадёте на фронт, — снова вмешался Швейк, — мы с господином фельдкуратом отслужим молебен, чтобы по божьему соизволению первая же граната соблаговолила отправить вас на тот свет.

— Сударь, я пришёл к вам по серьёзному делу, — продолжала гидра, обращаясь к фельдкурату. — Убедительно прошу вас запретить вашему слуге вмешиваться в наши дела и дать нам возможность их закончить.

— Простите, господин фельдкурат, — отозвался Швейк, — извольте мне сами приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела, иначе я впредь буду защищать ваши интересы, как полагается каждому честному солдату. У этого пана есть свой резон — ему хочется уйти отсюда самому, без посторонней помощи. Да и я не любитель скандалов, — я человек общества.

— Мне уже начинает надоедать, Швейк, — сказал фельдкурат, как бы не замечая присутствия гостя. — Я думал, что он нас позабавит, расскажет нам какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы я рекомендовал вам не вмешиваться в его дела, несмотря на то, что вы два раза уже имели с ним дело. В вечер перед столь важным религиозным обрядом, когда все чувства свои я должен обратить к богу, он пристаёт ко мне с какой-то глупой историей о несчастных тысяче двухстах кронах, отвлекает меня от испытаний своей совести, от бога, и добивается того, чтобы я ему ещё раз сказал, что теперь я ничего ему не дам. Не хочу я с ним больше разговаривать, чтобы не осквернять этот священный вечер. Скажите ему, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничего не даст».

Швейк исполнил приказание, рявкнув это в самое ухо гостю.

Настойчивый господин остался, однако, сидеть.

— Швейк, — сказал фельдкурат, — спросите его, долго ли он ещё намеревается здесь торчать.

— Я не тронусь с места, пока мне не будет заплачено, — упрямо заявила гидра.

Фельдкурат встал, подошёл к окну и сказал:

— В таком случае передаю его вам, Швейк. Делайте с ним, что хотите.

— Пойдём, сударь, — сказал Швейк, взяв незваного гостя за плечо. — Бог троицу любит.

Он быстро и элегантно повторил своё упражнение под похоронный марш, который барабанил на оконном стекле фельдкурат.

Вечер, посвящённый размышлениям, прошёл несколько фаз. Фельдкурат так благочестиво и пламенно стремился к богу, что ещё в двенадцать часов ночи по квартире разносилось его пение:

Когда в поход мы собирались, Слезами девки заливались…

С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.

В военном госпитале в соборовании нуждались двое: старый майор и офицер из запасных, бывший банковский чиновник. Оба они получили по пуле в живот и лежали рядом. Офицер из запасных считал своим долгом собороваться, так как его начальник, майор, желал принять соборование, и он, подчинённый, считал нарушением дисциплины не дать соборовать и себя. Благочестивый же майор делал это с расчётом, полагая, что молитва исцелит его немощи. Тем не менее, в ночь перед соборованием оба умерли, и когда утром в госпиталь явились фельдкурат со Швейком, аба воина лежали под простынями с почерневшими, как у удавленников, лицами.

— Эх, такого шику мы с вами напустили, господин фельдкурат, а теперь нам всё дело испортили, — досадовал Швейк, когда им сообщили в канцелярии, что те двое уже ни в чём не нуждаются.

И верно, шику они напустили. Ехали они в пролётке, Швейк звонил, а фельдкурат держал в руке бутылочку с елеем, завёрнутую в салфетку, и благословлял ею прохожих, с серьёзным видом снимавших шапки. Правда, их было немного, хотя Швейк и пытался наделать своим колокольчиком как можно больше шуму. За пролёткой бежали мальчишки, один из них прицепился сзади к пролётке, а все остальные кричали в один голос:

— Сзади-то, сзади.

Швейк звонил во-всю, извозчик хлестал лошадь. На Водичковой улице пролётку догнала рысью какая-то швейцариха, член христианского общества святой Марии, на полном ходу приняла благословение от фельдкурата, перекрестилась, потом злобно плюнула и крикнула:

— Скачут, как черти. Чуть не до смерти загнали, — и, запыхавшись, вернулась на своё старое место.

Звон колокольчика больше всех беспокоил извозчичью клячу, у которой с этим звуком, очевидно, были связаны какие-то воспоминания юных лет; по крайней мере, она беспрестанно оглядывалась назад и временами делала попытки затанцовать посреди мостовой.

Это и был тот «шик», о котором говорил Швейк.

Фельдкурат прошёл в канцелярию выяснить финансовую сторону соборования и подсчитал делопроизводителю госпиталя, что военно-медицинское ведомство должно ему, фельдкурату, около ста пятидесяти крон за освящённый елей и дорогу. Затем последовал спор на эту тему между главным врачом госпиталя и фельдкуратом. Фельдкурат, ударяя кулаком по столу, отчеканил:

— Не думайте, капитан, что соборование совершается на даровщинку. Когда драгунского офицера командируют на конский завод за ремонтом, ведь ему платят командировочные. Очень жаль, что те двое раненых не дождались соборования, а то бы я взял на пятьдесят крон дороже.