Сиасет-намэ. Книга о правлении вазира XI столетия Низам ал-Мулька

Рассказ. Рассказывают, что однажды Сулейман сын Абд ал-ма-лика [319] давал прием. Присутствовали вельможи державы и надимы. Случилось сказать ему: „Мое царство, если не больше, чем царство Соломона, сына Давида, — мир над обоими! — то и не меньше. Правда, у него были под приказом хищные животные, дивы и пэри, у меня их нет, но таких сокровищ, роскоши, такого государства и господства, которыми я обладаю сейчас, во всем свете ни у кого нет“. Один из присутствующих вельмож сказал ему; „Наш царь не имеет наилучшего, что должно быть в государстве и что было у государей“. Спросил: „Что именно?“ Ответил; „Ты не имеешь вазира, который был бы достоин тебя“. Спросил: „Как это?“ Ответил; „Ты — государь и сын государя, вазир также должен быть достойным, таким, чтобы десять его предков были вазирами“. Спросил: „Найдется ли в мире хоть один вазир с такими указанными тобою качествами?“ Ответил: „Найдется“. Спросил: „Где?“ Ответил; „В Балхе“. Спросил: „Это — кто?“ Сказал; „Джафар сын Бармака; [320] предки его были вазирами со времен Ардашира Бабакана; Ноубахар в Балхе, который является древним аташкадэ, у них в вакфе. Когда проявился ислам и царство ушло из династии Аджам, предки Джафара обосновались в Балхе и там остались. Вазирство у них наследственное, у них имеются записи о порядке и достоинствах вазирства. Когда их дети выучивали письмо и адаб, им давали те книги, чтобы они заучивали и чтобы свойства воспитывались по правилам предков. Нет никого во всем свете более достойного быть твоим вазиром, чем Джафар. Впрочем, повелителю правоверных лучше знать“. Не было из потомков Умейи и из потомков Мервана ни одного государя величественнее и могущественнее, чем Сулейман сын Абд ал-малика. |152| Когда он услыхал эти слова, он воспылал желанием, чтобы перевести из Балха Джафара сына Бармака, посадить его на вазирство. Опасался, что он до сих пор еще — гябр. Расспросил, сказали, что стал мусульманином, обрадовался; приказал написать послание правителю Балха, чтобы тот отправил Джафара в Дамаск и, если понадобится, пусть выдаст из казнохранилища сто тысяч динар и отправит в столицу наилучшим образом. Когда правитель Балха прочел приказ, он отправил Джафара в Дамаск. Во всяком городе, куда он приезжал, его встречали вельможи, присылали угощение, пока он не прибыл в Дамаск, Сулейман приказал, чтобы все вельможи и войска вышли к нам навстречу, с почетом и наивозможной пышностью, ввели в город, поместили бы в добром дворце. Через три дня его привели к Сулейману. Только взглянув на него, Сулейман нашел приятным и его внешний вид, и выражение. Когда Джафар вошел в айван, введенный хаджибами, и уселся, Сулейман пристально посмотрел на него, затем скривил лицо и сказал: „Убирайся от меня“. Хаджибы быстро подхватили его и вывели вон. Ни один человек не понял, что случилось. До времени полуденного намаза Сулейман предавался наслаждению вина: явились вельможи, сели надимы, руки потянулись к вину, чаша обошла несколько кругов и в приятности приостановились. Когда увидели, что Сулейман пришел в хорошее расположение духа, один из надимов спросил: „Царь с таким почетом и милостью вытребовал Джафара на выполнение великой должности, а когда тот сел перед повелителем правоверных, он его сразу же погнал в негодовании“. Сулейман ответил: „Если бы не длительный путь, который он сделал, и не его высокородность, я приказал бы тотчас порубить ему шею; ведь он имел с собою смертельный яд и в первый раз, как пришел ко мне, принес яд мне в подарок“. Один из главных надимов попросил: „Разреши мне сходить к нему, порасспросить об этом деле. Посмотрим, что он скажет: признается или станет отрицать?“ Ответил: „Ступай“. Тот немедленно встал, отправился к Джафару и спросил: „Ты, приходя сегодня к Сулейману, имел яд?“ Ответил: „Да, и до сего времени имею. Вот он под печатью перстня; он достался мне в наследство от отца. Но этим перстнем никогда мною не был обижен даже муравей, а не то, чтобы я согласился на гибель подобного мне |153| человеческого существа. Мы храним яд из-за предосторожности. Моим предкам много раз приходилось трепетать из-за денег и имущества, подвергаться пыткам. Вот меня позвал Сулейман, а мне не было доподлинно ведомо, ради чего он меня зовет. Я опасался, что он будет требовать от меня списка сокровищ, потребует от меня того, что я не смогу исполнить, или же подвергнет меня мучению, которое я не смогу вынести; чтобы спастись от мучений и унижения, я сниму печать перстня и приму яд“. Тот человек выслушал это, сейчас же отправился обратно, пришел к Сулейману, пересказал все дело. Сулейман был изумлен благоразумием, бдительностью и предусмотрительностью Джафара. Он душевно расположился к нему, попросил прощенья, приказал, чтобы отправили его личное верховое животное, привезли на нем Джафара ко двору со всяческими пышностью, почетом и милостью. Джафар предстал перед Сулейманом, совершил поклон. Сулейман принял его милостиво, взял его руку в свою руку, расспросил о трудностях дороги, сказал много хорошего, усадил, в тот же час облачил его в халат вазира, поставил перед ним чернильницу, чтобы он написал перед ним несколько грамот. Никогда не видели Сулеймана таким счастливым, как в этот день. Когда он вышел из приемного зала, он устроил пирование с вином. Собрание украсили золотом, драгоценностями, златотканными коврами, так что никто никогда не видел подобного. Уселись пить вино. В середине веселия Джафар спросил у Сулеймана: „Каким образом узнал царь, среди нескольких тысяч людей, что у сего раба имеется яд?“ Сулейман ответил: „У меня есть нечто, что мне дороже всех казнохранилищ и владений. Никогда я не разлучаюсь с этим: То — десять раковинок, подобных тем, которые называют джаз, но не такие, как они. Достались они мне из казнохранилища царей. Я их ношу на руке. Особенность их такова: как только где-нибудь окажется яд, положат ли его в пищу или вино, едва лишь запах яда распространится вокруг, они немедленно приходят в движение, бьются друг о друга, становятся беспокойными. Вот я и узнаю о яде. Как только ты появился передо мной, раковины сейчас же пришли в движение и, чем ближе ты |154| подходил ко мне, тем сильнее они двигались; когда ты сел, они ударились друг о друга, и у меня более не осталось никакого сомнения, что яд находился при тебе; если бы на твоем месте был кто другой, я не оставил бы его в живых. Когда ты встал и ушел от меня, раковины успокоились“. Он снял две раковины с руки, доказал Джафару и спросил: „Видел ли ты на свете что-нибудь более удивительное?“ Джафар и вельможи посмотрели с удивлением. Тогда Джафар сказал; „Я видел на свете два чуда, равных которым никто не слыхал и не видел, одно — то, что вижу у царя, другое — то, что я видел у царя Табаристана“. Сулейман попросил: „Расскажи об этом“. Джафар сказал: „Когда к правителю Балха прибыл приказ царя об отправлении сего раба в Дамаск, сей раб снарядился в путь, изготовился на службу и направился из Нишапура в Табаристан. Царь Табаристана, торжественно встретил сего раба, принял в городе Амуле [321] в своем дворце, прислал угощение. Каждый день мы были вместе то за столом, то в собрании. Однажды он в середине веселия спросил сего раба: „Ты никогда не наслаждался видом моря?“ Ответил: „Нет“. Спросил: „Будешь ли моим гостем в морской прогулке?“ Ответил: „Тебе — приказывать“. Вот он приказал, чтобы моряки снарядили корабли, изготовились. На другой день он отвез сего раба на берег моря. Мы сели в корабль. Начались пение и музыка. Моряки погнали корабль. Кравчие разливали вино. Царь и я сидели рядом друг с другом, так что между нами никого не было. Царь имел на руке перстень, в его гнезде был красный яхонт, чрезвычайно хороший, прозрачный, такого цвета, что сей раб не видел никогда лучше. Я все глядел на тот перстень и царь понял, как сильно мне он понравился. Он снял его с пальца, положил передо мной. Я поклонился, поцеловал перстень и возвратил царю. Он сказал: „Перстень, снятый с моего пальца в качестве подарка и дара, не возвратится на мой палец“. Я сказал: „Этот перстень достоин лишь руки царя“ — и положил его перед царем. Он снова положил его передо мной. А сей раб сказал ввиду того, что перстень был очень хороший и драгоценный: „Это царь дарит в веселии и наслаждении вином. Не следует, чтобы он в трезвости пожалел и чтобы пришло в его сердце огорчение“. Я снова положил перстень перед ним. Царь взял перстень и бросил в море. Я сказал: |155| „Ах, какая жалость! Если бы я знал, что царь снова не наденет на палец, а бросит в море, я бы сразу согласился, потому что никогда не видел такого яхонта“. Царь сказал: „Я несколько раз клал его перед тобою; когда я увидал, что ты часто на него смотришь, я снял его с пальца и подарил тебе. Хотя тот перстень был красив в моих глазах, я не подарил бы тебе его, если бы он не казался тебе еще красивее. Ты сам виноват, что его не принял, а когда я бросил в море, ты сожалеешь. Однако, я применю одно средство, чтобы возвратить для тебя перстень“. Он приказал гуляму: „Ну-ка, садись в челн: как достигнешь берега моря, садясь на коня, скачи во всю прыть во дворец; скажи казначею, что требуют такой-то серебряный сундучок, возьми и как можно скорее доставь“. Корабельщику он приказал: „Брось якорь и держи корабль на месте, пока я не скажу, что следует делать“. Мы пили вино, затем прибыл гулям, доставил сундучок, поставил его перед царем. Царь имел кошель, прикрепленный к поясу, открыл его, вытащил из кошеля серебряный ключ, открыл сундучок, протянул туда руку, вытянул золотую рыбку и бросил в море. Рыбка пошла под воду, нырнула, достала дна моря; через некоторое время она показалась на поверхности воды, держа во рту тот перстень. Царь взял перстень изо рта рыбки, бросил мне. Я поклонился и надел перстень на палец. Царь же положил рыбку в сундучок, запер замок, ключ положил в кошель, послал домой. Мы все изумились“. Затем Джафар снял перстень с пальца, положил его перед Сулейманом и сказал: „Вот этот перстень“. Сулейман взял, поглядел, опять отдал его и сказал: „Подарок на память такого человека нельзя терять“. [322]

319

Халиф омейядской династии (96—99 = 715—717).

320

Разбор версии „Сиасет-намэ“ о бармакидах дан В. В. Бартольдом в ЭИ, I, 691—693, где исчерпывающе рассмотрен ряд вопросов, связанных с фактами, сообщаемыми „Сиасет-намэ“. Указывая на то, что Бармак не имя, а термин, означающий наследственный духовный сан при храме Ноу-Бахар в Балхе, В. В. Бартольд считает, на основании указаний источников, что персы имели тенденцию связать род Бармака с сасанидами и таким образом бармакиды превратились в сасанидских министров, а буддийский храм (Ноу-Бахар — nova vihara) — в зороастрийский храм поклонения огню. Генеалогия бармакидов не может до сего времени считаться окончательно разработанной. Наиболее известные представители этого рода, игравшего столь значительную роль во второй половине VIII в. вплоть до рокового для семьи 187 (= 803) г., когда по приказу Харун ар-Рашида произведено было почти полное истребление бармакидов, могут быть представлены следующей таблицей:

Из всех вышеуказанных лиц современником халифа Сулеймана б. Абд ал-Малик мог быть только Бармак, о котором мы располагаем лишь-легендарными свидетельствами.

321

Амул в Табаристане Худуд ал-алем, 30а также называет резиденцией местных царей.

322

См. Введение в изуч.. Г, 133 (151—154).

Цель этой книги — не эти рассказы, но так как рассказ был чудесен и удивителен и пришелся кстати, то он и вспомнился. Цель же в упоминании этого рассказа была такова: когда наступает доброе время и судьба становится надежной, признаком этого служит появление доброго государя, наказующего смутьянов. Его вазир и доверенные люди будут добрыми, он прикажет каждое занятие |156| понимающим толк в делах, обладающими пригодностью. Он не прикажет двух обязанностей одному человеку. Государь будет ответственен за народ, он не будет возвышать мальчишек, будет вершить мероприятия со старыми и мудрыми; он вернет дела к соответствующим им правилам, чтобы привести в порядок духовные и мирские дела. Каждому будет должность по размерам его достоинства. Он не допустит ничего противоречащего этому; соразмерит дела, взвешивая их на весах беспристрастия и справедливости, с помощью великого бога.

Глава сорок третья. Относительно женщин; о соблюдении чинов у глав войска и начальствующих. [323]

Не следует, чтобы подручные государю становились начальствующими, ибо от этого порождаются большие непорядки, государь лишается силы и достоинства. В особенности это относится к женщинам, которые являются „людьми покрывала“ и у которых нет совершенства разума. Цель их существования — сохранение рода. Чем они родовитее, тем достойнее, чем скромнее, тем более заслуживают похвалы. Если жены государя станут давать приказы, они будут приказывать то, что им подсказывают корыстные люди; ведь они не могут, как мужи, постоянно видеть внешние дела собственными глазами, их приказ основывается на словах передатчиков, которые состоят при их делах, как то: придворные женщины, евнухи, служанки, поэтому, конечно, их приказ противоречит верному. Отсюда родится вред, величие государя испытывает ущерб, люди впадают в страдания, происходит изъян в царстве и вере, имущество людей погибает, вельможи державы подвергаются обидам. И в прошлые времена, когда государева жена верховодила над государем, ничего не бывало кроме мятежей, смут, восстаний и зла. Мы вспомним относительно этого лишь немного, чтобы взгляд упал на многое. Первым мужем, подпавшим под приказание женщины, отчего и испытал вред зла и впал в невзгоды и трудности, был Адам, ему мир!; подчиняясь приказу Евы, он поел пшеницы, за что его изгнали из рая; [324] двести лет он плакал, пока всевышний не сжалился над ним и не принял его раскаяния.

323

Название главы по ТИ, 133: „о значении людей покрывала и гарема, о границах подчиненных и о порядке в отношении сего“.

324

Бейдави (изд. Fleischer, I, 52) приводит две версии предания, существовавшего в мусульманской традиции, соблазнения Адама Евою: по первой версии предметом соблазна была пшеница, по второй — виноград. „Китаб ал-бад“, 84—93, дает третью версию — колоквинт.

Рассказ. Судабэ, жена Кей-Кауса, возобладала над Кей-Каусом. |157| Вот Кей-Каус послал кого-то за Сиавушем к Рустаму, он был сыном Кей-Кауса, но воспитывался у Рустама и достиг зрелого возраста. „Пришли ко мне Сиавуша, так как тоскую по нему“ [325] . Рустам прислал Сиавуша к Кей-Каусу. Сиавуш был очень красив лицом. Судабэ увидала его из-за занавесы и прельстилась им. Она сказала Кей-Каусу: „Прикажи Сиавушу явиться в опочивальни, [326] чтобы его могли повидать сестры“. Кей-Каус сказал Сиавушу: „Пойди в женскую половину, тебя хотят повидать сестры“. Сиавуш сказал: „Владыка повелевает, однако им лучше быть в опочивальнях, а сему рабу во дворце“. Кей-Каус сказал: „Надлежит тебе отправиться“. Когда он пошел в опочивальни, Судабэ покусилась на него, оставшись с ним в уединении, привлекла его к себе. Сиавуш разгневался, вырвался из ее рук, выбежал вон из опочивален и отправился в свой дворец. Судабэ испугалась, как бы он не рассказал отцу, подумала: „Будет лучше, если я опережу его в этом“. Она отправилась к мужу и сказала: „Сиавуш на меня покусился, вцепился в меня, но я вырвалась из его рук“. Кей-Каус ожесточился на Сиавуша, и ожесточение его дошло до того, что он сказал Сиавушу: „Тебя надлежит проверить огнем, чтобы я опять мог к тебе расположиться душой“. Он ответил: „Государь повелевает, я готов ко всему, что он прикажет“. Итак, положили в поле столько дров, что было занято ими пространство половина фарсанга на половину фарсанга. Зажгли огонь. Когда огонь взял силу, стал высотой с гору, приказали Сиавушу: „Ну, отправляйся в огонь“. Сиавуш сел на Шабранга, [327] произнес имя всевышнего, погнал вскачь своего коня в огонь и исчез. Прошел добрый промежуток времени, пока он вышел с той стороны огня невредимым, не потеряв волоска на своем теле, остался невредим и конь по приказу всевышнего. Весь народ был повергнут в изумление. Мубады взяли от того огня, отнесли в храм огня. Этот огонь поддерживается до сего дня, так как он вынес приговор по правде. После этого испытания Кей-Каус дал Сисвушу эмирство в Балхе, отослал туда. Сиавуш был обижен на отца из-за Судабэ. Он проводил жизнь в огорчении и решил не оставаться в Иранской стране, а отправиться в Индию или Чин и Мачин. Пиран, вазир Афрасиаба, узнал о тайне сердца Сиавуша, явился сам к Сиавушу и пообещал ему от имени Афрасиаба всяческие блага. Сиавуш согласился, связался договором и сказал: „Дом — один, оба рода — одно“. Афрасиаб оказал ему уважение больше, чем своим сыновьям; когда бы Сиавуш, дескать, не захотел примириться с отцом и пойти в землю Ирана, он, Афрасиаб, станет посредником, заключит с Кей-Каусом прочное соглашение, отошлет Сиавуша к отцу с тысячами милостей и почестей. Сиавуш отправился из Балха в Туркестан. Афрасиаб выдал за него свою дочь, выказывал ему уважение. Но брат Афрасиаба Гарсиваз позавидовал, он обвинил Сиавуша перед Афрасиабом в преступлении, и невинный Сиавуш был убит в Туркестане. Плач и рыдания раздались в Иране. Герои пришли в возмущение. Рустам явился из Систана в столицу; без разрешения он отправился в женскую половину Кей-Кауса, схватил Судабэ за косы, вытащил за ворота, разрубил на части. Ни у кого не хватило смелости сказать: „Ты плохо сделал“. Затем он изготовился к войне и отправился мстить за Сиавуша. Долгие годы он воевал, много тысяч голов было порублено с обеих сторон. И это все из-за поведения Судабэ, возобладавшей над своим мужем. [328]

325

В тексте ИШ выражение *** переведенное Ш. Шефером на стр. 232 фр. пер.: „пришли мне его, так как я сгораю от желания его видеть“, что предполагает существование в персидском языке объективного строя, явления, до сего времени для персидского языка непререкаемо не засвидетельствованного. Если читать без изафата, поражает странная расстановка частей предложения. Русский перевод этого выражения имеет в виду не языковые соображения, а близость (смысловую) подобному же рассказу „Шах-намэ“.

326

*** — дворец, где помещались жены царя („Тарих-и-Систан“, 22).

327

В рассказе „Шах-намэ“: *** — вороной конь.

328

См. введение в изуч., Г, 136 (157—153).

Всегда государи и мужи, сильные разумом, следовали добрым путем и так установили, чтобы женщины и слабые не знали о тайнах их сердца. На их советы, желания, приказания они налагали запрет, не подчинялись. Так вот рассказывают об Александре.

Рассказ. В истории приводится, что Александр пришел из Рума и, разбив Дария сына Дария, царя Аджама, обратил его в бегство, во время которого один из слуг его убил. [329] Дарий имел дочь очень красивую лицом, прекрасную, совершенную во всех отношениях. Ее сестра была такая же, как и другие дочери его рода, |159| бывшие в его дворце, все они были прекрасны. Александру сказали: „Тебе следовало бы пройти в женскую половину Дария, чтобы посмотреть на луноликих, подобных пэри, в особенности на дочь Дария, никто не сравняется с ней по красоте“. У говоривших такое был умысел: пусть Александр посмотрит на дочь Дария, возьмет ее в жены за красоту. Александр ответил: „Я победил их мужей, не подобает, чтобы их жены победили нас“. Он не согласился, не пошел в женскую половину Дария.

329

Текст конца этой фразы неясен. Дарий III последний шах из династии ахеманидов, бежал на восток Ирана, где был убит сатрапом Бактрии Бессом в 330 г. до н. э.

Рассказ. А вот другой случай, прекрасный и известный рассказ о Хосрове, Ширин и Фархаде. Хосров так полюбил Ширин, что он отдал в ее руки бразды правления. Он делал все, что она говорила. Конечно, Ширин стала дерзкой и при таком государе, как Хосров, полюбила Фархада. [330]

Рассказ. Спросили у Бузурджмихра: „Что было причиной разрушения власти династии Сасанидов? Ты был государственный муж при этой династии, и сейчас нет равного тебе в мире по рассуждению, мнению, разуму и знанию“. Он сказал; „Было две причины: одна — та, что династия Сасанидов доверяла большие дела деятелям мелким и невежественным, другая — та, что Сасаниды не собирали вокруг себя людей знания, мудрых, а предоставляли дела женам и младенцам, а у тех и других нет разума и знания. Когда дела попадают женщинам и детям, знай, что царская власть уйдет из того рода“.

330

См. Введение в изуч., Г, 139 (159).

Предание. Если что скажут женщины, надо делать вопреки, чтобы вышло целесообразно. Согласно предания пророк приказал: „Советуйся с ними, по поступай вопреки“. Если бы жены были с полным разумом, посланник — мир над ним! — не сказал бы этого.

Предание. В преданиях приведено: когда посланник — мир над ним! — сильно занемог, его постигла слабость, а подошло время общей молитвы и сподвижники сидели в мечети в ожидании выполнения общиной обязательного намаза. У его же изголовья сидели Айша и Хафса; [331] Айша спросила пророка: — ему мир! — „О, пророк божий! близко время молитвы, а у тебя нет сил пойти в мечеть. Кому прикажешь предстоять на молитве?“ Он ответил: „Абу-Бекру“. Она спросила второй раз: „Кому прикажешь?“ Ответил: „Абу-Бекру“. Айша сказала Хафсе: „Я спросила два раза, спроси ты еще раз. |160| Абу-Бекр, дескать, муж слабый, с чувствительным сердцем, он тебя любит больше всех твоих сподвижников. Вот встанут на намаз, он увидит твое место пустым, заплачет, этим он испортит намаз и себе и другим. Это дело Омара, который тверд и крепок сердцем. Прикажи, чтобы он был имамом, в этом не будет вреда“. Посланник — мир над ним! — разгневался, покраснел и сказал: „Вы подобны Юсифу и Кирсифе. Я не хочу приказывать того, что вы хотите. Я приказываю то, в чем благо мусульман. Пойдите и скажите Абу-Бекру, чтобы он встал на общую молитву“. Итак, несмотря на величие, знание, сподвижничество, набожность Айши, — да будет доволен ею господь! — посланник — мир над ним! — приказал противоположное тому, что хотела Айша. Поразмысли, каковы же будут мнения и знания других жен.

331

Айша — дочь Абу-Бекра, жена Мухаммеда, ум. 58 (= 678) г.; Хафса — дочь Омара, вдова Хунайса, раннего обращенца в ислам, через шести месяцев после смерти первого мужа стала женой Мухаммеда, пережила его на несколько лет (Hughes, Dict. of Islam).

Рассказ о Юсифе и Кирсифе [332] таков: передают, во времена сыновей Исраиля было установление, что всевышний исполнял три нужды всякого, кто сохранял сорок лет себя от тяжких проступков и преступлений, совершал пост, читая своевременно молитвы, не обижая никого. В то время был один муж из сыновей Исраиля, набожный, благотворительный; его имя было Юсиф. Он имел жену, набожную, подобно ему, скромную, имя ее — Кирсиф. Этот Юсиф был послушен всевышнему таким образом в течение сорока лет и совершал поклонение богу. Он размыслил сам с собой: „Что мне теперь попросить у бога, всемогущего и преславного? Надо было бы с другом порассудить о том, что лучше всего попросить“. Сколько он ни размышлял, никого подходящего не находил. Вот пришел он домой, взглянул на жену и подумал: „Нет у меня на свете никого более любимого, чем моя жена; она — моя супруга, мать моих детей; то, что будет хорошо для меня, будет хорошо для нее. Посовещаться об этом с ней лучше, чем с кем-нибудь другим“. Вот он спросил у жены: „Узнай, что я завершил мое сорокалетнее подвижничество и имею право на исполнение трех просьб, во всем мире у меня нет никого благожелательнее тебя. Посоветуй, что мне попросить у всевышнего?“ Жена ответила: „Тебе известно, что во всем мире для меня ты — один, ты для меня свет очей, а ты знаешь, что жена — предмет созерцания мужа. Я — твой предмет созерцания. Твое сердце всегда веселится |161| при виде меня; ты испытываешь удовольствие от сообщества со мною. Попроси у всевышнего, чтобы он даровал мне красоту, какой не давал никакой женщине; всякий раз как ты войдешь в дверь и увидишь меня, твое сердце будет радоваться на эту красоту и прелесть, мы проведем остаток жизни в счастьи“. Человеку пришлось по душе предложение жены; он помолился и сказал: „О, господи! даруй моей жене такую красоту и совершенство, которых не даровал ни одной женщине“. Всевышний услышал молитву Юсифа; когда на другой день его жена встала с постели, она была уже не та женщина, которая заснула вчера вечером. Ее облик переменился так, что такого облика никто до этого не видал. Юсиф, когда увидал ее в таком виде, изумился, чуть не прыгнул от радости. С каждым днем увеличивалось совершенство красоты жены; через неделю она достигла такой красоты и совершенства, что ни у кого не хватало сил лицезреть ее. Слух о совершенстве красоты ее распространился по свету; мужчины и женщины шли, чтобы поглядеть на нее; люди приходили из отдаленных мест и глядели на нее. А женщина посмотрелась в зеркало, увидела свою красоту и совершенство, уверилась, сделалась надменной. Она преисполнилась самолюбования и высокомерия, сказала: „Кто равен мне теперь во всем свете? У кого такие красота и совершенство, как у меня? А я нахожусь в том же положении, как этот бедняк, который ест ячменный хлеб, и у которого нет ни радости, ни приобретения. Он стар, и не наделен никакими благами мира. Мне тяжело жить с ним. Мне достоин быть парой государь,. который сейчас же бы одел меня в золото, драгоценные камни и парчу, который дорожил бы мною“. От этого рассуждения в голову женщины вошли прихоть и желания; она повела себя с мужем недозволительно, проявляя плохой характер, непослушание и непокорность. Она дошла до того, что обижала мужа, ежечасно говорила: „Разве я ровня тебе, такому, который не имеет даже столько хлеба, чтобы им насытиться“. Этот Юсиф имел несколько маленьких детей, жена отказалась от попечения о малышах. Недостойность жены стала такова, что Юсиф дошел до крайности, изнемог и, сильно опечаленный, обратился к небу, сказал: |162| „О, господи! обрати эту женщину в медведя“. Женщина сейчас же стала медведем, была наказана. В таком виде она бродила, не уходя, около дверей, стен и по крыше дома, все дни из ее глаз лились слезы. Юсиф пожалел о том, что сказал так; занятый воспитанием детей, он отстал от подвижничества и поклонения богу, он пропускал свои молитвы. Необходимость вынудила его к тому, что он обратил лицо к небу, воздел руки и сказал; „О, господи! этого оборотня-медведя, обрати в ту самую женщину, которая была, обрати ее в такую же ласковую, какой она была, дабы она имела попечение о малышах, а я, раб, мог бы заняться поклонением“. Сейчас же она стала такой же женщиной, какой была, ласковой, заботящейся о малышах, участливой. Никогда она не вспоминала о том происшествии, полагая, что случившееся с нею она видела во сне. Сорокалетнее служение богу Юсифа развеялось как пыль, благодаря действиям и прихотям жены. [333] Впоследствии этот рассказ стал поговоркой: пусть никто на свете не будет под приказом женщины.

332

Ш. Шефер читает эти имена как Ioussouf et Kirisf ( стр. 237 и далее фр. пер.). Чтение, даваемое в русском переводе, исходит из соображений: 1) персидского чтения имени (***, которое в „Шах-намэ“ рифмуется со словом ***, следовательно Юсаф или Юсиф и 2) из закона парности, — откуда не Кирисф а Кирсиф.

333

См. Введение в изуч.. Г, 143 (160—162).

Рассказ. Халиф Мамун сказал однажды: „Не дай бог никогда ни одному государю допускать, чтобы женщины говорили с государем относительно государства, войска и казнохранилища, вмешивались в эти дела или кому-либо оказывали покровительство, одного прогоняли, другого наказывали, одного назначали на должность, другого смещали. Волей-неволей мужи обратятся к их двору, будут им представлять о своих нуждах. Приметив угодливость мужей, а во дворце такое множество войска и народа, они допустят в голову многие нелепые желания, дурные и злонравные мысли быстро найдут к ним дорогу; не пройдет много времени, как уйдет величие государя, почет, блеск двора и приема, у государя не останется достоинства, со всех сторон его станут порицать, государство придет в расстройство, у вазира не будет властности, войско будет обижено“. Как же освободиться от всех этих беспокойств? Государю следует применять те обычаи, что применялись до него, поступать, как поступали великие и сильные рассуждением государи. Бог, великий и преславный, приказывает: „Мужья стоят выше жен, ибо бог дал первым преимущество над вторыми“. [334] Если бы они могли себя сохранять сами, то бог не отдал бы их под власть мужчинам, |163| не оказал бы мужчинам преимущества.

334

Коран, 4, 38.

Рассказ. Кей-Хосров так сказал: всякий государь, желающий, чтобы дом его был крепок, чтобы государство его не разрушалось, чтобы не потерпели ущерба его сан и величественность, пусть не позволяет и не дает разрешения женщинам говорить о чем-либо другом, кроме как о своих подручных и слугах, дабы были сохранены древние обычаи и все избавились бы от беспокойств.

Рассказ. Омар сын ал-Хаттаба — да будет доволен им господь! — сказал: „Слова женщин, как они сами, запретны для показа; как не следует их самих показывать открыто, так не следует о них говорить“.

Достаточно того, что уже сказано относительно сего предмета. Пусть падет взор на многое другое, пусть узнают, в чем есть добро.

Относительно подчиненных. Всевышний сотворил государя начальником над всеми людьми; все миряне являются его подчиненными, они от него имеют кормление и величие. Следует, чтобы ими так управляли, чтобы всегда являлись сознающими себя, чтобы не вынимали кольцо рабства из ушей; [335] следует всегда одних ставить в пример другим в отношении худа и добра, дабы они не забывались, не давать, чтобы они делали, что хотят. Пусть они знают значение и место каждого, пусть справляются о положении каждого, дабы они не выступили из круга повиновения и не поступали иначе, как предписано приказом.

335

О кольце-серьге, как признаке рабства, в „Фарс-намэ“, 40 находится следующее указание: „во времена царей Фарса был такой обычай: содержать всех сипах-саларов, командиров и рядовых войска наподобие купленных рабов, у всех были в ушах серьги рабства — у старого и молодого, низкого и знатного; когда они проходили перед царем, то поверх одежды они надевали пояс, который назывался пояс рабства, — никому и в голову не приходило появляться пред царем без серег и пояса рабства“.