Сибирская Вандея. Судьба атамана Анненкова
Шрифт:
Борис Анненков
Москва, 12 июля 1926 года».
Однако не только руководство и авторитеты белой эмиграции, но и отдельные рядовые эмигранты резко осуждали переход Анненкова в СССР.
6 мая 1926 года в газете «Россия» была опубликована статья некого Чекана Бия под названием «Козел-провокатор» с подзаголовком «О гнусной роли, которую взял на себя атаман Анненков в СССР». В статье говорилось: «Вот такую же роль взял на себя „атаман“ Анненков в СССР. Да, „атаман“, тебя не только не расстреляют, но дадут великолепный оклад, осыпят золотом, может быть, позволят создать свой гарем, в который ты выберешь на всем пространстве нашей замученной и опоганенной Родины свои жертвы. Но лучше бы ты умер под забором от голода, чем замарал свое славное прошлое этой гнусной и поганой должностью».
Ответ Анненкова, помещенный в газете «Россия», еще более резок и даже оскорбителен:
«Эмигрантский уж
Раньше, в старое время, в киргизских аулах и волостях выбирали в Бии [108]
108
Анненков обыгрывает фамилию Бия. «Бий» у киргиз, казахов — судья.
Я ее звал и зову понять и осознать свою неправду перед советской властью и, отказавшись от своего прошлого, переходить на сторону Советской власти.
Для Вас, господа Чекан Бии, моя роль кажется гнусной и поганой, для меня она является священным долгом.
Борис Анненков
Москва, 20 июня 1926 года».
Узнав, что Анненков далеко и обратно не вернется и что ему грозит суд, некоторые его бывшие подчиненные, видимо, обиженные им в прошлом, засели за написание своих свидетельских показаний, которые они затем передавали советским консулам в Синьцзяне для направления в СССР и приобщению к делу атамана. Степень правдивости этих показаний мы уже видели. Посмотрим теперь на свидетельства бывшего дутовского офицера Савельева, написанные им 31 мая 1926 года и переданные советскому консулу в г. Чугучаке. Уверен, что после ознакомления с ними их оценка читателем не разойдется с моей.
«Такое явление как прошение о помиловании, поданное Анненковым ВЦИК, не может пройти незамеченным и вызовет много самых противоречивых мнений, потому что имя атамана Анненкова вписано первыми буквами в историю Семиречья. Перешли и честно служат такие величины, как покойный Брусилов, Болдырев и сотни других, действительно боевых генералов, и пользуются уважением своих врагов и друзей. Совсем не то атаман Анненков. Молодой, 26–28-летний генерал, безусловно храбрый, с ненасытным честолюбием, перед разгоряченным воображением которого витает тень „маленького капрала“ — Наполеона, политический проходимец, метавшийся от пятерки (Директории. — В. Г.) к Колчаку, от Колчака — к Сибирской Думе и пр., не находя положения, достойного его честолюбия, опираясь на стойкие дисциплинированные части, он стал полновластным Диктатором Семиречья. Тогда-то и развернулся гений молодого генерала. Беспощадные реквизиции, порки, расстрелы правых и виновных посыпались на жителей Семиречья. Кровь полилась не ручьями, а реками. Чтобы описать все ужасы атаманщины, нужны целые тома, а за документами не нужно обращаться в архив. Достаточно проехать по Семиречью, и тысячи вдов и сирот, обесчещенных девушек, развалины некогда цветущих сел и деревень, сожженных по приказу Анненкова, — красноречивые свидетели деяний лихого атамана. Может быть, он „не знал“ об этом, как часто любил оправдывать свои зверства? Ведь бумажки только тормозят работу, и все приказы о таких „подвигах“ давались устно. Может быть, он не знал, куда девались два полка, которые за 18 перебежчиков к большевикам отправлены на тот свет целиком? Может быть, он не знал, за что и кто расстреливал детей, женщин и стариков, кто сбрасывал с кручи десятки невинных людей, заподозренных в большевизме, и к тому же совершенно бездоказательно, по одному подозрению? Может быть, атаман не знал, куда делись его партизаны, пожелавшие вернуться на родину? Пусть он взглянет на ущелье близ Сельке Горного Гнезда — кости их и сейчас белеют там. Может, атаману было неизвестно, что его партизаны по наряду комендантов получали девочек и меняли их чуть не каждый день? А кто разрешил проделывать то же самое китайским частям (хунхузам), которые охотнее всего предпочитали девочек в возрасте от 9 до 14 лет, а надоевшую просто убивали?
<…> Невольно возникает вопрос: за что и за кого воевал атаман? В своей просьбе в ВЦИК он тактично умалчивает об этом. Ответ ясен: для своего беспардонного, ненасытного честолюбия. Обманутые им партизаны давно раскусили своего брата-атамана. И если еще шли за ним, то только потому, что их прельщало награбленное атаманом золото. Когда же их здесь надули, они частью ушли в СССР, а частью влачат жалкое существование эмигрантов исключительно из опасения.
<…> Пусть атаман встанет перед лицом всего Семиречья и, если оно скажет „иди с миром“, пусть служит Родине, как умеет, и пусть тени замученных не тревожат его покоя. Но не простит его родное Семиречье, не шесть лет нужны, чтобы изгладить из памяти расправы „кровавого атамана“. Зверства Нерона [109] и Калигулы [110] не забыты веками, а ведь их „забавы“ —
не больше, чем детские шалости в сравнении с деяниями лихого атамана».109
Нерон — римский император, 54–68 гг. н. э. Прославился убийствами родственников, противников, возбудил против себя всеобщее неудовольствие. Убит.
110
Калигула — римский император, 37–41 гг. н. э. Прославился мотовством, распутством, жестокостью. Заставил воздавать себе при жизни божественные почести. Убит.
Здесь, как видим, больше публицистического пафоса, чем конкретных фактов. В том же духе — свидетельство другого офицера-анненковца, Хиловского, переданное также в советское консульство в Чугучаке 6 июля 1926 года.
«Столь видная фигура в нашем сибирском прошлом и на Родине найдет много прокуроров, более страстных и непримиримых, чем я, — это отцы, матери, жены, братья, сестры загубленных им людей, людей не только из противного ему и мне когда-то стана, но и тех, кто шел душу положить и клал за то белое движение, возглавить каковое взялся когда-то и он, „атаман“. Я не вижу в этих деятелях ничего, кроме злой воли, считаю безумными распоряжения Анненкова перед уходом его в Китай и отношу все это лишь к присущему его натуре садизму. Я говорю о многочисленных расстрелах „мне подобных“, т. е. белых белыми, оставшимися лежать в сырой земле. Я спрашиваю теперь этих „героев“, по какому праву они расстреливали себе подобных, может быть лучших сынов Родины, кто дал им право уничтожать тех несчастных, у которых вся вина заключалась лишь в страстной тяге домой, и за что же погибли эти несчастные от рук тех, кто отряхает прах от всего этого и хочет „чистеньким“ возвратиться домой в надежде на незлобивость и на забывчивость пострадавших от их рук».
Оба этих, столь резко характеризующих Анненкова, показания написаны враждебными ему офицерами-дутовцами из группировки Бакича, которые участниками описываемых ими событий не являлись, Анненкова никогда не видели, а факты, на которые они получили чье-то «добро», основаны на слухах.
Были и другие публикации, более спокойные, признававшие заслуги Анненкова как в Первой мировой, так и в Гражданской войнах, сожалеющие об его переходе в стан красных и даже с добрыми пожеланиями в его адрес.
Газета «Шанхайское время» 24 апреля опубликовала, например, письмо, автор которого пожелал остаться неизвестным и подписался как «Старый товарищ»:
«Итак, доблестный атаман Анненков, блестящее прошлое которого принадлежит золотым страницам русской истории и не может быть отнято, вместо блестящей в будущем роли освободителя Родины от Третьего Интернационала перешел в его лапы. Сдали нервы у атамана. Иди, атаман, той дорогой, которую ты избрал сам. За те победы, которые ты вынес в германской войне, мы, низко опустив головы, только скажем: „Иди, атаман, с миром — ни один камень от истинных патриотов не будет брошен в твою голову. Там далеко в стане диких масок, ГПУ, Чека и Чинов защищай Россию в дни тяжких испытаний, как это делал генерал Брусилов.
Ты, далекий непонятный атаман, зачем, зачем взглянул ты на струпья эмиграции, а не в ее светлую душу под наносным, злым недугом. Мы желаем избежать тебе страшных пыток и страданий. Мы готовим тебе лавры. Пусть Бог пощадит тебя и сохранит твою голову“» {236} .
Не пощадил…
Последний марш
В середине июля 1927 года от перрона московского Казанского вокзала отходил курьерский поезд «Москва — Владивосток». Пассажиры уже были в вагонах, а провожающие через открытые окна посылали им последние приветы и давали последние напутствия. Наконец, поезд тронулся и, когда его хвост выкатился на перрон, изумленные провожающие увидели в конце состава небольшой вагон с зарешеченными окнами, на борту которого красовалась надпись: «Для заключенных». В этом вагоне под надежной охраной усиленного конвоя отправлялись в свой последней поход Анненков и Денисов. Кроме них, других заключенных в вагоне не было, и бравые ребята-конвоиры не спускали глаз с клеток, в которых сидели эти арестанты.
Пока поезд шел к Омску, до него никому не было никакого дела, потому что имена Анненкова и Денисова никому и ничего не говорили. В Омске же поезд был встречен толпой, которая собралась у арестантского вагона в надежде увидеть заключенных, но конвой был на месте и всякие контакты сидельцев с волей, даже визуальные, исключил.
Несмотря на меры, принимаемые чекистскими и железнодорожными властями для того, чтобы обеспечить тайну перевозки Анненкова и Денисова, молва об этом бежала впереди поезда, и после Омска на всех станциях, вплоть до Семипалатинска, повторялось одно и то же: поезд встречала враждебная заключенным толпа.
«Выходя из вагона, я каждый раз видел в конце поезда новую толпу, — писал специальный корреспондент газеты „Известия“ Г. Вяткин, — железнодорожники, рабочие, крестьяне окрестных деревень. Они жадно глядели на решетки, на надпись „Для заключенных“ и показывали друг другу пальцами. И не находилось ни одного человека, который посочувствовал бы арестованным, вздохнул бы о них, — десятки глаз горели ненавистью, десятки рук готовы были стиснуть кулаки» {237} .