Сидоровы Центурии

Он как-то раз ударился башкою о кронштейн.

И заявил, что нету эфира не фига,

А масса сопрягается с энергией всегда.

По окончанью лекции он показал язык,

Чтоб умный сразу понял, ну а дурак возник,

И начал на коллайдерах материю гонять,

Добить, дробить пространство до е и в душу мать.

Но тут с бозоном Хиггса (2) случилась кутерьма.

В стандартную модельку закралась, ну, фигня!

Сложив из всех извилин теорию сверхструн,

Ученые натужились, чтоб вызвать новый бум.

Эйнштейна отодвинуть, чтоб больше не мешал,

И Нобеля зловещий присвоить капитал.

Так выпьем же ребята шампанского до дна,

Чтоб не казалась страшной нам черная дыра!

Чтоб время и пространство сошлось и навсегда

Для Альберта Эйнштейна, и грешных нас…

— Ура!!! — закричал Фишман. И кстати. Потому что тост заканчивался именно этим возгласом.

Осушив свой пластмассовый стаканчик до дна, Фишман спросил Павлова, кто автор опуса. Павлов сознался, что написал тост сам: по просьбе своего старшего брата для какого-то институтского "капустника". Тогда Фишман заявил, что теория относительности, это — полный отстой, однако, ему почему-то хочется спать. Сказав это, он смело полез на свободную верхнюю полку, а когда Мелисса попыталась его убедить в том, что ему лучше остаться внизу, заявил, что его просто бесит, когда вокруг него кто-то ходит в то время, когда он спит. Приняв удобное для отхода ко сну положение тела, относительно горизонтальной плоскости верхней полки, Фишман чихнул, высморкался в полотенце, зевнул, а потом, неожиданно, вслух, процитировал Владимира Высоцкого:

"Я не помню, кто первый сломался, -

Помню, он подливал, поддакивал, -

Мой язык, как шнурок, развязался —

Я кого-то ругал, оплакивал…"

Услышав это, Павлов похолодел. Он сразу узнал стихотворение великого советского барда о стукаче из Вологды.

— Неужели Фишман догадался, что я не случайный попутчик, а засланный казачок? — тревожно подумал он. Но тут Мелисса вывела его из состояния душевного волнения предложением сходить на перекур. Павлов, чтобы не терять престиж, открыл новенький дипломат и презентовал ей пачку сигарет марки Winston, что вызвало с ее стороны неподдельную радость или, можно даже сказать, восхищение. Этот момент не прошел мимо внимания Наденьки, которая сразу же отложила книжку в сторону и попросила принять ее в их компанию.

И, вот, они, втроем, пришли в тамбур и закурили. Обсудили достоинства заграничного табака в противоположность пахнущей навозом "Явы" и отдающего березовым веником "Космоса". Потом Мелисса, неожиданно, заявила, что у нее к Павлову имеются претензии, которые она хотела бы изложить ему тет а тет.

— А я то, думала поговорить насчет ля мур ля труа, — обиделась Наденька, туша сигарету.

— Это по-немецки? — поинтересовался Павлов.

— Нет. Это по-французски, — ответила Наденька, и с гордо поднятой головой вышла из тамбура, оставила их наедине.

— Дима, — обратилась к Павлову Мелисса, — я на вас не просто обижена, а обижена так, что готова вас просто растерзать!

— А в чем дело?! — спросил Павлов, одновременно удивившись и испугавшись.

— Дело в том, — заявила Мелисса, не то в шутку, не то всерьез, — что вы, намедни, изволили схватить меня за титьки. Облапили меня, как обыкновенную деревенскую дуреху! А я таких шуток не люблю и срочно требую сатисфакции!

— Прикалывается! — догадался Павлов, у которого после ее слов, словно камень с души свалился. И тогда он, сделав реверанс, тоже решил приколоться, вспомнив, как нельзя, кстати, стихи Владимира Семеновича Высоцкого из пьесы про Алису в стране чудес, немного их перефразировав:

"Миледи! Зря вы обижаетесь на Зайца!

Он, правда, шутит неуместно и часто напивается,

Но он потом об этом так жалеет и терзается!

Не обижайтесь же на пошленького Зайца!"

— Перестану, если вы меня поцелуете. 100 раз, не меньше! — потребовала Мелисса.

— Да я тебя не только поцеловать могу. Только намекни, — думал Павлов, сжимая Мелиссу в своих объятиях и покрывая ее лицо бессчетным количеством поцелуев.

И, точно подтвердив намерения обоюдной близости, Мелиса, просунула свою руку в его широкие спортивные штаны и зашептала, горячо дыша ему в лицо.

— Пойдем к Алине. В ее купе. Я уже с ней договорилась.

Чем они в купе проводников занимались — ежу понятно, но явно не с целью продолжения рода Павловых-Фишманов.

На свои спальные места в IV купе, освещенных тусклым желтым светом фонариков у изголовья двух свободных нижних полок N15 и N17, Мелисса и Павлов вернулись уже далеко за полночь. Наденька и Фишман спали. Во всяком случае, Фишман точно не притворялся, поскольку храпел так, что стука колес было не слышно. Мелисса потрясла его за плечо и даже подергала за нос. Фишман повернулся на правый бок. Храп прекратился, но от этого Мелиссе стало не легче, так как Фишман спросонья, негромко, но внятно, заговорил:

— "… Идут из отдаленной страны, от края неба, Господь и орудия гнева Его, чтобы сокрушить всю землю!"…Попа обыкновенная женская — орган, расположенный стационарно ниже спины, выполняющий амортизационную функцию и предназначен для рассматривания, щупанья и поглаживания особями мужского пола. Это — бинарный орган, состоящий из двух половинок, так называемых, полужопий, которые разделены продольным разрезом. Но полужопия — это обывательское название. По-научному, их следует называть ягодицами.

— Совсем у Аркаши нервы сдали. Эта каторжная работа! Эти интриги и хамство! — шептала Мелисса, прижимаясь к Павлову.

— Давай немного отдохнем, — предложил он, едва сдерживая себя, чтобы не расхохотаться.

— Чего улыбишься, обиделась Мелисса, — знаешь, как по-итальянски называется корма у судна?

— Нет, — сознался он.

— Poppa, — сказала она, и они уже оба засмеялись.

Мелисса перешла на свое спальное место, стащила с себя сарафан, который у нее во время всей этой поездки выполнял функции верхней одежды и нижнего белья, укрылась простыней, шерстяным пледом и пожелала Павлову спокойной ночи и приятных сновидений. Павлов пожелал ей в ответ то же самое. Однако, то ли в силу мужского эгоизма, то ли по причине крайней усталости, заснул почти мгновенно. Тогда как Мелисса еще долго ворочалась, обдумывая открывшиеся перед ней перспективы выгодного замужества и полноценной сексуальной жизни. Более умного и привлекательного мужчину, чем Павлов, она до сих пор не встречала. Если, конечно, не считать Аркадия Моисеевича, к которому она испытывала настолько беспокойные чувства, что, если бы он о них узнал, то, будь его воля, безо всяких сожалений постриг в монахини и сослал в самый дальний, какой есть, монастырь. Отправил бы и в тюрьму, но там, как известно, уставы строже.

Впрочем, несмотря на дикую влюбленность в дядю Аркадия, Мелисса сознавала, что, во-первых, — дядя Аркадий женат, а во-вторых, приходился ей близким родственником. Последнее обстоятельство само по себе отравляло романтический образ ее платонической любви и превращало ее, как утверждают в подобном случае студентки МХТИ имени Менделеева, в неэквивалентное чувство. (3)

— Мы же евреи, а не Медичи, — часто рассуждала она про себя, давая зарок больше к дяде Аркадию не приставать, но длительное отсутствие полноценной замены все больше и больше порождало в ней тревогу и неуверенность.