Сидр для бедняков

Я мог бы поехать за город, но не поехал. Солнце нестерпимо палило, все пляжи переполнены людьми, я бы тоже мог быть среди них, смеяться, волочиться за девушками, мог бы насытить впечатлениями свое тело и душу на целый год вперед, но ничего этого я не сделал. Остался в городе. Не из-за Эстер, потому что ее не было дома. Я уже побывал около ее дома, ощущая во внутреннем кармане тяжесть адресованного ей письма, но ни Эстер, ни кто иной не были причиной того, что я счел необходимым остаться в городе.

О, я не сомневаюсь: я страдал. Но сумел сохранить иронию. Легким летним шагом я обошел город. Постоял в одиночестве у бара в «Таламини». Остановился у входа в кинотеатр «Синема-палас», чтобы окинуть взглядом Рыночную площадь, — и здесь я был один.

По городу мчались троллейбусы. Теперь, когда улицы пусты, они могли двигаться с любой скоростью, являя взгляду странное зрелище: пустые троллейбусы, спешащие неизвестно куда.

Для меня нет ничего более загадочного, чем троллейбусы. И в то же время, думается, мало есть в жизни вещей, которые я так хорошо понимаю. Я никогда не езжу в троллейбусе, но часто вижу, как он, набитый битком, сворачивает за угол и в этот момент штанги одна за другой срываются с проводов. Раскачиваются вниз и вверх, и тут уж ничего не поделаешь.

Пассажиры выходят, а троллейбус замирает, как гигантское насекомое, которое расправило было крылья, собираясь взлететь, но почему-то раздумало. Оно снова прячет свои крылья: штанги опускаются вниз и заводятся под крюки. Троллейбус — мертвый жук — стоит на перекрестке, пока его не увозят.

Воскресенье. Пять часов пополудни. Двери церквей распахнуты настежь, но я туда не захожу, никто туда не заходит, и двери снова закрываются. Из окон, точно запах, сочится органная музыка, а я иду под троллейбусными проводами по безлюдной Эббингестраат. Вместо троллейбуса я вдруг вижу корову: она идет мне навстречу, покачивая животом, за ней ее хозяин, но так было в каком-нибудь 1901 году, грустно. И что это за город, думаю я, пройдешь за полчаса. Я стою на пешеходном мосту около Северного вокзала и смотрю через поля на сад Опытной сельскохозяйственной станции с зелеными яблоками детства. Смотрю вниз, на рельсы. Паровозный пар теперь не обволакивает мост: сейчас поезда идут на электрической тяге и без опозданий, и никто не прогоняет меня теперь с пешеходного моста. С сознанием собственного достоинства я спускаюсь вниз и иду по Тёйнбаустраат, неповторимой Клейне-Бергстраат, мимо одноэтажных домишек. Люди, расположившиеся с трапезой у раскрытых окон, поднимают головы: кто этот незнакомец, идущий по нашей улице? Они правы: я и хотел быть им — незнакомцем. Самым незаметным человеком на земле.

Я был одинок, и на работе тоже. Я делал все, что положено: сверлил, резал сталь. Заготовка изменяла свой цвет на красный и желтый, пламя рвалось из отверстий, я ходил вокруг станка, под ноги катились готовые детали, опаляя жаром одежду, — а я был один. Так мне и надо.

Чему научило меня прошлое? Я стоял на высоком крыльце ратуши, снова воскресенье. Я вышел со стороны Херестраат, не торопясь пересек улицу, и, если бы в этот момент кто-нибудь меня сфотографировал, как в 1903 году, потомки могли бы сейчас в удивлении всплеснуть руками, на все лады произнося мое имя: «Это он, это он переходит улицу!» Я мог бы даже, черт возьми, остановиться в доказательство того, что был здесь, что не валялся на пляже вниз животом, как все другие в этот час.

Я стоял на крыльце ратуши, смотрел на Рыночную площадь, видел разомлевшие от жары дома, голубей под карнизами крыш, синеву неба. Окна студенческого клуба закрыты ставнями, студенты разъехались по домам. Можно взять стул, подумал я, и сесть посреди площади — можно, но никто этого не делает. Так не принято; вот во вторник, в базарный день, когда здесь шум и суета, я могу выйти на площадь и кричать вместе со всеми, даже произносить речи, как градоправитель, но никто меня не услышит.

Мой взгляд упал на собор Мартиникерк, крепко упершийся в землю четырьмя углами и вознесший свою главу высоко в голубое небо. Я вздрогнул. Никогда я еще не видел его так, не ощущал физически его присутствия. Казалось, это отец стоит и смотрит на меня. Застывший в вечной неподвижности своих башенок и колонн, он вырастал из земли трехступенчатым побегом — я видел его будто впервые. Стоял перед ним навытяжку и не мог оторвать глаз. Колокола молчали: всего лишь три часа пополудни. Я был один, один на целом свете, но что такое я, думалось мне, что я по сравнению с ним. Он стоит здесь века, царя над городом и всем этим краем, наставляет людей в их делах и вере, и какими незначительными, думал я, незначительными и тщетными выглядят перед ним мои потуги!

Пустая площадь раскалена, как жаровня. Иной раз посмотришь на солнце, потом глянешь по сторонам — и все вдруг подернется серым налетом, серой становится трава, кожа на руках; так и сейчас: город внезапно стал серым, воздух потемнел, словно на солнце набежало облако. Но небо было безоблачным, только все пространство, дома передо мной как-то искривились, белесые и выжженные… мой мир. Я закричал.

Когда я спустился по лестнице, все снова стало обычным. Меня остановил полицейский, я поговорил с ним и пошел своей дорогой. Вновь заглянул в «Таламини» и съел мороженое, стоя в дверях и надеясь увидеть Эстер. (Это было не так глупо, потому что, как я уже сказал, мне удалось узнать ее адрес.) Я смотрел по сторонам, но не видел ничего заслуживающего внимания. Прошло несколько человек, троллейбус свернул за угол — все было обыденно, и я тоже чувствовал себя как нельзя более обыденно. Купил еще порцию мороженого и пошел вниз по Херестраат, пересек Хереплейн, затем поднялся на виадук — мимо потянулись домой велосипедисты, усталые и довольные. Троллейбусы уже были полными. На обратном пути я снова встретил полицейского, задержавшего меня на площади, он кивнул мне, как старому знакомому.

Вечер я провел в своей комнате, погрузившись в раздумья, потому что у меня появились новые мысли. Я думал об Эстер, о девушках вообще, о причине, которая мешает мне первым заговорить с ними, — моя теоретическая натура. Что бы я ни делал, мне всегда мешает мысль о том, что скажут девушки. Ведь у них собственный взгляд на жизнь. И пусть этот взгляд очень наивен, что из того: он определяет их поведение. Они повсюду ищут идеал, и, когда я встречаюсь с девушками, мне бы, конечно, хотелось отвечать этому идеалу, но была у меня и другая идея, независимая от девушек: все-таки я человек. Человек, который может высказать, что у него на душе, и мир его поймет. Потому что можно быть и богом, но бог не умеет говорить. Он, конечно, все видит и слышит, но что людям от этого, бог должен уметь говорить, потому он и послал на землю своего Сына, чтобы быть понятым людьми. И я тоже сын, только сын человеческий, я душа людей, я высказываю их мысли, и они согласно кивают: «Да, это так, воистину так».

Можно спросить, какое отношение все это имеет к Регине. Не знаю, но в какой-то очень широкой связи событий я вдруг увидел: я забыл Регину. Еще перед отъездом на Терсхеллинг все мое внимание поглотило предстоящее путешествие, на острове я был праздным туристом, а когда вернулся в город, сразу же сел за письмо Эстер. Описал в нем, как она вбегала в море, называл ее в письме «моей скаковой лошадкой». Писал о том, как мне ее не хватает, как она мне нужна. Какой мужчина способен вынести одиночество, размышлял я. Словом, письмо получилось страстное. Но что толку — Эстер не было в городе, и я в одиночестве бродил по улицам, глядя на прохожих и не зная, куда себя деть; я был влюблен, весь мой горизонт сузился до размеров Меувердервег. Там жила она, я вспоминаю свет в окне ее дома. Свою нерешительность. Уже пройдя мимо, я подумал: почему я машинально прохожу мимо ее дома, почему нельзя так же машинально позвонить у ее двери?.. Я не знал почему и пошел дальше, навстречу еще большей неизвестности, никогда я не был так слеп и беспомощен. Возле парка «Стерребос» я остановился, всматриваясь в темноту. Это была самая окраина. Накрапывал дождь, пахло сыростью, мне виделось, как рождаются реки и впадают в озера, как из сырых комьев земли, подобно бронтозаврам, выползают дождевые черви — и надо всем этим, точно создатель, возвышаюсь я. Таков, должно быть, и бог, думал я, он не может приблизиться к своим чадам, потому что слишком велик. Он слеп, и я тоже. Я был слеп и глух перед лицом мира, я ничего не понимал…

На обратном пути я вновь прошел мимо дома Эстер. И тут в каком-то приступе решимости бросил письмо в почтовый ящик и только через несколько шагов понял: теперь все пропало. Но мне уже было все равно. Пора домой. Я чувствовал себя смешным идиотом, но тем не менее сохранял спокойствие. При всех ошибках, которые я совершил за свою жизнь, при всех глупостях, которые меня же самого унижали и делали посмешищем города, я — плохо ли, хорошо ли — держал голову высоко и оставался тем, чем был. Я, как пружина, всегда возвращался в прежнее положение. Неправда, что людей нужно стыдиться. Я никогда не стыжусь. Я стыжусь, только когда бываю один; тогда я чувствую себя неуверенно, в голову приходят дикие мысли, а когда передо мной люди, я не задаюсь вопросами, а сразу, не успеют они раскрыть рот, начинаю с ними говорить.

Меня как будто побаиваются. Это я замечаю на улице. При моем приближении люди смотрят в землю. Они отворачиваются к витринам, пряча глаза, а я нет. Я открыто иду им навстречу. Видите: я не стыжусь. Но мне нужны люди, с которыми я мог бы поговорить. Еще в школе я хотел написать трактат о стыде. Купил толстую тетрадь, раскрыл ее на первой странице и написал по примеру классиков: О стыде. Я понимал, что стыд — это зло, преграда, которую можно одолеть только изреченным словом, и думал, что могу исписать своими соображениями на этот счет целую тетрадь, так мне казалось. Стыд нецелесообразен, и, если я послал девушке письмо, неважно, что в нем написано; я опустил письмо в почтовый ящик, она его прочла, и пусть я был в нем несдержан, пусть. Пусть у меня в глазах потемнеет от волнения, когда я увижу ее снова, я все равно заговорю с ней — это единственное, что можно в таких случаях сделать.

Итак, свершилось. Несколько недель меня мучила неизвестность. Я все глубже постигал суть того, что произошло на Терсхеллинге. Я не мог спать. «Идиот!» Я обливался потом и выходил на улицу, чтобы успокоиться. Однако ко времени, когда я вправду снова увидел Эстер, мне до некоторой степени удалось обрести себя. Наша встреча произошла в субботу на Херестраат. Я шел, разглядывая, как обычно, встречных прохожих, и вдруг увидел ее. Эстер. С подругой. Она стояла у витрины и рассматривала туфли. Я перешел через дорогу и, когда девушки двинулись дальше, нагнал их.