Сильнее смерти

Мосье Эдуард Армо жил на первом! этаже дома на Мерилбон-Род. Он принимал учеников в большой комнате, окна которой выходили в запущенный садик. Валлонец по рождению, человек необычайно жизнелюбивый, он никак не мог примириться со старостью и сохранял в сердце какой-то заветный уголок поклонение женщине. У него было страстное влечение ко всему новому, даже к новому в музыке.

Когда Джип появилась в этой хорошо памятной ей комнате, он сидел, запустив желтые пальцы в жесткие седые волосы. Он сурово посмотрел на Джип.

– Ага!
– сказал он.
– Мой маленький друг! Она вернулась!
– И, подойдя к каминной доске, он вынул из вазы букетик пармских фиалок, принесенных кем-то из учеников, и сунул ей под самый нос.
– Берите, берите! Ну, много ли вы забыли? Пойдемте-ка!

И, подхватив ее под локоть, он почти потащил ее к роялю.

– Снимайте шубу, садитесь!

Пока Джип снимала манто, он глядел на нее выпуклыми карими глазами из-под нависших бровей. На ней была короткая темно-синяя блузка, вышитая павлинами и розами, она выглядела теплой и мягкой. Фьорсен, когда она надевала эту блузку, называл ее "колибри". Мосье Армо пристально глядел на нее, и в глазах его светилась тоска старого человека, который любит красоту, но знает, что время любоваться ею для него уже прошло.

– Сыграйте мне "Карнавал", - сказал он.
– Вот мы сейчас увидим.

Джип начала играть. Он кивнул головой, постучал пальцами по зубам и сверкнул белками глаз, что означало: "Нет, это надо играть по-другому!" Потом он вздохнул. Когда Джип кончила, он сел рядом, взял ее руку и, разглядывая пальцы, начал:

– Да, да! Испортили все, аккомпанируя этому скрипачу! Trop sympatique {Очень мило! (франц.).}! Хребет, хребет, вот что нужно выпрямить! Четыре часа в день, шесть недель, и дело у нас снова пойдет.

– У меня ребенок, мосье Армо.

– Что? Это трагедия!
– Джип в ответ покачала головой.
– Вы любите его? Ребенок!! Он пищит?

– Очень мало.

– Mon Dieu! Да, вы все так же красивы. Это много значит. Но что вы можете делать, если ребенок? А нельзя немножко освободиться от него? Тут талант в опасности. Скрипач... а теперь еще ребенок! C'est beaucoup! C'est trop! {Бог мой!.. Это чересчур! Это уж слишком! (франц.).}.

Джип улыбнулась. И мосье Армо, за суровой внешностью которого скрывалась добрая душа, погладил ее руку.

– Вы повзрослели, мой маленький друг!
– серьезно сказал он.
– Не тревожьтесь, ничто еще не потеряно. Но - ребенок!.. Ладно! Мужайтесь! Мы еще повоюем!

Джип отвернулась, чтобы он не увидел, как дрожат ее губы. Запах греческого табака, которым пропитаны здесь все вещи, старые книги и ноты, как и сам хозяин; старые коричневые занавеси, запущенный маленький сад с кошачьими тропками и чахлым карликовым деревцом; сам мосье Армо, свирепо вращающий карими глазами, - все это возвращало ее к тем счастливым дням, когда она приходила сюда каждую неделю, веселая и щебечущая и в то же время важная, довольная его откровенным восхищением! ею; это было какое-то ликующее чувство, оно делало счастливыми и его и ее: ведь когда-нибудь она будет играть прекрасно!..

Снова загудел голос мосье Армо. Он говорил с грубоватой нежностью:

– Ладно, ладно! Единственное, чего нельзя излечить, - это старость. Вы хорошо сделали, что пришли, дитя мое. Если у вас не все идет так, как должно, вы скоро утешитесь. Музыка!.. В музыке вы можете найти забвение. В конце концов, мой маленький друг, никто не отнимет у нас нашей мечты, - ни муж, ни жена, никто не может сделать этого. Будет и на нашей улице праздник!

Люди, которые преданно служат искусству, излучают какое-то обаяние. Она ушла в этот день от мосье Армо, захваченная его страстью к музыке. Это будет только справедливо, если она станет лечить свою жизнь дозами того, что испортило ее, - ведь на этом основана и гомеопатия. Теперь она отдавала музыке каждый свободный час; К мосье Армо она ходила два раза в неделю, хотя ее тревожил этот лишний расход: их материальное положение становилось все более затруднительным. Дома она настойчиво упражнялась и так же упорно работала над композицией. Уроки она брала всю весну и лето, написала за это время несколько песен, но еще больше оставалось у нее сделанного только вчерне. Мосье Армо был снисходителен, видимо, понимая, что суровая критика может убить ее порыв, как мороз убивает цветы. К тому же в ее сочинениях и в самом деле было что-то свежее и самобытное.

– Что думает о них ваш муж?
– спросил он однажды.

– Я их ему не показываю.

Да, она никогда ничего не показывала ему: просто боялась, зная, как он высмеивает все, что раздражает его, а даже малейшая насмешка подорвала бы ее веру в себя, и без того уже похожую на чахлое растение. Единственным человеком, которому она, кроме учителя, показывала свои композиции, был как ни странно - Росек. Однажды, переписав какое-то ее сочинение, он удивился. Теплота, с которой он похвалил этот маленький "каприз", была, видимо, искренней; она была благодарна ему и играла другие свои вещи, а однажды песню, которую сочинила для него. С этого дня она начала питать к нему какое-то дружеское чувство и даже немного жалеть этого бледного, скрытного, загадочного человека; она наблюдала за ним то в гостиной, то в саду и видела: он все еще не потерял надежды на то, что его желание сбудется. Правда, он никогда не навязывал ей своих чувств, хотя она знала, что стоит ей подать малейший повод, и все началось бы сначала. Выражение его лица и его неистощимое терпение трогали ее. Она не могла сильно ненавидеть человека, который так обожал ее. Она советовалась с ним о долгах Фьорсена. Их уже накопилось несколько сот фунтов, не считая большого долга самому Росеку. Как он мог залезть в такие долги? Куда деваются деньги, которые он зарабатывает? Его гонорары этим летом были высоки. Тратит ли он все на Дафну Уинг или и на других женщин?

Внимательно наблюдая за Фьорсеном, она убедилась, что с ним произошла какая-то перемена; что-то в нем словно бы сдало - все равно как в часах, когда все поворачиваешь и поворачиваешь ключ, пока не лопнет пружина. Но работал он еще упорнее, чем раньше. Она слышала издали, что он без конца повторяет какой-нибудь пассаж и словно никогда не бывает доволен. Но в игре его уже не было прежнего огня и широты: она стала более сухой, в ней чувствовалось какое-то разочарование. Как будто он говорил себе: "К чему все это?" И в его облике тоже что-то изменилось. Она знала, была убеждена, что он тайно пьет. Но почему? Из-за его размолвки с ней? Или из-за девушки? Или просто он унаследовал это от пьяниц-предков?

Джип старалась не задавать себе таких вопросов. Это привело бы ее к бесполезным спорам с собой, к новым признаниям в том, что она его не любит, к бесцельному осуждению этой девушки, - словом, к бесцельному отрицанию всего. Нет, все это безнадежно!

Фьорсен легко раздражался, и казалось, ее уроки музыки злят его, - он говорил о них с презрительной нетерпимостью. Она понимала, что он считает их любительскими. Его злило и то, что она много времени отдает ребенку. К девочке он относился странно: заходил в детскую, вызывая тревогу Бетти, забавлялся с дочерью минут десять, потом укладывал ее обратно в кроватку, глядел на нее мрачно или с усмешкой и удалялся. Иногда он заглядывал в детскую, когда там была Джип, и, молча посмотрев на ребенка, уводил ее.

Ее всегда мучила мысль, что она его совсем не любит, и еще больше сознание того, что она не только спасла его, а, по сути дела, столкнула под гору, - какая ирония судьбы, какая расплата за ее тщеславие! Она уступала его притязаниям, но эта уступчивость стоила ей неслыханного напряжения - она с каждым днем все больше отдалялась от него. Такова уж была ее натура: она способна была пассивно терпеть, пока что-то в ней не сломается, а после этого - конец!

Весна и лето прошли для Джип, словно какая-то засуха, когда облака маячат где-то страшно далеко, за завесой пыли; но вот они надвигаются все ближе и ближе, и наконец разражается гроза и омывает дождем истосковавшийся сад.

ГЛАВА XV

Первым настоящим летним днем в том году было десятое июля. Бывали и раньше хорошие дни, когда ветер дул с востока или севера; но теперь, после двух дождливых недель, солнце стало греть совсем по-летнему, мягкий ветерок приносил отовсюду аромат цветущих лип. В далеком углу сада, под деревьями, Бетти шила какие-то детские вещи, а ребенок крепко спал утренним сном. Джип стояла перед клумбой с ярким и нежным душистым горошком; у цветков были мелкие зеленые треугольные листочки и стебли с усиками, напоминающими усики насекомых.