Сильнее страха

Внутри лежало ветхое письмо, которое он осторожно развернул, боясь его повредить.

Дорогой Эдвард,

произошло то, что должно было произойти, мне остается только сердечно Вам посочувствовать. Всякая опасность теперь устранена. Причина находится там, куда никому не попасть, если обещание будет выполнено. Я сообщу точные координаты в двух отдельных посланиях, которые Вам доставят тем же способом.

Могу себе представить смятение, в которое Вас повергла трагическая развязка истории, но если это облегчит Вашу совесть, то знайте, что при подобных обстоятельствах я поступил бы так же. Государственные интересы превыше всего, и у таких людей, как мы с Вами, нет выбора: мы обязаны служить родине и даже жертвовать ради нее самым дорогим.

Больше мы не увидимся, о чем я очень сожалею. Я никогда не забуду наши поездки в Берлин в 1956 и 1959 годах, в особенности 29 июля, когда Вы спасли мне жизнь. Теперь мы квиты.

При крайней необходимости вы можете писать мне на адрес: 79, Июли 37 Гате, квартира 71, Осло. Какое-то время я пробуду там.

Уничтожьте это письмо, когда прочтете. Надеюсь, Вы постараетесь, чтобы все следы этой последней переписки были уничтожены.

Преданный Вам Эштон.

Эндрю вернулся в гостиную и сел изучать досье, собранное Долорес.

Там лежали пачки вырезок из газет за январь 1966 года.

«Жена сенатора Уокера подозревается в государственной измене» — заголовок в «Вашингтон пост».

«Скандал в доме Уокера» — статья на первой полосе «Лос-Анджелес таймс». «Предательница» («Дейли ньюс»). «Виновна!» («Денвер пост»). «Шпионка, обманувшая мужа и страну» («Нью-Йорк пост»).

Тридцать с лишним ежедневных изданий по всей стране напечатали приблизительно одно и то же, с незначительными вариациями. Все рассказывали историю Лилиан Уокер, жены сенатора-демократа Эдварда Уокера и матери 19-летней дочери. Ее обвиняли в том, что она работала на КГБ. «Чикаго трибьюн» сообщала, что агенты, пришедшие ее арестовывать, обнаружили в спальне изобличающие ее улики и что ее вина не подлежит сомнению. Жена сенатора записывала разговоры, которые слышала в кабинете мужа, и украла ключ от его сейфа, чтобы сфотографировать документы с целью их передачи коммунистам. «Даллас морнинг ньюс» утверждала, что, не вмешайся ФБР, множество американских солдат во Вьетнаме погибли бы из-за измены Лилиан Уокер. Предупрежденная то ли сообщниками, то ли двойным агентом, она в последний момент попыталась сбежать от пришедших ее арестовать агентов.

Газеты не пропускали ни дня, напоминая об этой измене и ее последствиях. 18 января сенатор Уокер подал в отставку и объявил, что навсегда уходит из политики. 19 января пресса США сообщала о задержании Лилиан при попытке перейти северную границу Швеции с целью попасть в СССР через Норвегию. Но начиная с 20 января, как и говорила Долорес, газеты больше не напечатали о Лилиан Уокер ни единой строчки.

Исключением было короткое упоминание 21 января в политическом разделе «Нью-Йорк таймс», в статье за подписью Бена Мортона, завершившего свой материал вопросом: «Кому на руку падение сенатора Уокера?»

Эндрю помнил Мортона, старого ловкача с трудным характером, которого встречал в коридорах редакции, когда сам еще работал в отделе некрологов. Не принадлежа к привилегированной касте репортеров, Эндрю не осмелился заговорить с ним.

Сейчас он позвонил в отдел писем и спросил, на какой адрес пересылают корреспонденцию, приходящую на имя Мортона, фигера сообщил, что ничего никуда давно не пересылают, потому что Бену Мортону приходят только рекламные проспекты, которые тот распорядился отправлять прямиком в мусорную корзину. Эндрю настаивал, и Фигера сообщил ему, что старый журналист живет, отгородившись от внешнего мира, в своем домике в Тернбридже, штат Вермонт, и не сообщает своего домашнего адреса. Известно только, куда отправлять его почту до востребования.

Эндрю изучил карту и убедился, что до Тернбриджа можно добраться только на автомобиле. Своим «датсуном» он не пользовался с тех давних пор, когда один недовольный читатель отделал его бейсбольной битой на подземной стоянке. Неприятные воспоминания! Машину привели в порядок в мастерской Саймона, где она и пребывала поныне. Эндрю не сомневался, что мотор заведется с полоборота: по этой части его лучший друг был настоящим маньяком — тот редкий случай, когда и от него мог быть какой-то толк…

Он собрал папку, захватил теплую одежду и термос с кофе и отправился пешком в гараж к Саймону.

* * *

— Естественно, на ходу! — заверил его Саймон. — Куда на этот раз?

— На этот раз мне пришла охота прокатиться в одиночестве.

— Как насчет места назначения? — спросил Саймон обиженным тоном.

— Вермонт. Как насчет ключа зажигания?

— Тебя ждут снежные заносы. «Датсун» занесет на первом же вираже, не говоря о том, что ты собрался в такую даль на ночь глядя, — ворчал Саймон, выдвигая ящик рабочего стола. — Дам-ка я тебе лучше «Шевроле-универсал» 1954 года: двести лошадей под капотом, шесть цилиндров. Только чтобы вернул его мне в полном порядке, мы здорово потрудились над его реставрацией, все детали родные!

— Кто бы сомневался!

— Иронизируешь?

— Саймон, я тороплюсь.

— Когда ты вернешься?

— Иногда, слушая тебя, я думаю: может, ты реинкарнация моей матери?

— Шутки у тебя совсем не смешные. Когда доберешься до места, позвони.

Эндрю пообещал и уселся за руль. Сиденья пахли старой искусственной кожей, зато сам руль и бакелитовая приборная панель были безупречны.

— Позабочусь о ней, как о своей, — пообещал Эндрю.

— Лучше помни, что она моя, — посоветовал Саймон.

Путь Эндрю лежал от Нью-Йорка на север. Пригороды с их беспорядочным чередованием жилой застройки, промышленных зон, складов и нефтехранилищ быстро сменились маленькими городками; к заходу солнца городки уступили место деревням.

Человеческое присутствие ощущалось все слабее, вместо домов по обе стороны шоссе теперь тянулись поля, и только свет в окнах редких ферм служил напоминанием, что здесь тоже теплится жизнь.

Тернбридж оказался всего-навсего кусочком дороги, кое-как освещенным пятью фонарями, торчавшими метрах в десяти один от другого. Ржавые фонари цедили тусклый свет на продуктовую лавку, магазинчик скобяных изделий и автозаправку — только она и была еще открыта. Эндрю повернул к единственной колонке. Видимо, шины переехали через трос и где-то прозвенел звонок, потому что почти сразу к нему направился старик — такой же древний, как и его станция. Эндрю вылез из машины.

— Можно полный бак?

— Давно не видел таких ласточек, — пробубнил заправщик, со свистом пропуская воздух между редкими зубами. — Карбюратор-то новый? А то у нас только неэтилированный.

— Думаю, да… — неуверенно ответил Эндрю. — А вдруг нет?

— Вообще-то это не беда, но лучше знать точно, прежде чем ехать дальше. Откройте-ка капот, гляну, как у вас там с расходными жидкостями.

— Не беспокойтесь, машину только что обслуживали.

— Сколько она после этого прошла?

— Миль триста.

— Вот и откройте капот, эти старые леди большие охотницы до маслица, да и мне заняться особо нечем. Предыдущий клиент был еще вчера утром.

— Почему вы открыты в такой поздний час? — спросил Эндрю, подпрыгивая на месте, чтобы согреться, пока заправщик наполнял ему бак.

— Видите табурет там, за стеклом? Я сижу на нем уже полвека, это единственное место, где мне хорошо сидится. Я владею этой заправкой с тех пор, как в 1960 году здесь скончался со шлангом в руках мой папаша. Это он ее построил. Когда я был мальчишкой, мы заливали «Галф», теперь этой марки бензина уже нет. Я сплю на втором этаже. У меня бессонница, вот и не закрываюсь, пока глаза сами не захлопнутся. А чем еще заняться? И потом, вдруг занесет кого вроде вас. Жалко было бы упустить клиента. Куда путь держите?

— Я уже приехал. Знаете такого Бена Мортона?

— Хотелось бы ответить, что нет, но что правда, то правда: знаю.

— Где он живет?

— Вы хорошо провели день?

— Более-менее, а что?

— А то, что лучше вам уматывать подобру-поздорову, не то несдобровать.

— Я притащился из самого Нью-Йорка, чтобы с ним потолковать.

— Я дал бы вам точно такой же совет, даже если бы вы прикатили из Майами. Этого старого хрена Мортона лучше обходить стороной.

— Я встречал таких немало, привык.