Силоам

Но тогда возникали инциденты, конфликты, вновь разводившие их в разные стороны. Г-н Деламбр был резок. Симон был раздражителен. Один опирался на здравый и грубый реализм; другой вставал на дыбы и обрушивался на родственников с благородным возмущением, свойственным раздосадованным утопистам; он, казалось, упрямо хранил тайную надежду обратить семью в свою веру, раскрыть ей глаза, омолодить ее. Ему казалось, что вокруг него страдают от болезни, которую можно излечить операцией. Но ничего не происходило, и его начинали постигать разочарования, которые приберегает жизнь для наивных реформаторов. Семья Деламбр, таким образом, переживала череду злополучных дней, бурных сцен. Трапезы внезапно прерывались разговорами в повышенном тоне, которые, достигнув взрыва в кульминационной точке, заканчивались мрачно: каждый убегал к себе с раскрасневшимся лицом, а бедная Жюстина плакала над тарелкой. Доводы отца были всегда одни и те же: «Я в твоем возрасте… В моей семье…» Они всегда начинались именно так. Как знакомы были Симону эти слова! В его глазах они всего лишь скрывали неспособность к обновлению, восприятию мира в движении и развитии. Г-н Деламбр был уверен в своих правах. Ничто никогда не подточит эту крепость, эту башню, укрывшую всю семью под своей воинственной, но защитной сенью. Ах! Эта семья была совершенно непроницаема!.. Тогда, обескураженный этой беспримерной демонстрацией принципов и непоколебимых верований, Симон вновь начинал относиться к отцу с недоверчивой враждебностью. Г-н Деламбр вновь олицетворял для него надежность, довольство. Он превращался прежде всего в человека, глубоко осознающего свои заслуги, считающего свое место в мире и нравственное положение неприкосновенными, — в общем, коснеющего. Как будто возраст и успех давали право задремать… Затем, внезапно испытав угрызения совести, он говорил себе: «Я плохой сын…» И думал: «В каждой семье есть кто-нибудь, с кем должно случиться несчастье. И такой человек — я…»

За столом Симон сидел напротив отца. Г-н Деламбр, крепко усевшийся на стуле, казалось, извлекал из своей дородности некое знаменательное достоинство. Он ел медленно, скупыми редкими движениями поднося вилку ко рту, и время от времени внушительным тоном, красивым низким голосом изрекал какое-нибудь соображение в связи в дневными операциями, мысль о которых почти не покидала его. Однажды вечером Симон, молча наблюдавший за отцом, был поражен уверенностью, исходившей от него. У кого он уже это видел?.. Вдруг вспомнил: Эльстер!.. Эльстер на лекциях Лареско!.. Сходство, каким бы приблизительным оно ни было, поразило его. Это открытие закрепило в его мозгу одну из черт отца. И у того, и у другого Симон узнавал это выражение, свойственное тем, кто никогда не сомневается, и которое на лице Эльстера означало уверенность в своих достоинствах, означало, что он не считает нужным записывать, как другие, все замечания Лареско. Одно и то же чувство накладывало свой отпечаток на разные лица, на умы, совершенно чуждые друг другу, между которыми, возможно, не возникло бы симпатии. И так же, как Эльстер, г-н Деламбр не умел улыбаться. Мышцы их лиц не допускали иного выражения, кроме упорства, с которым они выполняли задачи, соответствующие образу жизни каждого из них. Пусть у них было разное ремесло, совершенно несхожие занятия — их отношение к жизни сформировало общую для обоих черту, которая, как только была подмечена, навсегда запечатлевалась в сознании. Тем же тоном, каким Эльстер восклицал: «Гиньяр? Жалкий фразер. Иснар? Для старших классов!..», г-н Деламбр изрекал, что Бошен, его представитель, — «неумеха», что Фремикур, его конкурент — «подлец», или что Бийярдо, его поставщик, «никогда не добьется признания»…

Весь следующий день Симон был полностью поглощен своими мыслями. Свобода, с которой он судил об окружавших его людях, смущала его самого. Имел ли он право судить? Не было ли в нем слишком много той уверенности, которая раздражала его в других, в его отце, и которую он унаследовал от него?.. «Что бы я ни делал, — подумал он, — я всегда буду сыном своего отца, я всегда буду, как он, упорным в труде и, в глубине души, влюбленным в успех!..» Эти выводы обескуражили Симона: они убеждали и его тоже добиваться, как г-н Деламбр, как Эльстер, успеха, проклятого успеха, после чего остается лишь сложить руки. Мало-помалу его охватывало отчаяние. Целый день он развлекался тем, что противоречил своему отцу, Жюльену, даже Жюстине. Его фразы были кратки и высокомерны; он дал себе легкую роль критика; у него вдруг возникло впечатление, что нелепости разрастаются вокруг него с непривычным буйством, и, вопреки себе, он получал лукавое удовольствие, отмечая их появление. Из-за этого он сам себе стал противен.

Вечером отец был молчалив. Ни у кого не хватало смелости заговорить. Над городом в этот весенний вечер висела тяжелая, раздражающая жара. Треск громкоговорителей, сквозь который прорывался мужской голос, доносился с улицы через раскрытое окно. Этот бесформенный шум вызвал у Симона видение, внушавшее ему чувство ненависти: картину толп, подчиненных насмешливой власти этого бесцветного голоса, опутывавшего весь мир нудным клубком пустых фраз, тем не менее чинно выслушиваемых обывателями всех обществ. Молодой человек пошел закрыть окно.

— Зачем ты закрываешь? — спросил Жюльен.

— Тебе не кажется, что лучше посидеть спокойно?

— Ты мне напомнил, что у нас еще нет радиоприемника, — ответил Жюльен.

— У нас есть тетя Клемантина, — сказал Симон, — это то же самое. Через несколько минут она придет, перескажет нам речи министров и сообщит котировку ценных бумаг на Бирже.

Это были единственные слова, прозвучавшие за ужином. По его окончании Симон ушел в свою комнату поработать. Вид словаря и греческих текстов, по обыкновению, преобразил его, вернув неопределимое ощущение счастья.

Час спустя, когда Симон шел через опустевшую гостиную, едва освещенную маленькой настольной лампой, в потемках он разглядел отца, лежащего на диване с запрокинутой головой на диванной подушке, полусжимая в руке пенсне в золотой оправе. Отец дремал. Он, наверное, заснул, слушая новости, принесенные тетей Клемантиной. Его грудь мерно вздымалась, от чего на ней шевелились страницы полураскрытой книги. Седые пряди упали на лоб, пересеченный морщиной, придававшей ему озабоченный вид. Симон подошел, склонился над книгой: «Пионеры Сахары»… Молодой человек был взволнован, как будто сделал открытие, как будто только что застал отца на месте преступления. «Так значит, — подумал он, — так значит, ему тоже нужно что-то другое?.. Что-то, чего ему не дают ни дела, ни семейные ужины?.. Возможно ли это?..» Он посмотрел на отца с внезапным волнением. «Возможно, ему снюсь я, — подумал он, — у него такой вид, будто ему снится кошмар, будто он встретил сопротивление, борется со злым духом. Да, а может быть, этот злой дух — я…» И, против обыкновения, — ведь жизнь коротка, а проявления чувств требуют времени — он наклонился и коснулся губами лба этого человека, возможно, переживавшего во сне неведомые страдания…

К середине ночи, заканчивая работать, он почувствовал необходимость отыграться за столь тяжелый день и написал Элен. Конечно, теперь и речи не было о том, чтобы подарить ей день или даже полдня, но они могли бы, по меньшей мере, погулять немного вместе, выйдя из библиотеки. Он написал: «В четверг, в сквере Лувуа. У меня будет десять минут». Сквер Лувуа, перед Национальной библиотекой строгое свидание, почти благовидное… Тем не менее Симону было немного страшно. Ему казалось, что он поступает нехорошо, идет против духа семьи Элен! Это было вторжением в его существование таинственного явления, которое называют «жизнь»; это было запретное удовольствие, почти грех!.. Напрасно Симон решил оставаться благоразумным: в этом обыденном свидании была какая-то вина.

IV

Симон охотно проводил по четвергам день в Национальной библиотеке. Его ожидали там одновременно сосредоточенность, благотворная для работы, и несколько опасное опьянение. Это место было так полно интеллектуального благоговения и тишины, что походило на святилище. Сегодня особенно, когда, пройдя от Театр-Франсэ по узкой улочке Ришелье, где машины теснились одна за другой, повинуясь знакам красного глазка в конце улицы, Симон вступил под застекленные купола читального зала отдела печатных изданий, он почувствовал, как им завладело ощущение сурового и мучительного счастья, будто он вступил в храм. Особый запах, запах ладана, который распространяют для освежения воздуха в непроветриваемых помещениях, встретил его уже в вестибюле. Затем, за дверью, его обступили взмывшие кверху колонны, вершины которых терялись в ореоле света. Невозможно было избавиться от чар, идя по проходу между столами мимо рядов склоненных голов, которые ничто не могло бы отвлечь. Губы шевелились в тишине, как губы богомольцев, что, распростершись за церковным столпом, бормочут литании. Здесь было около трехсот человек, и каждый чувствовал себя в полном одиночестве. Начиная с часа дня, зал был почти полон. Многие труженики, пришедшие сюда с утра, на скорую руку пообедали отбивной или сандвичем в ресторанчике при входе, на антресоли, где можно было встретить эрудитов, занятых каштановым кремом или пюре, а утром поглощавших коллекции in-folio или смаковавших аромат, исходящий от древних пергаментов и хроник. Видя этих людей с поредевшими волосами, которые провели все утро, склонившись над книгами, предающимися еде, постыдно удовлетворяющими чисто физический аппетит, Симон чувствовал себя бестактным, и некое смущение останавливало его на пороге. Говорили мало, как в ризницах, находящихся слишком близко от святилища, святая святых. Частицы идей все еще сияли, порхали по воздуху. Глаза подстерегали появление невидимых звезд над бумажными скатертями, а мощный внутренний шепот, казалось, перекрывал шум слов, подбираемых с большим трудом, чтобы сделать заказ официантке на языке, понятном среднему уму.

Симон, заказав книги накануне, смог сразу же получить их и принялся за работу. Ему нравилось быть среди этого народа, мужчин и женщин, приехавших со всех уголков света, которые, может быть, никогда больше не встретятся. Впрочем, мужчины и женщины, казалось, составляли здесь одно единое сознание, один пол. Молодой человек мог сидеть так часами, не испытывая необходимости переменить место. Он работал здесь, как у себя дома, лучше, чем дома, так как, не будучи знакомым со своими соседями, он чувствовал поддержку, воодушевление от их работы, от соседства их движущейся мысли. Если он поднимал голову, перед ним представала впечатляющая картина из поднимавшихся вверх рядов книг, полностью закрывавших перегородки в зале, делившихся на несколько этажей, где сновали служащие по узким лесенкам. Иногда чрезвычайно далекий солнечный луч, который, казалось, пересек несколько атмосферных слоев и состарился по дороге, вдруг высвечивал наверху уголок этого фантастического мира, как склон горы, освещенный в конце пасмурного дня, в просвете между двумя тучами.

Время от времени звонки и бой часов долетали до слуха работавших, мрачно напоминая им о ходе времени. Затем наступал момент, когда раздавался еще более зловещий, немного приглушенный расстоянием, голос, объявлявший о завершении церемонии: «Господа, мы закрываем!..» Ах! С каким отчаянием выслушивались эти слова!.. От скольких абзацев придется еще отказаться на этот раз! Но ряды пустели практически мгновенно, и читатели, сжимая под мышкой стопки книг, вставали в две колонны, как в день Страшного суда, по обе стороны от судей, — там, назвав номер своего места, каждый, казалось, ожидал получить наказание или награду. Но они имели дело с милостивыми судьями, которые, без особых сложностей, то раскричавшись и рассыпавшись в угрозах, то пригласив какого-нибудь более виноватого грешника отойти в сторонку, пока судьба его будет решена, как правило, выдавали всем кающимся квадратик желтого картона, позволявший им уйти — не без того, однако, чтобы доказать, открыв портфель перед уполномоченным архангелом, что они не уносят с собой предметов культа.

Библиотека закрывалась в шесть часов. С половины шестого день начал приобретать для Симона интерес, приятным образом окрашивающий несколько серые воспоминания, связанные с его текстом Гесиода: он знал, что через полчаса Элен Парни будет его ждать на одной из скамеек скверика Лувуа, под самыми стенами дома Ришелье, неподалеку от окон покойной г-жи де Ламбер.

Девушка была там в назначенный час; она устремилась к нему мягким шагом, в костюмчике, стеснявшим ходьбу, а он услышал, как железная дверца захлопнулась за ней с жестким клацанием.