Силоам
Шрифт:
Так они работали два-три часа подряд, без перерыва. Эта работа была абсолютно неподвластна грезам, изменению погоды, влиянию неба. Ничто из внешнего мира не проникало в тесноватую комнату, где между железной кроватью и окном, усевшись в кружок, локоть к локтю, молодые люди вгрызались в греческий.
Объяснения Брюкерса были ясными, сухими, лишенными кокетства и прикрас. Его звание студента Нормальной школы [6] обеспечивало ему некоторое превосходство над его товарищами, и он в отношениях с ними держал дистанцию. Ни Симон, ни кто-либо другой никогда не имел с ним длительной беседы по какому бы то ни было вопросу. Но в нем чувствовалась сила, идущая прямо к цели, и прекрасная способность подчиняться правилам игры, никогда не предаваясь фантазии. Эта сила характера всегда удивляла серую массу, составляющую лицейские классы. Если ему ставили в упрек напряженное выражение лица, он отвечал: «Когда мышцы расслаблены, бывает, что и ум расслабляется тоже». Сам воздух, которым дышали рядом с таким
6
Нормальная школа — Высшая педагогическая школа во Франции.
Они все были там, собравшись вокруг небольшого стола, зажатые между кроватью и шкафом, под наблюдением Брюкерса, бывшего как бы председателем этого собрания. Гребан со старанием хорошего ученика придирался к первым абзацам «Федра». Минюсс изнывал в углу, читал губами одновременно с ним и прилагал нечеловеческие усилия, чтобы не дать вырваться своему неистовству. Гребан останавливался, читал конспект невыразительным голосом, натыкался на слова, которые, согласно мнению комментаторов, он считал сомнительными, или, напротив, легко отметал трудности, подобные тем, которые Лареско обычно называл «мнимыми проблемами». Как и Минюсс, Шартье сдерживался с трудом. Он раздраженно следовал тщательно выверенными шажками, под руководством Гребана, за утренней прогулкой Сократа вдоль Илисса; но вместо того, чтобы насладиться прекрасным днем в афинском пригороде, Гребан спотыкался о мельчайшие препятствия, погружался в исторические, топографические, грамматические подробности без числа и края. В каком направлении тек Илисс? Почему Федр был бос? Сколько лет было ему в то время? В каком районе города он встречался с Сократом? Через какую дверь они вышли, чтобы спуститься к реке? Гуляли ли они по левому или по правому берегу? Нет ли какого брода, который они пересекают, чтобы перейти с одного берега на другой? И пересекают ли они его вообще? Томпсон утверждает это, но, по правде говоря, ничто не вынуждает нас прислушиваться к Томпсону. Гребан тщетно искал ответа на этот вопрос у Гейндорфа, Фольграфа и Готфрида Германна. Может быть, ему следовало узнать, что об этом думают Винкельманн, Краум и Фален? Гребан исчерпал свой список имен собственных; он почти извинялся, что не смог найти больше. Наконец, брод пересечен; но увы, едва он продолжил прогулку, как наткнулся на подозрительное выражение, в котором, с великолепным инстинктом, выработанным за чтением древних и современных схоластов, он почуял вставку! Но является ли вставкой это выражение? Может быть, оно всего лишь переставлено? Фольграф удаляет его, Гейндорф переставляет, Бергк сохраняет, Герниас молчит, как и Братушек… Братушек! Услышав это слащавое имя, Минюсс принялся шумно чихать, в то время как Шартье сдерживал бешеный смех. Гребан на мгновение поднял несчастные глаза над стопкой записей и подождал тишины, чтобы продолжить объяснение. Немного дальше речь шла о мифологическом эпизоде, о котором Федр долго расспрашивал Сократа: дело было в похищении Бореем нимфы Орифии, игравшей на берегу с Фармакеей, своей подругой. Здесь Гребан снова любезно задержался и вывалил целый воз этимологий, генеалогий, распространяясь о семье Орифии и семье Фармакеи, сообщая подробности об их культе, потом о некоем святилище в Агре, или Аграйе, или Агротере, о котором говорил Сократ, а Гребан, по его утверждению, нашел точные указания у Стюарта и Реветта, которые… Но несчастный не смог продолжать: зазвонил будильник, оборвав его объяснения.
— Полчаса на объяснение истекло, — объявил Брюкерс.
— Но я не закончил, — простонал Гребан.
Тогда вокруг него начался настоящий базар.
— Как? У тебя было полчаса, — воскликнул Шартье, — полчаса, чтобы пройти за двумя твоими собеседниками до самого их платана, а ты добрался только до нимфы Орифии!
— Он пал к ногам нимфы, — сказал Бенар.
— Серьезно, — оборвал Минюсс, — ты что, думаешь нас заинтересовать спорами комментаторов со всего мира, страшными историями об интерполяторах и копиистах? Прямо игра в прятки. Ты же Платона объясняешь, черт возьми! А кроме меня никто этого не заметил!
Эта фраза вызвала волну негодования против Минюсса, в то время как Гребан, немного озадаченный, собирал свои бумажки, настраивая на товарищей близорукие глаза, скрытые за двойными стеклами.
— Под этим объяснением могла бы стоять подпись Эльстера, — вставил Бенар.
— Эта подпись дорогого стоит, — проревел Брюкерс. — У твоего объяснения, Гребан, был только один недостаток: изобилие. Но твои сведения основательны и полны. Это очень хорошая работа. К тому же было бы лучше, если б каждый говорил по очереди, — властно добавил он, услышав ропот.
— А Деламбр что молчит! — крикнул неисправимый Минюсс.
— Должен признаться, — сказал Симон, не обращая внимания на свирепый взгляд Брюкерса, — что, если бы не прозвонил будильник,
наш друг утонул бы в струйке Илисса!..— Почему ты вместо этого не говорил о платанах! — вступил Минюсс. — И о солнце, сиявшем в тот день! Да видел ли ты платаны, о Гребан? Видел ли ты их своими глазами?
— И нимф! — сказал Шартье.
— Ты к тому же не сообщил нам мнения современной науки относительно похищения Фармакеи, а, проказник!
— Орифии, — скрупулезно поправил Гребан. — Орифии. Это Орифию похитили. И я указал место, где это произошло.
— А каким образом! Борейские приемы! Унесена порывом ветра!.. Это произошло подле храма Реветта, — уточнил Минюсс. — Реветт и Стюарт, Ко Лимитед! Англичане-то в греческих храмах разбираются!
— Извини, речь идет о храме в Агре, — снова поправил Гребан, не почуявший подвоха. — Я сказал, что этот храм еще существовал в девятнадцатом веке, и его видели Реветт и Стюарт.
— От чего нам ни тепло, ни холодно, — сказал Бенар. — Мне больше нравится слушать про Гиппоцентавров, чем про этих людей.
— Будем же серьезны, — сказал наконец Брюкерс, чтобы положить конец словопрениям. — Надо признать, что Гребан очень тщательно разрешил все возникавшие проблемы. Повторяю, он проделал полезную работу, и каждый из нас сможет ею воспользоваться. Очень хорошо, старина.
— Можно мне сказать? — спросил Шартье.
— Только тебя и слушаем, — сказал Бенар.
— Я уверен, что Гребан не обидится на меня за настойчивость. Я тоже признаю, что он нам принес внушительную груду документов…
— Да, — вмешался Минюсс, — на это ушел не один час в библиотеках.
— Прошу вас, — сказал Брюкерс, — больше не перебивайте. Время поджимает. Слушаем тебя, Шартье.
— Позволю себе обратить ваше внимание на отрывок, который Гребан не успел нам объяснить и где Сократ, касаясь трактовки «учеными» его времени мифа об Орифии, говорит примерно следующее (это мой вольный перевод, но вы можете следить): «Я думаю, — говорит Сократ, — что толкования такого рода подразумевают много старания и изобретательности со стороны тех, кто их делает. Но в них не обрести счастья. Ибо после понадобится объяснять теми же способами Химеру, Горгон и Пегасов, и, — заключает он, — нас поглотит толпа странных и невообразимых чудищ». Поэтому он посылает подальше «все эти басни». «Не их изучаю я, — говорит он, — а себя самого». Вот, дорогие друзья, не знаю, понятно ли я изложил свою мысль, но странные чудища, которые могут нас поглотить, должны заставить нас кое о чем задуматься. Может быть, вовсе не святотатство внести подобный дух в толкования текстов и, объясняя Платона, немного менее заниматься Бернеттом и Германном Готфридом, этими чудищами, и немного более Сократом!
— Но ведь надо же проработать текст! — сказал Брюкерс, почти сердясь. — Мы ничего не сможем сделать прежде этого!
Между Брюкерсом, Гребаном и Шартье завязался спор, в то время как Минюсс в своем углу завладел вниманием, показывая Бенару и Симону Деламбру свои последние оценки за перевод. Он жаловался на строгие оценки за восторженность, которую он питает к языку эллинов. Несмотря на всю свою страсть к Средиземноморью и поездку на Крит, ему не удавалось сравняться в переводах с оценками, получаемыми почти без труда Гребаном, хотя внутри того не пламенел огонь и писал он плоско. Минюсса это унижало.
— Слишком много лирики, — сказал Симон. — Лучше будь банален, если надо, чем неточен.
— Я пытался быть банальным, — жалко сказал Минюсс, — но лучше от этого не вышло. И все же, клянусь Минервой! Я чувствую в себе что-то вот здесь! — воскликнул он с жестом Андре Шенье на эшафоте.
Сердце его было уязвлено, и Симон какое-то время смотрел на него с веселым состраданием. В этот момент произошел непредвиденный случай. Это донеслось из темного угла, где Шартье, оставив Брюкерса продолжать с Гребаном спор, который он начал, сидел на корточках над своим текстом, прислушиваясь к речам Минюсса.
— Правда в том, — сказал Шартье, — что мы уже выросли из переводов на греческий. В нас больше нет необходимого простодушия. Существуют… скажем, диспропорции, растущие со временем. Правда в том — имейте смелость в этом признаться, — что мы уже давно стремимся… да, стремимся к другому…
Наступило молчание. Разговоры прекратились. Все повернулись к нему, и все шестеро переглядывались встревоженно, словно им сообщили опасные сведения.
Была ли то меланхолия подходящего к концу дня, запоздалое влияние красивого угасающего неба, или начинались интеллектуальные сумерки, следующие за слишком долгим напряжением ума? Фраза Шартье, которая, в любой другой момент, не встретила бы отклика, наткнулась на напряженную атмосферу, от нее как бы пошли круговые волны. Шартье неожиданно встретил взгляд Брюкерса, жесткий и полный упрека. Сам Симон смотрел на друга с удивлением, как если бы тот совершил дурной поступок или проявил бестактность. Молодой человек почувствовал себя словно в ответе за что-то — за неловкость, вдруг нависшую над маленькой компанией, и понял, что произнес неподобающее слово, каким-то образом нарушил приличия. Ни у Брюкерса, глядевшего слишком строго, ни у Гребана, видевшего слишком плохо, ни у Минюсса, смотревшего на все слишком по-детски, не могло возникнуть желания идти за ним по пути, который он только что открыл. Конечно, все они позволили себе более или менее высмеять Гребана какое-то время назад, но по сути своей это было лишь на словах; на деле они все поступали, как он: они добросовестно выполняли приказ. Это ведь было более разумно — и гораздо легче! Что до Деламбра… Нет, Деламбр был мудрецом. Шартье понял, что его единодушно осуждали. Но вообще-то, что он хотел сказать?..