Силоам

При каждой встрече ему доводилось провести с Ариадной лишь несколько мгновений, но он послушно мирился с этим режимом, навязанным их счастью. В каждой из этих кратких минут сконцентрировалась такая пылкость мысли, столько радостей, что они, наверное, не променяли бы на другую эту сложную, полную принуждений жизнь, которая некоторым казалась столь стесненной. Как огонь гения вспыхивает еще ярче, испытывая все большие притеснения, так и ограничения, навязанные их встречам, помогали им выявить лучшее в себе, чтобы поделиться этим друг с другом — отведать вина, процеженного любовью через плотные фильтры лишений и разлук, наслаждаясь по капле восторгом, которым всегда сопровождается путь к более возвышенной жизни.

Миновала неделя, потом еще одна, и за это время луна, с каждой ночью все более спадая с лица, исчезала постепенно, похожая на тех молодых женщин, которые ни с того, ни с сего позволяют смотреть на себя не иначе как в щель двери, чтобы затем их появление произвело больший эффект. Она, действительно, вскоре появилась, неся на лбу звезду, как диадему. Она была близка, дружественна, знакома, и Симон завороженно смотрел, как на этом постоянно меняющемся экране, что ночь являла его глазам, движется ее тень, рядом с тенью, отбрасываемой Землей…

И вновь ночи потекли, как месяц назад, с серьезной и ясной мягкостью, являя взору землю в малейших подробностях, ибо их свет озарял, не ослепляя. И наконец, однажды ночью, проснувшись, Симон был поражен тем, насколько эта ночь была похожа на ту, какую он пережил месяцем раньше… Ничего не изменилось, высокая стена Арменаза сияла тем же приглушенным светом в той же части едва затененного неба, и дорога вычерчивала ту же бледную кривую сквозь те же легкие тени. Время словно остановилось: та же ночь, та же земля, та же тишина, и Симон словно почувствовал на губах горький вкус вечности.

Он встал. Бесшумно подошел к балкону, почти сдерживая шаги… Да, все было божественно похоже! Это была не ночь — это был всего лишь уменьшенный день. Свет луны лежал прямо на земле, как покров, неосязаемый из-за своей тонкости, а с вершин струились спокойные синие тени, рассеивающие внизу неба некий молочный свет. Сама луна была спрятана от Симона, но рядом с ним, под окном, маленький частокол любимых им елей с волнующей четкостью рисовал на снегу вытянутые силуэты, чьи верхушки терялись в неровностях земли. В сиянии этого лишенного тепла света была притягивающая и таинственная нежность, и Симон с наслаждением позволил опоясать себя этой перевязью света, которую мир надевал на ночь.

Перегнувшись через балкон, он заметил на некотором расстоянии, ниже дороги, незнакомое здание, будто плавающее на снегу. Это был Дом, который луна разрушила, чтобы восстановить по-своему. Некоторые поверхности, выступавшие днем, теперь были вдавлены в фасад, образуя непрерывный ансамбль, тогда как другие, обычно незаметные, вышли из тени и составили с еще видимыми линиями причудливые комбинации. Но главное — из-за неполного освещения Дом лишился своей прочности и превратился в декорацию: белые панно, в которых то тут, то там были прорезаны ряды черных прямоугольных окон. Свет и тень сталкивались в резком контрасте и наделяли здание новыми острыми углами. Небо вокруг было само таким чистым, таким до ломкости ясным, а звезды — из такого хрупкого хрусталя, что весь мир словно сделался сообщником странной фантазии, принесшей сюда этот невероятный и фееричный дворец, о существовании которого Симон только что случайно узнал и который рассвет непременно разрушит.

Удивление, испытанное Симоном в эту минуту, сочеталось с самым прекрасным волнением, которое ему уже дарила жизнь в Обрыве Арменаз; это было такое необычное состояние, что представлялось довольно сложным втиснуть его в рамки привычных человеческих ощущений. Ни в одном городе небо так не вибрировало; ни одна ночь не могла сравниться для него с этой ночью, в глубине которой он словно ощущал чье-то присутствие, словно время обратилось в божественное создание, и он с восторгом ощущал его прикосновение. Возвысилась ли вдруг жизнь, в виде исключения, над самой собой? Может быть, она именно здесь проявлялась в своей сути? Симон испытывал ощущение нежданной красоты, исключительной удачи, которая до такой степени превосходит обычное существование человека, что хочется назвать ее «волшебной», потому что нельзя поверить, что жизнь по обыкновению чудесна. Он не знал, как назвать это состояние: в том, что он уже испытал, не было ничего, что могло бы дать ему намек, ссылку, название. Он знал только, что это стояло по ту сторону счастья.

Однако на его глазах постепенно возникал образ, который словно отделился от неба, чтобы стать материальным и оказаться рядом с ним. Странная вещь! В этом немом ледяном мире, в котором уже столько дней не наблюдалось никакого признака жизни, в этом мире, в котором оголенные деревья каждое утро расцветали только инеем, нашлось место и для простой человеческой красоты! Было это ледяное небо с бродячими звездами; была эта северная природа, эта затвердевшая земля с отпечатками следов, и была эта грация, эта всесильная слабость, это тонкое лицо девушки… Симон вдруг удивился мысли, что он рисковал никогда не узнать ни этой девушки, ни этого мира. Неужели это было возможно? Неужели он мог ни разу не найти времени, чтобы поднять голову к подобному небу? Неужели Ариадна могла навсегда остаться для него лишь одним из множества лиц, мимо которых мы проходим? Вероятно, так и могло случиться, ибо красота, в конце концов, не виновата в нашей слепоте! Но теперь Симон уже не мог пройти мимо чего бы то ни было. Болезнь, обездвижив его, открыла, наконец, мир его глазам.

Снова, из ночи в ночь, луна позволяла себя подтачивать, и Симон с тревогой видел, как растет тонкая тень, вгрызающаяся ей в щеку. Еще одна-две очень светлые ночи — а затем, хотя небо останется прозрачным, будет видно, как ночи становятся все чернее, а свет звезд все ярче. Но, торопясь еще раз вкусить только что познанной им радости, Симон не стал ждать этого срока и, спустя некоторое время, снова проснувшись посреди ночи, поднялся, накинул что-то и вышел на балкон. На темном паркете, вытянувшись перед окном, как ручной зверь, лежало неподвижное и нежное тело луны. Он какое-то время смотрел, как движется его тень в этом свете, настолько ярком, что он вызывал неприятное ощущение сомнения, будто вдруг ты оказался перед умершим, о котором давно старался больше не думать.

Но, подходя к окну, он вздрогнул от легкого шума. Не ослышался ли он?.. Действительно ли он услышал шум голосов, еле слышный зов, далекий крик? Почти тут же шум приблизился. Раздался взрыв визгливого смеха, посреди которого взвился один голос. Это был вибрирующий, немного хриплый, но горячий женский голос, от которого теплела ночь вокруг. Симон услышал шум потока, очень слабый, будто звук долетал с другого конца света. Затем снова раздался смех, и он различил крик:

— Дальше не пройти! Надо тащить санки!

Свет помутился у него в глазах. Сгорбленная фигура Массюба явилась перед ним из тех закоулков памяти, в которых хранят то, что считают забытым. Он не придал значения словам этого сомнительного типа. Но вот этот обыденный крик, призыв, раздавшийся посреди ночи — «надо тащить санки!» — разбудил в его сознании вероломные картины. Симон удвоил внимание к происходящему. Компания, наверное, была теперь недалеко и шла к елям, спускавшимся направо. Он мог отчетливо различить разные голоса, а вскоре даже разглядел фигуры, двигавшиеся за елями. Там проходила тропинка, связывающая два рукава дороги. Поскольку снег был недостаточно плотным, санки не скользили, и те, кто их тащил, спотыкались на каждом шагу. Симон смутно различил нескольких молодых женщин, которые, напрягаясь, тянули наполовину увязшие санки. При этом они оживленно болтали. Иногда легкий вскрик взвивался из смешения голосов и отражался от неба.

— Да тут лошади нужны!

— Да, или мужчины!

— У нас был один, да мы его потеряли!

— Скорее это он нас потерял!

— Кстати, а где Минни?

— В следующий раз возьмем поменьше санок и побольше мальчиков!

— Вы не видели Минни?

— Я думаю, она тоже потерялась!

— Они оба потерялись!

В этот момент, когда женщины должны были добраться до елей, Симон услышал с тропинки, откуда они ушли, слегка приглушенное «ау», а сразу за ним голос женщины, которой устроили радостную встречу и которая отбивалась от множества вопросов. Симон узнал этот голос. Несколько фраз вылетели одна за другой: