Сильвандир
Шрифт:
Прошел час; то был, должно быть, самый тревожный и самый горестный час в жизни шевалье. При каждом звуке он вздрагивал и обращался в слух, он все еще надеялся, что жена одумается и войдет к нему с мольбою на устах и с полными слез глазами. Он отдал бы десять лет жизни, лишь бы Сильвандир поступила так! Однако он скорее согласился бы умереть, чем первым сделать шаг к примирению; после того, что произошло, ему оставалось только одно: твердость. Ему надобно было, по крайней мере, выказать силу воли, коль скоро не удалось выказать силу духа.
Целый час Роже не мог побороть тревогу,
Сильвандир была одна, она вышивала на круглых пяльцах.
— Стало быть, вы твердо решили ехать? — небрежно спросила она, как будто речь шла о прогулке в лес Сатори. — Вы нас все же покидаете?
— Да, я еду, сударыня, — отвечал Роже, сраженный ее равнодушием, — честь имею откланяться.
— Когда же мы снова свидимся?
— Я буду иметь честь поставить вас об этом в известность.
— Прощайте, шевалье.
— Прощайте, сударыня.
И, не пожав руки, которую ему протянула Сильвандир, Роже стремительно вышел, сбежал по лестнице на крыльцо, сел в карету и громко крикнул:
— В особняк Кретте, да побыстрее!
При этом он не без удовольствия услышал, как Сильвандир в ярости захлопнуло приоткрытое окно гостиной: стоя у этого окна, молодая женщина, видимо, следила за тем, что происходит внизу…
Кретте от души посочувствовал д'Ангилему.
Шевалье хотел отправиться к маркизу де Руаянкуру и вызвать его на дуэль, но Кретте удержал друга.
— Пойми, мой милый, — сказал он ему, — ты в ложном положении и винить в этом должен лишь самого себя: тебе следовало проявить терпение, внимательно наблюдать за женой и маркизом, получить какие-нибудь доказательства и только тогда, опираясь на них, вызвать господина де Руаянкура на поединок. Но ты ведь ничего толком не видел, ничего толком не знаешь; еще вчера ты принимал этого человека в своем доме. Что же изменилось со вчерашнего дня? Можешь ли ты утверждать, будто он за это время совершил что-либо предосудительное? Нет, нынче он даже не был у тебя. Маркиз де Руаянкур ответит, что он не понимает, о чем ты говоришь, что ты просто бредишь, и все признают, что ты не прав, я сам первый это скажу.
— Что ж ты мне посоветуешь?
— Черт побери! Коль скоро ты объявил, что отправляешься путешествовать, так и сделай. Поезжай в Италию, в Германию, в Англию, возьми на содержание танцовщицу, займись чем-нибудь, что тебя развлечет, наконец.
— Я ненавижу женщин!
— Ну это уже дело известное. Однако ничто не излечивает нас от любовных неудач лучше, чем какая-нибудь прихоть. Знаешь, если б не крошка Пуссет, я неделю назад, чего доброго, пустил бы себе пулю в лоб или сделался траппистом. Попробуй-ка и ты утешиться по моему примеру.
— Нет! Но я уеду, я покину Париж! Если я тут останусь, то сойду с ума.
— Почему бы тебе не отправиться в Ангилем?
— А как я объясню, что приехал без жены?
— Ба! Мадемуазель Констанс тебя об этом не спросит.
— Констанс меня давно забыла и хорошо сделала. Она, должно быть, уже замужем… Ах, Констанс, Констанс! Какая разница между нею и Сильвандир!
— Друг мой, ты совершенно прав: ничто не походит на женщину меньше, чем другая женщина.
Ну ладно, тогда поезжай-ка в Англию, там ты узнаешь много полезного о том, как приводить слабый пол к послушанию, наши соседи по ту сторону Ла-Манша весьма понаторели в такого рода вещах.— Право, кажется, я последую твоему совету. Ах, Кретте, Кретте! Мое сердце истекает кровью…
Маркиз обнял своего друга; он даже не пытался утешать его, ибо прекрасно знал, что для подобных ран есть только один надежный бальзам — время.
Шевалье отправился в Англию; он пробыл там три месяца и встретил двух англичан, не нашедших счастья в супружеской жизни: они вели своих жен на рынок с веревкой на шее.
Один продал супругу за десять гиней, другой — за семь.
— Черт побери! — воскликнул Роже. — Я бы охотно уступил свою даром, даже еще приплатил бы.
По несчастью, Роже не родился англичанином.
Через три месяца ему захотелось вернуться во Францию; он был совершенно свободен, и ничто не мешало ему исполнить свое желание, поэтому он тотчас же выехал в Дувр и сел там на корабль.
Двенадцать часов спустя он прибыл в Кале, но чувствовал себя очень дурно после переезда через пролив, ибо море было очень бурное. Едва ступив на твердую землю, шевалье увидел на набережной лакея маркиза де Кретте: тот ждал часа, когда можно будет подняться на корабль; Роже сразу же узнал его.
— Да это ты, Баск! — окликнул он слугу. — Какого черта ты тут делаешь?
— Господи, да никак это вы, господин д'Ангилем? — воскликнул удивленный Баск. — Само Небо пожелало, чтобы я вас повстречал: ведь вас-то я и ищу.
— А для чего я тебе понадобился?
— Я должен вручить вам письмо от моего хозяина. Но прошу вас, говорите тише, господин д'Ангнилем, потому как нас могут услышать.
— Скажи на милость! А кто это может нас услышать?
— Да кто угодно, сударь, кто угодно. Вы, стало быть, еще не знаете, что у нас там стряслось?
— Где это «там»?
— Да в Париже.
— Я уже три месяца не получал оттуда никаких вестей.
— Так вот, хозяина моего позавчера допрашивали и грозили ему Бастилией.
— Вот как! Маркизу де Кретте угрожали Бастилией?
— Да, господин д'Ангилем, я это вам верно говорю.
— А почему ему угрожали Бастилией?
— Потому что он вызвал на дуэль господина де Руаянкура, да только тот не пожелал драться.
— Ты сказал, что привез письмо для меня?
— Да, сударь.
— И там обо всем подробно написано?
— По всей видимости.
— Ну тоща давай скорее письмо.
— Видите ли, сударь, это не так-то просто, ведь оно зашито в подкладку моей куртки. Но коли вы, господин д'Ангилем, соблаговолите пойти со мной в гостиницу «Дельфин»…
— К чему такие предосторожности?
— Сударь, вы, верно, все узнаете, как только прочтете письмо моего хозяина. Когда господин маркиз увидел, что к нам в особняк пожаловали полицейские, он сразу почуял что-то неладное, тут же написал вам это письмо, господин д'Ангилем, велел мне его получше спрятать и сказал: «В путь, Баск, и не возвращайся до тех пор, пока не встретишь шевалье д'Ангилема». Я тотчас же отправился в дорогу, и вот я здесь.