Симфонии двора (сборник)
Шрифт:
1997 год
КАТОРЖАНСКИЕ БАЙКИ
Каторжанские байки.
Пойдут – только за душу тронь.
Как искра на фуфайке:
Подуй – превратится в огонь.
Ничего не напорчу.
Уколет, но не перевру.
Расскажу – переморщусь,
А значит, еще поживу.
Каторжанские байки.
В электричке хрипит инвалид.
Как по карточке-пайке
Та гармошка болит и болит.
Христа ради не дали,
Так хоть гляньте глазком:
На фуфайке медали —
Разве можно ползком?
Папиросный дым колкий,
Портсигар-гроб – поминки по нем.
Родословных наколки:
От души получилось – синё.
Беспризорник-культяпка
Воробьем, как на шухер – на дверь.
Это что же, твой папка?
Да, слабо распознать вас теперь.
Наваждение сучье!
Горло лопнет гармонье сейчас.
Я сыграл бы вам лучше,
Да такое играется раз.
– Чай, бредешь не в Клондайке!
Опупел, пассажиров будить!..
Каторжанские байки.
Остановка. Пора выходить.
1997 год
МЕДСЕСТРИЧКА
Медсестричка – украшенье лазарета —
Пела песенки, иголками звеня.
А моя,
А моя, казалось, – спета.
И она одна лишь верила в меня.
И не хворь меня терзала, и не рана.
Не проросшее на памяти былье.
Не тюремная тоска.
Не пропитая охрана.
А глаза большие добрые ее.
Завтра лето. Впрочем, то же, что и осень.
Моет крышу лазаретного дворца.
Мне до первого птенца
дотянуть хотелось очень,
Что, бескрылые, горланят без конца.
И не повести мне в душу, не рассказы,
И не байки про чужое и свое.
Не гитарные лады,
не приметы и не сглазы,
А глаза большие добрые ее.
Отлетает в небе пух – на синем белый.
Помету его в оконцах, как малец.
Мне на утро ни одна
никогда еще не пела.
Мне за всех отпел и вылетел птенец.
Завтра лето, завтра гулкая карета
Хлопнет дверью и меня уволочет.
Медсестричка, ангел мой,
украшенье лазарета,
Спой мне песенку свою через плечо.
1996 год
НОЧЬ НАВЫЛЕТ
Ночь навылет звездой протаранена,
И юродствует выпь.
Вот она, бела света окраина —
Топь, в какую часть света не выйдь.
Безворотки тенями сутулыми,
По цепи кашель-хрип.
То земля желваками над скулами,
То вода сапогами навсхлип.
Небо. Нет, шкура волчья, облезлая —
Ляг – раздавит свинцом.
Все мы здесь – босиком вдоль
по лезвию,
Оболочки с живым холодцом.
Это здесь след проклятия вечного
Вбит, распластан, распят.
Боль Руси, шрам искусства заплечного,
Вот он, здесь – от макушки до пят.
Охраняют столетние вороны
В землю вогнанных здесь.
Номерные кресты на две стороны,
Цифры – судьбы, забитые в жесть.
Сколько ж их, пооблепленных каркалом,
Из болот проросло,
Отхромало и кровью отхаркало
Перед тем, как на палку – числом?
Из шеренги понурых, остриженных —
Вот и я, безворотка мала.
На кострищах болотных,
повыжженных —
Недотлевшая угли-зола.
И глаза. Это все, что из облика
Мне к улыбке былой.
Остальное дымит и, как облако,
Улетает мертвецкой золой.
В этом рубище, впрямь, на преступника,
Как две капли, похож.
Мне, как всем, нет иного заступника —
Мат площадный, да кнопочный нож.
И в бараке с повадками лисьими
Сон мой – каторжник-вор —
Совершает побеги за письмами
Далеко за колючий забор.
В долгий путь, что не верстами мерится,
Как зловонная топь —
То погаснет, то снова засветится —
Через ночь, через душу – навзлобь.
Беспримерный в своей испоконности,
И охота блажить:
Нет на свете страшнее законности,
Чем законность святая – дожить!
1986 год
ОБО МНЕ И СЛОЖАТ ПЕСНЮ
Обо мне и сложат песню,
Скажем, например,
Так уж точно околесню
На блатной манер.
Два притопа, три прихлопа,
Три аккорда в ряд —
Под такие вся Европа
Пляшет, говорят.
Да припутают при этом
Девок и тюрьму —
Раз уж был блатным поэтом,
Подставляй суму.
Ярлыков-то в жизни разных
Я переносил,
Не досталось только красных.
И за то – мерси.
Не кричал – глаза навыкат:
– Родина моя!.. —
А любить ее привык, вот,
Мудро, как змея.
В пустобрешной голосильне
Брезговал дерзать.
Я лечил ее посильно,
Как больную мать.
А за это «опекуны»,
Сев на сундуки,
Рвали мне лекарства-струны
И – на Соловки.
Ну, да я душой пошире,
Я прощаю их —
Помнят пусть о дебошире,
«Осквернявшем стих».
И когда из бронзы-стали
Их повалят род,
Выше всяких пьедесталей
Станет эшафот,
На котором я не в камне
Выбит-изваян,
Расплодился, нет числа мне,
Вечный, как Боян.
А вокруг, мне ниже пупа
Ихни бюсты-вши.
Мать-История не глупа,
Так и порешит.
1984 год
ОЖЕРЕЛЬЯ МАГАДАНА
Пробил час. К утру объявят глашатаи
всенародно —
С опозданием на полвека – лучше все ж,
чем никогда! —
«Арестованная память, ты свободна.
Ты свободна!»
Грусть валторновая, вздрогни и всплакни,
как в день суда.
Стой. Ни шагу в одиночку, ни по тропам,
ни по шпалам.
Нашу пуганую совесть захвати и поводи
В край, где время уминало кости
Беломорканала,
Где на картах и планшетах обрываются
пути.
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
Это муторно, но должно: приговор
за приговором —
С опозданьем на полвека – приведенный
отменять.
Похороненная вера, сдунь бумажек лживых
горы —
Их на страже век бумажный продолжает
охранять.
В них – как снег полки на муштре – топчут
лист бумажный буквы,
Выбивая каблуками бирки, клейма,
ярлыки.
А кораблики надежды в них беспомощны
и утлы,
Их кружит и тащит, тащит по волнам Колым —
реки.
В пятна белые земли,
В заколюченные страны,
Где слоняются туманы,
Словно трупы на мели.
В пятна белые земли —
Ожерелья Магадана,
В край Великого Обмана
Под созвездием Петли.
1986 год
ОСВОБОДИЛСЯ
– Хватит сидеть в тюрьме, выходи! —
Проговорил мне начальник так
ласково, —
Джина и то отпустил Алладин,
А что не вернешься в бутыль – верю
на слово.
И вот он, шумит, вокзал, вот вагон,
Только окошечки не зарешечены.
Только садиться не надо бегом
И проводница годится мне в дочери.
Вот этот город. А ты кто такой?
Как вороные сюда тебя вынесли?
Можешь деревья трогать рукой —
Их не узнаешь, они уже выросли.
А за деревьями дом. А в нем она.
На пианино бренчит, и – небеса в душе.
Может, засветятся окна с темна,
Может, одна и все также не замужем.
Пару шагов во двор – вот и дружки.
Истосковались, поди, а
толку ли?Ни рылом, ни нюхом – тюремной
тоски,
А разрисованы все наколками.
Каждый второй постарел, поседел,
А остальные толстеют от лени.
И хоть никто из них не сидел,
Ботают лучше меня, да по фене.
Значит, ударим в лады – в них ведь
бьют.
И все заискрится бокалами пенными.
И спляшут они, и подпоют
С голыми, голыми, голыми стенами.
А напоследок еще вина —
Озеленить на душе проталины.
И позвонить. А трубку возьмет она.
И скажет в сердцах: «Не туда попали
вы».
Освободился, освободился —
Воля упала с неба в суму.
Словно влюбился, снова влюбился.
Только в кого, не пойму.
2002 год
ПОЛУДУРОК
Скорый поезд черной сажей
Мажет небо, возит урок.
«Ах-ха-ха!..», – им бодро машет
Привокзальный полудурок.
Он блаженный, он свободный,
Машет бодро грязной лапой —
«Ах-ха-ха-ха!…», – непригодный
Для суда и для этапа.
И меня когда-то так же
Решеченная карета
По бумажке с черной сажей
Впопыхах везла из лета.
По бумажке-приговору,
Огоньки в окне свечные.
Ах-ха-ха! Бежать бы в пору,
Да собаки не ручные.
И меня ждала в постели,
Кудри белые просыпав,
Но колеса вдоль свистели,
Одурев от недосыпа.
И, казалось, в сон сквозь сажу
Кудри белые как ватман, —
Ах-ха-ха! – войдут и скажут:
«Выходи, тебе обратно».
Но тонули в сером утре,
Где рассвет совсем не розов,
И желтели эти кудри
На нечесаных березах.
Сквозь вокзала закоптелость
Полудурка взгляд кристальный.
Ах-ха-ха! Как мне хотелось
Поменяться с ним местами
1998 год
САМОСТРЕЛ
Вчера на самострел пошел вышкарь —
Не выдержал мороза мальчик с юга.
За пулей вслед пороховая гарь
Влетела в кость ему быстрей испуга.
Ах, как бы грел его тулуп,
Постой он в зековской телажке,
Да чтоб с утра не масло и не суп,
А черпачок перловой кашки.
С беспомощностью мамина сынка
Он дернул спуск, не видевший на юге,
Как пашут, чтоб не вымерзнуть, зека.
Как на морозе трескаются люди.
Ему полгода отстоять —
И улетай щеглом из клетки.
Ему, ведь, – жить. Нам – выживать.
Ему – года. Нам – пятилетки.
Без часового вышка – просто блеф.
Придет другой. Тот в рай добудет
пропуск.
Замерзнет он – в запретку кинет грев,
Покличет: – эй!.. – пальнет и съедет
в отпуск.
Обмоют лычку землячки.
– Пока я жив, учитесь жить, салаги.
………………………………………………….
Под вышкой грев. Голодные зрачки.
И кто-нибудь пойдет. На то и – лагерь.
1989 год
СЕРЫЕ ЦВЕТЫ
Нет ничего печальней воркотни
Продрогших сизарей тюремных
На крышах, на подворьях западни,
Когда встречают день в заботах бренных.
Нет ничего печальнее глядеть,
Как прыгают над хлебной коркой.
И долбят, долбят клювом эту твердь —
Сухарь казенный, черный и прогорклый.
Нет в мире сиротливее двора
И вечней серых постояльцев,
Носящих серость крыльев и пера
За крохами на грязно-красных пальцах.
Слоняясь по карнизам гулких стен
То вверх, то вниз – и так стократно —
Вам не понять, что дом ваш – это плен.
И чей он плен – вам тоже не понятно.
Летите прочь, чего ж, в конце концов,
Вы медлите, сбиваясь в пары?
И мир потом крадете у птенцов,
Свивая им, о нет, не гнезда – нары!
Как хочется рукой вам помахать.
Летите, вам не надо визы.
А я останусь время коротать,
Слоняясь, как и вы, в одежде сизой.
Нет ничего печальней суеты
Продрогших сизарей тюремных.
На белом снеге – серые цветы.
В насиженных и самых прочных стенах.
1985 год
СОН
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Горят поля и дразнят дымом
Через решетное окно,
И пролетает воля мимо,
Как в злом ускоренном кино.
Давай гудок и, с богом, трогай,
Табачной мутью застилай,
Пусть мне мечтается дорогой
Под стук, под гомон и под лай.
И ночь, как черная могила,
Стучит и ломится в окно.
Приснился сон? Или так было?
Давно, красиво и тепло.
Через плечо змеились волосы
И мне спадали прямо в горсть.
И говорила нежным голосом:
«Ты до утра желанный гость».
Окурков белые скелетики
Задохлись в собственном чаду.
Ты голая, в одном браслетике,
В каком, не помнится, году.
А конь железный бьет копытами
И все не жмет на тормоза.
И снова кажутся забытыми
Твои печальные глаза.
Вагон качается и блазнит,
Ему, как пьяному, точь-в-точь.
Давай себе устроим праздник —
Друг другу сниться в эту ночь.
На полустанках снег колючий,
Как проволока на ветру.
И от моей свободы ключик
Конвойный прячет в кобуру.
Но в этой безнадеге даже
Стучит мне в темя колесо,
Что я вернусь когда-то так же,
Как ты ко мне вернулась в сон.
2000 год
ТИК-ТАК
Посвящается А. Я. Якулову
Просидим за столом до поздна, а в конце
Мы с Великим Маэстро сыграем в концерт.
Не про то, как года утекали водой в решето,
А про то, как мы были зэка ни за что,
ни про что.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Как над комодом ходики,
Часы отсчитывали срок
И куковали в такт.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
А мы считали годики.
И нам тогда их было впрок
Отпущено затак.
Он был просто зэка
И один на весь лагерь скрипач.
Его скрипка срывалась со смеха на плач.
Не с того, что ей в грудь била грусть
от смычка,
А с того, что и скрипка считалась – зэка.
Я был тоже зэка.
И пила – был мой лучший смычок.
А гитара трещала и вешалась мне на плечо.
Не с того, что ей грустно в тюрьме было
день ото дня,
А с того, что сидел он за тридцать годков
до меня.
Просидим за столом до поздна, а в конце
Мы с Великим Маэстро сыграем концерт.
Не про то, как мы встретились и обрелись,
А про то, что такая короткая долгая —
Жизнь.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
Как над комодом ходики,
Часы отсчитывали срок
И куковали в такт.
Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так…
А мы считали годики.
И нам тогда их было впрок
Отпущено затак.