Симфонии двора (сборник)
Шрифт:
2002 год
ДРУГ МОЙ КОЛЬКА
Друг мой Колька – зуб железный,
С виду легкая рука.
Для науки тип полезный,
А для общества – слегка.
Скажет слово – как отрубит,
Глаз подернет пеленой.
Кольку, ох, как девки любят,
Если спутают со мной!
Мы на снимке как два брата —
Оба в профиль плоховато —
Не попишешь образов.
А мне Колька всех дороже,
Потому что мы похожи
По системе Ломброзо.
Друг мой Колька окаянный —
От горшка все сходит с рук.
Он не курит. И не пьяный —
То ль не хочет, то ль – недуг.
Как пошутит – девки в хохот.
И завьются, как угри.
Только Колька мне про похоть
Ничего не говорит.
Мы на снимке как два брата —
Оба в профиль плоховато —
Не попишешь образов.
А мне Колька всех дороже,
Потому что мы похожи
По системе Ломброзо.
Друг мой Колька – страсть к рулетке.
Он игрок. И я игрок.
Он поставит фишки метко,
Если только я помог.
Третий день, как полоумный,
Ходит он. А я – вдвойне.
Он с ума сойдет от суммы,
Как узнает, сколько – мне.
Мы на снимке как два брата —
Оба в профиль плоховато —
Не попишешь образов.
А мне Колька всех дороже,
Потому что мы похожи
По системе Ломброзо.
Пролетает, ох, как бойко,
Жизнь
И у Кольки тоже койка,
И стол привинчен на двоих.
Нам решетку дождик мочит,
Он поет, а я бренчу.
Он в тюрьме сидеть не хочет.
И я тоже не хочу.
1996 год
КИНО, КИНО
Слабый пол – весь как зараженный
микробом —
Прямо в космы повцепляется вот-вот.
Кинопробы, кинопробы, кинопробы:
Всех попробуют, но кое-кто пройдет.
Интер-Верочка уже есть.
И смотри, какой с нее был сбор!
Людям что, им по глазам – хлесть! —
На постелях верховой спорт.
Победила та, что полом всех слабее.
Но опять же, по параметрам сильней.
Не синеет, не бледнеет, не краснеет —
В общем, все надежды связанные с ней.
И сказал режиссер так:
«Обещаю битву масс у касс.
Мы поставим половой акт.
И, может, даже не один раз».
Сценарист корпит, на пуп пускает
слюни,
Вяжет флирты, вояжи и куражи.
Акт давай! Тогда никто не переплюнет.
Акт давай! Да чтобы от души!
И поменьше разных там дряг —
Это так народ поймет, промеж строк.
Где сомненье – там давай акт.
А где собранье – там давай рок.
Дело сделано. Читаешь – нету мочи.
Можно ночью прямо даже без жены.
И снимать такое надо только в Сочи,
Чтобы были уже все поражены.
Дубль – раз, режиссер – ас:
«Совокупленных прошу млеть.
А, ну-ка, Маня, расчехлись и – фас! —
Получается, гляди-кася, комедь».
Бабки с дедками глазеют: «Неприлично!
Совращает девка внаглую юнца.
И с лица-то вроде все фотогеничны,
А только что-то их снимают не с лица».
Есть у девки, что смотреть, факт.
И у парня, что смотреть, есть.
Но: «Третье действие… Шестой акт…»,
Мать честная, нешто впрямь – шесть?!
Давка, драка, ор с симптомами психоза —
На премьеру прорывается толпа.
Вот что значит точно выбранная поза.
Вот что значат эти слюни до пупа.
Первый приз. Режиссер – маг.
Возвести его тотчас в сан!
Ведь он с искусством совершил акт.
А вот дите уже родил сам.
1986 год
КОЛЫБЕЛЬНАЯ НАЛЕТЧИКА
Спи, спи, милая.
В окна выйду я.
Стучат в пролетах сапоги.
Спи. Ночь выпита.
За мной по пятам
Невозвращенные долги.
За мной гуляет МУР —
И вот почти что выпас.
Дворняга верная меня
Ни в жизнь не выдаст —
С давнишних-давних пор
Мы с ней почти родня —
Один и тот же двор
У ней и у меня.
Спи. Я вымелся.
Пульс весь выбился.
Они у скважины дверной.
Родного родней
Верной парой мне
Шестизарядный вороной.
И коль ворвутся в дом,
Их тут же хватят корчи.
Прости, хорошая, но
Будет сон испорчен.
Я мог бы им, клянусь,
Сквозь дверь устроить бой,
Но ухожу – боюсь
Спугнуть твой сон пальбой.
Спи. Спи, дурочка.
Темень в улочках.
Звезда свинцовая – в картуз.
Горло рвет ЧК:
«Взять налетчика!»
Пришит на мне бубновый туз.
И все же в траур тиснут
Мой портрет нескоро —
Я возвернусь, клянусь вам
Честным словом вора.
Ну, а теперь – спешу.
Не зажигайте свет,
Покорнейше прошу,
Пока простынет след…
1986 год
КОСОЙ
Она стригла ему волосики
И ножницами – чик-чик-чик —
Пырнула в глаз, и стал он косенький —
Хоть стой, хоть падай, хоть кричи!
Свою вину она тогда уже
Сняла, хоть, в общем, неспроста
Пырнула в глаз. И стала замужем.
Заместо Красного Креста.
А после жалила осой:
– Ты искалечил жизнь мою!
Забрали черти чтоб тебя
В машину с красной полосой!
Косой!
Проси покоя – не допросишься.
И угождай – не угодишь.
То, мол, чего все время косишься?
То что, мол, в оба не глядишь?
То камбалой косою выглянул,
То глаз закатишь – как циклоп.
Второй тебе хоть кто бы выклюнул,
Чтоб не выкатывал на лоб!
Ой, поплатилась я красой,
Сгубила молодость мою!
Забрали черти чтоб тебя
В машину с красной полосой!
Косой!
Скандал по поводу по разному —
Какой уж в доме тут – «глава».
Мужчине трудно одноглазому,
Когда у бабы целых два.
От оскорблений невменяемый,
Неполноценным быть устав, —
«Давай-ка, стерва, уравняем мы!» —
Сказал он, ножницы достав.
Я перед господом, босой,
Уж оправдаюсь как-нибудь,
А ты, косая, не забудь:
Не щеголять тебе красой,
Косой!
1990 год
КРАСИВАЯ
Шел я как-то поздней ночью,
А вокруг – хулиганье!
В общем, все, что помню точно —
Заступился за нее.
Но лишка перестарался —
Сам себя не узнаю, —
Как до перышка дорвался —
Сел на черную скамью.
А на скамье сказал: «За все —
спасибо» – я, —
«Вы мне простите мою грусть.
Ведь вы красивая. Ведь вы
красивая.
Я к вам когда-нибудь вернусь».
А потом в фуфайке черной
Гарцевал я по плацу.
Но судьбе моей никчемной
Были слезы не к лицу.
А когда пришло пол-срока
Я черкнул ей на авось,
Что, мол, было бы неплохо
Не идти по жизни врознь.
А в том письме сказал: «За
все – спасибо» – я, —
«Вы мне простите мою грусть.
Ведь вы красивая. Ведь вы
красивая.
Я к вам когда-нибудь вернусь».
За весной промчалось лето,
А за осенью зима.
И осталось без ответа
Три больших моих письма.
Продолжал я их писать бы,
Да прислал мне аноним
Ее снимочек со свадьбы
С этим фраером ночным.
2003 год
ЛАСТЫ
А как у нас по лагерю речка вдоль текла,
А на вольном береге девочка ждала.
Друг мой Колька клеил ласты – целил
на побег,
Да сдали Кольку активисты – восемь
человек.
Ласты да ласты, зря вас клеил я,
Тапки пенопластовыя.
И пошла-поехала жизнь его вразнос,
Двинул ближе к северу он под стук колес.
И в хмелю этапу хвастал: «Шел бы
я в побег,
Каб не сдали активисты – восемь человек».
Ах, сидеть уж больно долго при такой вине.
И нырял он стилем вольным с берега
во сне.
И гулял во сне не раз, как белый человек,
Каб не сдали активисты мазу про побег.
А девушка заплакала и пошла под плач,
А за ней конвойный увязался вскачь.
А она ему: «Патластый, ты не лезь в петлю,
Убери, паскуда,
ласты – Кольку я люблю!»2001 год
ЛЕТЧИК
Он был вор по кличке «Летчик»,
По соседству в доме жил
И, вот так, промежду строчек
Он со мною не дружил,
Угрожал он мне не мало
Из-за девочки одной.
Я б разбил ему хлебало,
Да он очень был блатной!
Хоть я был в годах моложе,
Легкий путь не выбирал,
Воровать умел я тоже
И на «гоп» немного брал,
А он летчик был законно,
Откликался без понтов —
Восемь раз летал с балкона
От хозяев и ментов.
Но, однажды, за стаканом
Мы смогли уразуметь,
Что негоже уркаганам
Из-за бабы спор иметь.
И пошли мы с ним на дело,
В этом пьяном кураже,
Брать одну фатеру смело
На девятом этаже.
Но прогресса достиженье
Шло за нами по пятам —
Пробежало напряженье
По сигнальным проводам,
И случилось злое чудо —
Набежали мусора,
И я понял, что отсюда
Ноги делать нам пора.
При стечении народа
Жизнь поставлена на кон! —
Нам осталось для отхода
Только небо и балкон,
А он медлил все, зараза,
А потом и вовсе встал,
И сказал, что он ни разу,
Бля, с девятых не летал.
А когда сломали двери,
Он и глазом не моргнул.
А я решил: судьбу проверю! —
И с балкона вниз порхнул —
Лишь бы цел был позвоночник,
Остальное нарастет.
Я лечу, гляжу, как «Летчик»
Вниз в браслетиках идет.
В общем, нам теперь дорога,
Что в пять годиков длиной, —
Может дали бы немного,
Да уж очень он блатной.
Ну, а та, из-за которой
Мы рубились сгоряча,
Вышла замуж не за вора.
Говорят – за скрипача.
2004 год
ЛИФТЕРША
Жила в полуподвале
Лифтерша тетя Валя,
А с нею вместе взрослый жил сынок.
Он налегал на кашу
И вымахал с папашу,
И помогал мамаше всем, чем мог.
За то, что папа маму бил вот здесь,
в полуподвале,
Сыночек папу с корешем
живьем четвертовали —
Хороший, в общем, добрый был сынок.
Во время перестроечки
Он спал в тюремной коечке —
Червончик за папашу отбывал.
Но в лифте ездил дядя,
Который мамы ради
Все это дело в урну заховал.
И вот вернулась к Ванечке
проказница-свобода,
А папа был в гробу уже тому
четыре года.
И Ваня снова – шасть! – в полуподвал.
Ах, дело молодецкое,
Ах, выпуклость недетская
Ему явилась в лифте как-то раз.
Прошлась, вихляя бедрами,
И страсть руками бодрыми
Схватила Ваню крепко в тот же час.
И с этой страстью Ванечка
в обнимку ночевали
В холодном, неприветливом
и злом полуподвале,
И понапрасну мучили матрас.
Но жизнь-то – «фифти-фифти»,
И как-то в этом лифте
С ней Ванечка до полночи застрял,
Он делал к ней движенья,
Он делал предложенья,
И этим, безусловно, покорял.
И он признался ей в любви
легко и неформально:
Всего два раза спереди
и один раз нормально —
На чем внимание особо заострял.
И надо здесь сказать бы,
Что дело вышло – к свадьбе,
Пять лет тому, как папа был в гробу.
Ведь мама меж стропила
Тот лифт остановила
И тем решила Ванину судьбу.
И ездит теперь Ванечка
на «Мерсе» да на «Порше» —
Ах, вот что значит вовремя
неспящая лифтерша,
Пусть даже с тремя пядями во лбу.
А папа им завидует в гробу.
2000 год
МНЕ В ДЕТСТВЕ ТАК ХОТЕЛОСЬ ПАПИРОС
Мне в детстве так хотелось папирос,
Но за прилавком злая тетя Зина
Упорно говорила: «Не дорос!» —
И прочь гоняла нас из магазина.
Нам было западло поднять бычок,
А своровать – недоставало духа.
Нас выручал один фронтовичок,
Подслеповатый и тугой на ухо.
Он нам давал, бывало, не одну,
И так волшебно звякали медали,
Что нам хотелось завтра на войну,
Хоть мы в глаза войны-то не видали.
А поиграть в нее, задрав портки,
Не позволяла школьная опека.
И мы клевали у него с руки
За гильзой гильзу горького «Казбека».
Так время шло, сжигая каждый час,
Семнадцать лет настало под гитары.
Он почему-то помнил только нас,
Хоть мы свои носили портсигары.
Он закурить нам больше не давал
И потемну в гитарном горлохвате
Ни поперек, ни в тон не подпевал —
Сидел курил, как будто на подхвате.
Скумекать было нам не по уму,
Спросить бы раз – не надо дважды
в реку —
Чего ж так горько курится ему,
Что поделиться хочется «Казбеком»?
В руках его наколочная синь
Нас ни теперь, ни в детстве не пугала.
Нам ничего не стоило спросить.
Но он молчал. А время убегало.
И как-то раз растяпа почтальон
Случайно синий ящик перепутал,
И все, что должен получить был он,
Попало в руки запросто кому-то.
Потом еще кому-то. И еще.
Казенный бланк и текст без кривотолка,
Что он не враг, что он уже прощен.
К тому печать синее, чем наколка.
Потом попало наконец к нему —
Клочком, как этикетка от товара.
Он кашлял в упоительном дыму,
Скрутив в нее табак из портсигара.
Похрустывали пальцы на руке
Вдали от нашей ветреной ватаги.
Есть прелесть, несомненно, в табаке.
Но больше, видно, все-таки в бумаге.
1997 год
НА ШАРНИРАХ
А на шарнирах я пройду
С папиросочкой во рту,
И пусть узнает меня каждая верста.
Вспомню, как за «будь здоров»
Я за пару фраеров
Отбомбил две пятилетки, как с куста.
А нынче выпал день такой —
Я тюрьме махнул рукой,
А еще куда глаза глядят махнул.
Но глядят они туда,
Где в далекие года
Опекал я синеглазую одну.
И было, и было
Мне сладко с ней одной.
Но смыло, но смыло
Время мутною волной.
А нынче выпал день такой —
Жизнь течет опять рекой, —
Надоело мне сидеть по берегам.
Но синеглазая, как сон,
Уплыла за горизонт,
И пойди найди по водяным кругам.
Но было, но было
Мне сладко с ней одной.
Но смыло, но смыло
Время мутною волной.
Я домой вернусь к утру
И на гитаре подберу,
И под это заунывное старье
Пусть почудится рукам,
И гитаре, и колкам,
Как целую ошалевшую ее.
2004 год
НЕ ПРИЗНАЮСЬ
Не признаюсь я ни маме, ни кентам,
Что я маюсь,
Что тюрьма за мной гуляет по пятам,
Не признаюсь.
Затоскую вдруг, возьму да и напьюсь
До упаду —
Понимаю, одного сейчас боюсь —
Что я сяду.
Но если год и два опять —
Это поправимо.
Если три, четыре, пять —
Жизнь покатит мимо.
Шесть, семь, восемь, девять дать —
Будет трудно справиться.
Ну, а если два по пять —
То прощай, красавица!
Обрывал я на гитаре по струне,
Чтоб не ныла.
И шептал мне будто на ухо во сне
Голос милой:
«Не болтайся ты, как фраер, не крутись
В балагане,
А не то, гляди, покатит твоя жизнь
Кверх ногами».