Симонов и Цапля

– Ну, у вас ничего серьезного. Завтра обязательно приходите. Они приплывают только два раза в год и завтра я буду петь в последний раз в жизни. Я буду петь для вас, Бен-Шимон, и хотя я уже не очень могу петь, но для вас постараюсь.

– Кто приплывает?

– Завтра увидите, приходите. Я хочу, чтобы вы это видели.

На следующий день Филострат появился на пляже позже, чем обычно. Он тащил на спине огромный мешок, того сорта, в котором перевозят продукты на торговых судах. Впервые за время нашего знакомства я заметил на нем сандалии, да и одеяние на нем было странное, теплое, шерстяное. Он подозвал меня и сказал, что сегодня танцевать не будет, чтобы сэкономить силы для пения.

– Наблюдайте, как всегда, за моими вычислениями, но следите также и за морем, и если увидите что-то необычное, то дайте знак, – сказал он мне.

Около часа Филострат чертил и вычислял, поминутно оглядываясь на накатывающие на берег волны. Я тоже смотрел, ничего особенного не замечал, и вдруг мне показалось, что я слышу легкое шипение или свист со стороны воды. Иногда такие звуки можно слышать от проплывающей вблизи стаи дельфинов, но они всегда показываются над водой, сейчас же я ничего не видел.

– Вы тоже слышите это? – обратился ко мне Филострат. – Они здесь!

– Кто?

– Терпение, скоро увидите.

Филострат подошел вплотную к воде и издал резкий, как у чайки, крик, потом еще раз, но более протяжно, а затем его крик перешел в пение, ритмичное и довольно высокоголосое, свойственное женщинам. Он старался петь громко, заглушая прибой, и видно было, как тяжело ему это давалось. Когда-то я уже слышал очень похожее пение, но теперь, на пляже, не смог вспомнить, где и когда; лишь через три дня, на рассвете, мне приснилась Хасмик, поющая во дворе нашего дома в Ереване, и я, проснувшись, осознал, что ее пение и пение Филострата – одной природы. Теперь же, на берегу, я был загипнотизирован этим пением и ожиданием чуда, и оно не заставило себя долго ждать – над волнами вдруг стало проступать что-то похожее на округлые перевернутые лодки, с днищами, покрытыми водорослями и пятнами грязи; эти лодки приближались к нам и вскоре впереди них поднялись над водой огромные яйцеобразные головы. Я на секунду остолбенел от изумления, но вдруг все понял – о Боже, перед нами были гигантские морские черепахи! Каждая из них была обьемом с хорошую корову, они выползали из моря пользуясь крыльями, в несколько раз превосходящими по величине лопасти весел римских военных кораблей. Их было, наверное, с десяток, они глядели на нас темными, размером с крупное яблоко, умными глазами. Филострат принялся вытаскивать из своего мешка стебли и листья каких-то растений, я узнал в них побеги молодого тростника, растущего в здешних прибрежных заводях. Старик начал кормить этой зеленью черепах, хлопал их по спинам и крыльям; он крикнул мне, чтобы я не стеснялся и присоединялся к нему, и я, постепенно выйдя из прострации, также угостил листьями нескольких животных помельче. Вдруг Филострат подбежал к одной из черепах, схватил острый камень и срезал с крыла животного массивное жемчужное ожерелье.

– Смотрите, Бен-Шимон, смотрите сюда! – в восторге закричал он. – Жемчуг не потемнел и не потрескался! Значит, я все-таки был прав, состав морей в противоположной части Ойкумены не отличается от нашего. Если бы вы появились здесь десять лет назад, то застали бы в живых Нестора, моего товарища – он утверждал, что моря по ту сторону большого океана содержат в себе значительное количество кислоты, выделяемой несметными полями придонных водорослей.

– Эти черепахи приплывают с другой стороны океана?

– Да, и по моим многочисленным измерениям, за полгода они проделывают в водах около двухсот тысяч стадий.

– Но двести тысяч стадий – это почти окружность всей Земли, если верить Эратосфену!

– Именно так, эти животные – истинные морские путешественники и за свою долгую жизнь огибают Землю сотни раз.

Мы кормили и ласкали черепах до самого вечера; на закате солнца они зашевелились, начали выкапывать свои крылья из песка и медленно разворачиваться к морю; начавшийся прилив помог им быстро достичь воды и они исчезли в пучине. Как только это случилось, Филострат поклонился мне и собрался, как ни в чем не бывало, уходить. Но я не был готов отпустить его сегодня так сразу; пораженный всем, что здесь только что происходило, я вдруг спросил:

– Скажите, Филострат, в прошлый раз вы говорили, что пожинаете горькие плоды того, что не смогли когда-то сконцентрироваться на главном. Что это за плоды? Какой цели вы боитесь не успеть достичь?

– Давайте-ка разведем костер и согреемся, уже холодает, – ответил он, посмотрев на меня одновременно и с горечью и с удовлетворением от моего вопроса.

Мы собрали хвороста и развели огонь; свежий ночной бриз хорошо раздувал пламя и разносил по пляжу крупные, яркие искры. Мы не торопились с разговором и оба все еще переживали волшебство, в которое были погружены этим вечером. Наконец Филострат прервал молчание и спросил:

– Бен-Шимон, есть ли что-нибудь на свете, что чрезвычайно важно для вас самого, существует ли у вас какая-то цель в жизни?

– Не скрою, когда-то давным-давно у меня были цели. Но с годами я убедился, что абсолютно все под этим звездным небом – суета сует и не имеет никакого смысла.

– Но вот, к примеру, вы же понимаете, чем я здесь занимаюсь, что высчитываю? Это, по-вашему, тоже суета и не имеет никакого смысла?

– Вы высчитываете Архимедово число – отношение длины окружности к ее диаметру, и уже высчитали это число с точностью до десяти знаков. Объясните пожалуйста, почему вам так важно найти и все остальные знаки?

Филострат насупился, посерьезнел, лицо его окаменело, он вскочил в душевном порыве на ноги, но потом снова уселся и сложил руки на груди.

– Да, это и есть моя цель, та самая цель, которую я боюсь не успеть достичь, – заговорил он мягким, глубоким, каким-то не прежним своим голосом. – Поймите, число, которое я ищу – это истина. Она безусловна и абсолютна, в отличие от всего, что вы видите перед собой. Она не вопрос взгляда, мнения, вкуса или оценки, она одна для всех, для каждого существа, живущего на каждой из этих бесчисленных звезд. Истина! Разве есть что-нибудь важнее истины? Универсальная истина сама по себе не может не иметь смысла. Но от этой истины зависит также и многое другое. Кто знает, может там после двадцатой цифры пойдут сплошные нули. Если это так, то наш мир непрочен, он распадется на атомы через несколько тысяч лет, а если это не так, то он будет существовать пока не погаснут звезды. Эта истина определяет жизнь всего человечества. Или для вас жизнь наших детей, жизнь всех наших братьев и сестер тоже не имеет значения? Вы не любите людей?

Я молчал. Я знал ответ на его вопрос, но чувствовал сейчас совсем другое. Я чувствовал, насколько я погружен внутри себя лишь в собственную беду, в собственную проблему, насколько давно меня уже не волнуют беды и страдания человечества, а волную лишь я сам. Но я отлично помнил, что за этой завесой собственной беды живут беды всех и каждого, я знал, что ушел, спрятался от этих бед, и спрятался именно потому, что не был равнодушен к ним.

– Я люблю людей, Филострат, очень люблю, – ответил я старику.

– Ну то-то же, – воскликнул он с неподдельной радостью. – То-то же, я не мог в вас ошибиться.

Придя домой и разобравшись в себе, я понял, что истину Филострата, на данный момент своей чертовой бесконечной жизни, я люблю больше, чем всех людей на свете.

Глава восьмая. Архимедово число.

Филострата я больше никогда не видел. Я пытался наводить о нем справки, но быстро понял, что искать его, узнавать его судьбу – бесполезно, а самое главное – не нужно. Отшельники, обитавшие в маленьком погосте поблизости от нашего пляжа, на все мои вопросы о старике лишь качали головами, хотя и смотрели на меня с пониманием и участием. Я чувствовал что, по какой бы причине он не пропал – такова была его воля и мне не следует нарушать ее.

Истина. Да, несомненно, истина – это не суета, это то, чему стоит посвятить жизнь. Более того, ей можно посвятить много жизней, а этого добра у меня как раз было в избытке. Филострат подарил мне удивительное откровение, за которое я никогда не устаю благодарить его. «Итак, на ближайшие сто лет мне есть чем заняться», – сказал я себе, и на душе у меня просветлело, тяжкое бремя апатии и безысходности как будто свалилось с плеч. Мои планы жить уединенно на природе были теперь не бесцельны, это уже не было просто побегом от мира, от суеты. «Филострату не хватило жизни на свое дело, а у такого бездельника, как я – полно бесполезных жизней. Ну что же, в данном случае я в силах исправить эту обычную блажь Бога, который раздает цели тем, кто не может их достичь, а возможности – тем, у кого нет никаких целей», – думал я, отправляясь на рынок за краской и пергаментом. «Несчастный старик был близорук и поэтому не мог пользоваться пером, ему приходилось чертить длинной палкой на песке, но я-то буду работать гораздо быстрее и погода не будет мне помехой», – таковы были мои первоначальные планы.