Симулякр

Не могу сказать с уверенностью. А только знаю, что от отчаянья я дважды допустил до тела усатую санитарку, ненавидя её, а заодно и самого себя. Правда, не до всего тела, а лишь до… Ну в общем, понимаете. Хотя, даже с учётом того, что моя собственная клятва во мне же самом и обломилась, меня тоже можно понять, если только захотеть. Пока окончательно зарастали швы на моей частично подрезанной физиономии и сходило на нет послеоперационное раздражение в глотке, со мной не общались, никто. Просто приносили таблетки, еду, иногда брали анализы и молча исчезали, прихватив посуду. Наверное, выжидали перед новой стадией измывательств. Однако спустя какое-то время, когда затянувшаяся пауза начала становиться изматывающей и совершенно нестерпимой, они возникли разом, все, в очередь. Мои прежние костоломы. И каждый произвёл сверку по своей мучительской части.

Первым был психиатр. Это я только потом понял, что моя финальная отсидка также являлась довольно важным тестом на психическую устойчивость. Которую я, как выяснилось, не с блеском, но прошёл – с учётом фотовидеофиксации поведения в замкнутом пространстве. О камерах я, разумеется, был не в курсе, как и обо всём прочем.

Потом объявились эти оба, какие работали с ушами и лицом, устраняя у меня лёгкую лопоухость и загоняя остальную физиономию в кем-то предписанный стандарт. Тоже, надо сказать, остались довольны: и как зажили рубцы, и как спал отёк, и обобщённым результатом по существу основной задачи.

Напоследок прибыл глоточный, самый условно приятный из всех, если заведомо понизить оценочную планку метра на полтора. Дал бумажку, попросил зачитать с выражением и без, сначала громко, затем тихо. Потом – прошептать содержимое. Покачал головой – то ли просто радуясь результату, то ли восторгаясь им же. И ушёл. Но перед этим протянул головной убор из белой ткани – нечто среднее между куклус-клановским колпаком и защитной маской пчеловода с сеткой против глаз.

– Наденьте! И не снимайте, пока не скажут.

Всё!

Этот день стал началом конца. В смысле, финалом моего подземного острога с его весёленькими фотообоями и вечной весной внутри оконного симулякра, с искусственным воздухом, неласковым персоналом и – отдельно от всего – усатой, пахнущей хозяйственным мылом и карболкой санитаркой в летах.

Наряд, что прибыл меня забирать, был другим: посерьёзней лицами, не в ондатре и без каракуля, но тоже состоял из двух пасмурных и молчаливых шкафов в гражданском. С ними не было никого из местных подземщиков: ни полковника Упырёва, ни кого-то из сопровождающих.

Всё повторилось ровно в обратном порядке: прошли длинным дугообразным коридором, минуя череду одинаковых дверей без названий и многочисленных видеокамер, следящих за всем живым и мёртвым. Дойдя до приёмной площадки, мы заняли места в бронированном, неизвестного происхождения автомобиле с затемнёнными стёклами, после чего платформа вздрогнула и плавно пошла вверх, в сторону спасительной нулевой отметки. Затем опять была маскировочная лужа, мутная вода из которой по команде сработавшего датчика моментально исчезла в отводах боковых дренажей. Вслед за этим отъехала в сторону и многотонная стальная задвижка, и наша платформа, осуществив последний рывок, замерла в проёме арки, перекрытой по обеим сторонам всё теми же неподъёмными заслонками. Впрочем, одна из них сразу же поехала наверх. Мы выбрались на свет и, миновав просторный двор, упёрлись бампером в поперечный рельс. Старший приоткрыл окно и сунул в нос дежурному корочку красного сафьяна. И это был последний рубеж перед моим заслуженно условно-досрочным освобождением.

Далее был короткий путь, хорошо знакомый всякому москвичу, – от Старой площади до Кремля. Мы въехали через Спасские Ворота, и я успел заметить, как оба автоматчика в синих шинелях слева и справа от арки отдали честь нашему автомобилю. Оставалось недолго – доехать до административного корпуса, где нас уже ждали. Очережные двое, в одинаково серых костюмах и не сильно разнящиеся лицами, сурово кивнув моим сопроводителям, приняли меня из рук в руки и повели по лестнице на второй этаж. Первый, рассекая пространство, шёл впереди. Другой, замыкая нашу троицу, постоянно находился за моей спиной. В таком же порядке мы миновали коридор, затем взяли правей и поднялись ещё на пол лестничного марша. Там обнаружилась аккуратная лестничная площадка, куда выходила дверь небольшого лифта. И две одинаковые двери. Тот, что был спереди, толкнул левую и прошёл вперёд. Второй легонько подтолкнул меня в спину, приглашая следовать за ним. За дверью обнаружилось довольно уютное пространство наподобие небольшой квартирки-двушки, обставленной довольно казённой, но вполне качественной мебелью. Первый кивнул на диван:

– Сядьте. И ждите.

Затем оба, словно получив невидимую команду, синхронно развернулись и вышли, притворив за собой дверь. Я тут же встал и, скинув головной балахон, принялся ходить туда-сюда, осматривая помещение. В нём имелась даже небольшая кухня с холодильником, электрической плитой и набором посуды. Гостиная, она же спальня, особым размером не отличалась, зато небольшое смежное с ней пространство без соединительной двери оказалось миниатюрным кабинетом, куда был втиснут полноценный письменный стол с полукреслом на вертушке, небольшой, но вместительный стеллаж и даже нашлось место напольному сейфу с массивной рукоятью. На сейфе – графин с водой на алюминиевом столовском подносе и гранёный стакан в единственном числе. Обитель явно предназначалась для проживания лишь одного человека. Пожалуй, из интересного это было всё, за исключением неплохих пейзажных репродукций Левитана, довольно бессистемно развешанных тут и там. Дед мой, Моисей Наумыч, обожал, помню, этого художника, но в ту пору он уже, кажется, был порядком не в себе, хотя всё ещё преподавал. Говорил, только нерусский глаз может так точно, столь изящно, с такой невообразимой нежностью передать истинно русский простор: эти поля, берёзы, заливные луга и всё, чем дорога нам наша природа. Свой же собственный, чисто русский взгляд на красоту, у нас замылен, считал он, – больше тёмен и ожесточён, нежели объективен и доброжелателен. Мы живём в пространстве оптических иллюзий, не постигая настоящей цены простого волшебства и отчасти выворачивая реальность наизнанку. Мы, словно фокусники, выдумываем себе новые отвратительно устроенные миры вместо того, чтобы вынуть из цилиндра обыкновенного кролика, тёплого, пушистого, земного. Помню, я слушал в те годы эти его нечастые лирические отступления и уже понимал, что дедушка постепенно теряет грань между извечной приверженностью ко всему привычно русскому и этим его иудейством, к которому он прибился больше по недоразумению, чем по зову неугомонной души.

Закончив ознакомительный круг, я вернулся туда, откуда начал, и плюхнулся на диван. Я по-прежнему не понимал, что происходит, но я же и знал, что имеется тот, который понимает. Некто, кто действует с некой целью, и, вероятно, уже строит в отношении меня зловещие планы. Именно в этот момент он и объявился, прервав мои размышления. Тот самый. Резко зашёл и, не дав опомниться, спросил улыбчиво:

– Ну что, Гарь, привыкаем помаленьку?

Я поднял глаза и обомлел. Передо мной стоял Хорьков, тот самый поэт из подвального ресторана, чьи стихи так убийственно, помню, подействовали на меня, молодого безвкусного дурня.

– Пусть они злятся, пугают, хохочут… точат свой нож… я оторвусь, отыщу этой ночью… правду и ложь, правду и ложь… – пробормотал я в полой растерянности. – Влад? Хорьков? Владик? Не ошибаюсь?

Мне было 34, ему, наверно, немногим больше. И если отбросить тот десяток лет, который мы с ним не виделись, плюс обстоятельства этой явно неслучайной встречи, то моё изумление легко было объяснить.

– Надо же, помнишь… – улыбнулся он и двинулся в мою сторону, распахнув руки. Я поднялся и, неловко растопырив свои, сделал встречный шаг. Мы обнялись и, замерев на пару секунд, постояли так, слабо прохлопывая друг друга по плечам. Затем расцепились и сели. И я спросил:

– Что всё это значит, Влад? Ты кто вообще? И что я тут делаю?

– А ты себя видел? – ответно поинтересовался он, – я имею в виду, своё отражение в зеркале.

Да, в этом месте он меня подловил. Потому что только сейчас я сообразил, что весь этот мучительский марафон, начиная от поездки с ондатрами и до последней подземной минуты, я не имел в обиходе зеркала, никакого, нигде. Умывался больше на ощупь, брили меня без личного вмешательства в процесс, осматривали, резали и по-всякому своевольничали, тоже не советуясь и не прося о любой взаимности.

– Нет, – честно ответил я, – а что, неужто так изменился?

– Ну так иди, там у тебя в душе висит над умывальником, загляни ради интереса.

И это было потрясение номер два. Вернее, номер три, если считать, что действие происходит внутри кремлёвской квартиры с видом на ивановский булыжник и Большой Кремлёвский сквер.

В отражении увидел – нет, не себя: я обнаружил там полноценный оттиск Верховного Правителя Возрождённой Российской Империи Кирилла Владимировича Капутина. Он же Кирилл Первый. Он же Кирка, друг детства, шельма с Рабочего Посёлка, юный самбист и подельник по пионерской хулиганке времён летних лагерей. Ни больше, ни меньше!