Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации
Шрифт:
Наде Ц.
Нам часто твердят, что новые варвары, мы;Хотим разорвать золотые листыПергаментов древних; храм знанья,Культуры старинной, хотим мы зажечь, –Поэтому смертью ликует наш меч,Подняли мы наши огни.Пусть так, – я не стану скрывать,Мы клятву даем до конца разрушать;Но разве не ярче те песни, что меч наш поет,Чем старых писаний чернильный налет?И в факелах наших не солнце ль горит?Глаза ваши тусклые ядом слепит.Но мрамором строен ваш храм из колонн –Коробится там и гниет почерневший картон.Поверьте – не меньше, а больше, чем вы,Мы любим святого познанья цветы.Мы знаем – светильник из пламенных розОткроет нам Бога, – явится Эрос.Припомните, мудрые, – варвары Бога нашли,Христос – этот варвар, крушитель устоев, преград,И мир содрогнулся, как бурей объят.И муки терпели от вас, но радостно шли.Затем им смиренно хвалу возносилиВы, черви могильные, им же потом говорили:«Рим должно разрушить, чтоб счастье найти,– Не правда ли, братья, ведь нужно идти?»Вы – мерзкие гады, – слепцы.О, вот почему, не боясь, я кричу:«Я – варвар, но миру я Бога найду». [539]539
Хризопрас.
Отчетливо обозначаются в стихотворениях Сидорова «неоклассические» тенденции, характерные и для одновременно рождавшихся поэтических опытов его друзей – Бориса Садовского и Сергея Соловьева, и для авторов, с которыми он не был лично связан (например, для петербуржца Юрия Верховского). Сидоров ориентируется одновременно на «золотой век» русской поэзии, пушкинскую традицию, и на культуру XVIII века, стилизуя ее отличительные жанровые особенности; объект его лирических излияний выступает под условным – вполне в духе стилизуемой эпохи – именем Алины:
Какая странная отрадаВ исходе лета, ясным днемСреди зеленых кленов садаСидеть с Алиною вдвоем!И поцелуи снова сладкиИ так волнующе легки,Когда разыщется в перчаткеПросвет белеющей руки.Глядеть на нити паутины,На золотые кружева,Приготовляя для АлиныПризнаний робкие слова!..540
Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 31, 46.
Реабилитация «вещного» мира, развоплощенного в «декадентско» – символистской мелодике и риторике, сказывающаяся в этих лирических экзерсисах («перчатка», увиденная на руке сидоровской Алины, скоро, благодаря Ахматовой, окажется одной из опознавательных примет новой поэтической образности), сближает юношу-стихотворца с теми его сверстниками, которые громко заявят о себе несколько лет спустя после его кончины. Показательно, что будущий теоретик акмеизма в своей рецензии на сборник Сидорова отметил с похвалой стихотворение «Олеография», [541] свидетельствовавшее о еще одном определившемся увлечении автора – английской живописью XVIII века и прежде всего творчеством Томаса Гейнсборо:
541
См.: Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии. С. 113.
Всего в посмертном сборнике Сидорова помещено немногим более пятидесяти стихотворений, сочинялись они, по всей вероятности, в последние два-три года его жизни – в пору, когда он, став студентом, обосновался в Москве и завел знакомства в кругу своих однокашников и одновременно начинающих литераторов. В стихах Сидорова налицо скрещение самых многообразных влияний и личных вкусовых пристрастий – но и в мироощущении его также поначалу отсутствует какая-либо определенность. Борис Садовской, познакомившийся с ним в октябре 1906 г., сообщает в очерке «Памяти Ю. А. Сидорова (Из личных воспоминаний)»: «До чего был еще молод и неустойчив тогда Юрий, явствует, между прочим, из того, что на неизбежный в известную пору жизни вопрос “како веруеши?” он объявил себя “мистическим анархистом”, – причем товарищ тут же упрекнул его за быстрое отступничество от социал-демократической доктрины. Впоследствии Юрий очень сердился, когда я в шутку называл его “мистическим анархистом”». [543] Увлечение «мистическим анархизмом» Георгия Чулкова миновало быстро, причем Сидоров счел необходимым наглядно продемонстрировать свое кардинально изменившееся отношение к этому идейному поветрию; в первом (и единственном) печатном критическом выступлении он подверг пристрастному анализу сборник статей Чулкова «Покрывало Изиды». Указав на преизбыток в книге прославленных имен, к которым постоянно апеллирует автор в своих построениях, Сидоров заключает: «… и имен множество, и мысли, так сказать, необычайны, а сам г. Г. Чулков представляется нам все неопределенней. Как бы именами этими не подчеркнул он себя, а зачеркнул и сделался безыменным. ‹…› Понятия и имена большого смысла и содержания, но нет ни малейшего права ни сочетать их так, ни так ими пользоваться ‹…›». Приведя многочисленные примеры терминологической путаницы и невнятицы в теоретических выкладках Чулкова, критик выносит свой вердикт: «Ни к чему не обязывают эти слова. Услышал он их, пустил как сплетню, и пошли они гулять по белу свету, создавая г. Чулкову славу и философа, и критика, и мистика. Если бы осознал г. Г. Чулков свой безудержный дилетантизм, если бы чему-либо определенному поучился, во что-либо определенное поверил, – не имели бы мы прежних книг Г. Чулкова, не имели бы и этой». [544]
542
Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 36.
543
Садовской Борис. Ледоход. С. 157.
544
Русская Мысль. 1909. № 1. Отд. III. С. 6, 8.
В изобличении идейных построений Чулкова Сидоров всецело разделял ту критическую установку по отношению к «мистическому анархизму» и связанным с ним явлениям в литературе, которую последовательно проводили «Весы», главный печатный орган московских символистов. В «Весах» сотрудничали Садовской и Сергей Соловьев, первые его друзья из литературного мира, эпизодически выступал там и еще один товарищ по историко-филологическому факультету, филолог-классик Владимир Нилендер; через Соловьева Сидоров познакомился с ведущим «весовцем» Андреем Белым. [545] В то же время Сидоров отнюдь не солидаризировался с основной идейно-полемической тенденцией «Весов», направленной не только против «мистического анархизма», но и на защиту символистских эстетических канонов от каких-либо посягательств и переоценок (26 июня 1908 г. он писал Садовскому: «Академизм и классицизм, огражденность “Весов” не способствует нимало их всамделишному достоинству: что-то уж очень смахивают сии самые, кажется, привлекательные лозунги на объявление об импотенции или, хуже того, свидетельствуют о гниении трупа человека, умершего с голоду» [546] ). В отношении к современной литературной ситуации у начинающего автора уже складывался вполне самостоятельный критический подход; первоначальный хаос разнонаправленных увлечений от месяца к месяцу (годами духовную эволюцию Сидорова измерять не приходится!) преодолевался, претворялся в более или менее устойчивую и осмысленную систему жизненных, идейных и эстетических приоритетов.
545
В заметке «Дорогой памяти Ю. А. Сидорова» Белый сообщает: «Я познакомился с Ю. А. всего за год до его кончины» (Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 12), – однако в позднейших автобиографических записях относит это знакомство к октябрю 1905 г.: «… встреча у С. М. Соловьева с покойным поэтом Ю. А. Сидоровым и Виноградовым (будущим “знаменитым” по доносам “музейным деятелем”») (Белый Андрей. Ракурс к Дневнику // РГАЛИ. Ф. 53. Оп. 1. Ед. хр. 100. Л. 30 об.; упоминается еще один друг Сидорова, студент историко-филологического факультета Московского университета Анатолий Корнелиевич Виноградов (1888–1946), впоследствии исторический романист и историк литературы, в первой половине 1920-х гг. директор Библиотеки Румянцевского музея, см. о нем: Шумихин С. Москва, 1938-й. Delirium persecutio А. К. Виноградова // Новое литературное обозрение. 1993. № 4. С. 264–300; Сотрудники Российской государственной библиотеки: Биобиблиографический словарь. Московский публичный и Румянцевский музей. 1862–1917 / Сост. Л. М. Коваль, А. В. Теплицкая. М., 2003. С. 53–55). В «Воспоминаниях о Блоке» (1922) Белый относит свое знакомство «на вечерах Соловьева» с Сидоровым и Виноградовым к концу 1907 г. (см.: Белый Андрей. О Блоке: Воспоминания. Статьи. Дневники. Речи. М., 1997. С. 306). Достоверным следует признать последнее из этих свидетельств; в 1905 г. Сидоров еще не жил в Москве, Сергей Соловьев датирует свое знакомство с ним осенью 1907 г. (см.: Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 18). 28 декабря 1907 г. Садовской писал Сидорову из Нижнего Новгорода: «Тебя мне очень хвалил Белый перед отъездом моим, в “Весах”» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 40); ответный отклик Сидорова (Калуга, 9 января 1908 г.): «Конечно, не скрою, то, что ты написал мне об отношении и отзыве Белого обо мне, мне было узнать очень приятно» (Там же. Ед. хр. 191). 28 февраля 1908 г. Сидоров сообщал Садовскому из Москвы: «С. Соловьева и Белого встречал и виделся с ними несколько раз» (Там же).
546
Садовской Борис. Ледоход. С. 159.
«Призраки Египта и Византии, неизменно владея его мыслями, уже не насыщали, как прежде,
его испытующего ума: смутная потребность какого-то последнего синтеза неясно предчувствовалась его душой», – вспоминает об исканиях Сидорова, относимых к 1907 г., Б. Садовской. [547] Сергей Соловьев, ближе узнавший Сидорова год спустя, указывает на вполне к тому времени определившуюся доминанту его внутреннего мира, на обретенный «последний синтез»: «Тогда сложилось уже его миросозерцание, проникнутое духом византийского аскетизма. Раньше Сидоров прошел через увлечения современности, он был поклонником Бодлэра, его влекло к себе учение египетских офитов. Из этой школы он вынес верное понимание греха, евангельское отрицание мира. Любимыми писателями его были Гоголь и Константин Леонтьев. ‹…› Однажды я, исходя из фальшивой точки зрения на Франциска Ассизского, противопоставлял его якобы природное христианство византийскому аскетизму. Сидоров ‹…› оживленно воскликнул: “Что написал Франциск? Гимн солнцу! А Златоуст написал литургию!” Я признал себя побежденным». [548] При этом православная церковность сочеталась у Сидорова с тяготением к далекому от ортодоксальности «неохристианству» Мережковского: «На личности г. Мережковского были сосредоточены все надежды Юрия до самых последних месяцев его жизни. Надеждам этим суждено было окончиться глубоким разочарованием». [549] А уже совсем не ортодоксальный, но горячо любимый Сидоровым Шарль Бодлер сопрягался в его сознании с миром совсем иных ценностей: по свидетельству К. Локса, «как хорошо было бы перевести Бодлера на церковнославянский язык! – говорил Ю<рий> А<наньевич>, – как бы он зазвучал!» [550]547
Там же. С. 157.
548
Соловьев Сергей. Памяти Ю. А. Сидорова // Богословский Вестник. 1914. Т. I. Январь. С. 223, 224.
549
Садовской Борис. Ледоход. С. 158.
550
Локс Константин. Повесть об одном десятилетии. С. 38–39.
Ближе других знавший Сидорова Борис Садовской писал: «… видя Юрия то аскетом-подвижником, то гулякой праздным, то царепоклонником, то анархистом, – я неизменно выносил одно и то же впечатление: полной искренности каждого из этих движений, сразу и всецело овладевавших чуткой его душой». [551] Садовской способствовал первой публикации стихотворений Сидорова в сборнике «Хризопрас». [552] 21 февраля 1907 г. датировано шуточное «Послание Борису Садовскому при дарении ему фарфоровой безделушки» Сидорова:
551
Садовской Борис. Памяти друга // Сидоров Юрий. Стихотворения. С. 13.
552
Садовской имел прямое отношение к подготовке этой книги в издательстве «Самоцвет», о чем можно судить по письму Сидорова к нему от 30 декабря 1906 г., отправленному в Нижний Новгород: «Стоило только тебе уехать домой, как в “Самоцвете” начались свои порядки. Как я не взывал и не грозил именем твоим, – все было напрасно – “Вот де 2-ой № будет уж всецело под редакцией Бориса Александровича, а этот… уж Бог с ним”» (РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191. Планировавшийся второй «художественно-литературный сборник» в издательстве «Самоцвет» не состоялся).
553
Исправлено карандашом: «Кемийские и Озирис».
554
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191. Л. 3.
По письмам Сидорова к Садовскому (отдельные фрагменты из которых последний опубликовал в своей книге «Ледоход») можно убедиться в том, что их автор поверял старшему другу свои самые сокровенные мысли и признания, свои сомнения в самом себе: «… тебе посвящаю лучшую часть своих дум, стремлений и желаний. Пусть они будут неразрывно связаны с твоим именем, любимый мой. Прими этот бедный все-таки, я не скрываю, дар мой и храни его так же, как я храню в своей памяти и сердце твой образ» (Москва, 31 марта 1908 г.). [555] Сидоров делится с Садовским впечатлениями от прочитанного, размышлениями о текущей литературной жизни и умственных исканиях, а также глубоко волнующими его личными проблемами: «Мое собственное творчество увядает с каждой минутой. Пишу в месяц по одному плохому стихотворению. Вероятно, эти неудачи и заставили меня усесться поплотней за философию. Я ведь прочно помню гёльдерлиновское изречение, что философия есть госпиталь для неудавшихся поэтов» (Москва, 21 марта 1908 г.); «Дорогой мой, ведь кровью пишу я. Этим жил, в этом искал, этому молился. И вовсе я не умнее и не проницательнее остальных. Но что же мне делать, когда ясно вижу я во всем только по-прежнему одну восторгающуюся чернь. Мне неприятно было, когла ты звал меня мистиком. Какой я мистик, – я студент И<мператорского> М<осковского> У<ниверситета>, фил<ологического> фак<ультета> фил<ософского> отделения, с неважными способностями и наивно без всяких глубин верующий по символу православной церкви. Только невыносимо больно, до тяжелых мужских, бессильных и злобных слез, когда убеждаюсь я в том, что самое святое и чистое, бисер души твоей разметан перед свиньями. ‹…› Да не претендую я на свое особое благородство и аристократизм, но знаю, что всегда все-таки различу parvenu в обществе и комильфотное и не ком<ильфотное> благодаря полученному воспитанию. ‹…› В последние дни в Москве я еще живей сознал свое невыносимое одиночество и беспомощность, когда встретился с здоровым и сильным Соловьевым. Ему просто как-то непонятно было, очевидно, что со мной, и невольно, конечно, подобно Белому, заставила меня эта встреча уйти в себя и замолчать» (Калуга, 26 июня 1908 г.). 4 августа 1908 г. из Калуги, по возвращении из Оптиной пустыни («Хорошо там, и многому научился я, и многое узрел»): «Плохо, друг. Начну разбираться в воспоминаниях, произведу смотр самому себе, кто, мол, виноват, что такой малосильный и слабенький, и больной парнишка из меня вышел, и прямо руки опускаются. Ну, конечно, женщины причиной. Уж очень любил и люблю я их, этих нежных дьяволов ‹…› думается, все же я недаром пушкинским воздухом подышал, жизненным, а не поэтическим воздухом. Немножко душа-то и воспиталась для сжигающей безнадежной страсти, т. е. подсохла попросту и сгорает вернее и скорее от ее тихого и неугасимого огня». [556]
555
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.
556
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.
Чувство отчужденности от окружающего мира и во многом также от современной литературной действительности, сказывающееся в письмах Сидорова к Садовскому, роднило обоих корреспондентов. Правомерно предположить, что именно Садовской, ко времени знакомства с Сидоровым уже вполне определившийся в своих консервативно-монархических идеалах и неприятии либеральных и радикальных взглядов, преобладавших в среде творческой интеллигенции, способствовал оформлению разнонаправленных и хаотических умонастроений своего молодого друга в более или менее определенную систему мировоззрения. К. Локс пишет о Сидорове: «… он был славянофил. Любил К. Леонтьева, считал себя православным, и как мы узнали после его смерти, готовился надеть священническую рясу. Все это у него сплеталось с обаянием настоящей культуры, которую нужно носить в крови и нельзя купить ни за какие деньги». [557] Укореняясь в своих идейных установках, Сидоров проявлял все большую нетерпимость к тому, что после потрясений 1905 г. открывала разворачивавшаяся у него на глазах панорама литературы и общественной мысли. В письме к Садовскому от 26 июня 1908 г. он огульно нарекает все новейшие идейно-эстетические веяния, вызывающие в России брожение умов, «протухшей пошлятиной»: «Ах, естественно, мне могут указать на Запад – смотрите, ведь и там не лучше и там то же самое происходит, однако там не волнуются и спокойно созерцают, что происходит. Но, во-первых, я еще не встречал человека, знающего, что такое совр<еменная> иностр<анная> литература (не Ведекинд же и Гурмон с Гилем) ‹…›, а во-вторых, нам, наследникам Пушкина и Гоголя, не след утешаться примером Запада. ‹…› После хамских прокламаций стали читать Арцебашевых <так!> и Сологубов ‹…›. После нелепой политической смуты – нелепая интеллектуальная. И раз находятся мистические религиозные и социологические защитники первой чепухи, найдутся апологеты второй. Эх, прискорбно, что нет Столыпина, Трепова, одним словом, “усмирителя от литературы”». [558]
557
Локс Константин. Повесть об одном десятилетии. С. 36.
558
РГАЛИ. Ф. 464. Оп. 2. Ед. хр. 191.