Синдикат киллеров

— Да я не обижаюсь, — буркнул Брагин. — Ну ладно, давай начинай все по порядку. Тут, Женя, необходимо знать и уважать законы камеры, иначе часу не проживешь. Ну вот, к примеру, если хочешь на парашу, беги сейчас, пока свободно. Но как только жратву принесут, хоть в собственные штаны клади, к параше ни на шаг. Этикет тут такой, понимаешь? — И он так ловко показал это плавным движением рук, что Никольский, впервые, может быть, за все дни, проведенные в тюрьме, весело рассмеялся.

— Ну а еще чего нельзя делать? Расскажи. Я ж в одиночке сидел больше двух недель, в Лефортове. Кто научит-то?

— И-их, мать! — покачал головой Брагин. — Это за что ж тебе честь-то такая высокая выпала? Да это ж действительно — курорт. Книжки, поди, читать давали, да? Простыни чистые?

Никольский вздохнул и покачал головой.

— И простыни были, и баня, и книжку одну дали, когда я им хай устроил. Но еще и жуткое, Валя, одиночество было, от которого ум за разум заходит. Не дай тебе Бог испытать... Тут хоть люди, обрадовался, когда вошел, а вон что вышло...

— Люди, — согласился Брагин. —Убийцы, грабители, воры, хулиганы, и даже я — рэкетир. Ну не в том, обиходном смысле, сам понимаешь, который с бабки трешку выколачивает. Но тем не менее. Так что резвая здесь компания, а все — люди, вот тут ты прав, Женя... Ну рассказывай, какая статья.

Ты знаешь, — усмехнулся Никольский, — когда ты меня еще на рассвете спросил, я подумал мельком, что вот наконец появится возможность бедой поделиться, но спать так хотелось, что уснул, едва голову положил на подушку. Надо ж, как повезло! И ты — Валька! Ни в жизнь бы не узнал, честное слово. Как она нас всех меняет... А насчет статьи... Я ведь и сам путем не знаю. Следователь — какая-то сволочь, то одно говорит, то другое.

И стал Никольский со всеми подробностями, ничего не утаивая, рассказывать Брагину — человеку в тюремных делах опытному, поскольку вот эта отсидка уже третьей у него была, — все свои мытарства. Начиная с того времени, как из туполевской конторы ушел, в бизнес кинулся, дом построил. Про то рассказал, какие подножки ему компаньоны ставили, как он их обходил, делая ответные ходы, как, наконец, «Нару» организовал и в результате загремел на нары — в прямом смысле.

И ведь интересная выходила история. Никольский даже сам не ожидал, что сможет рассказывать с такой массой забытых уже подробностей. А Брагин внимательно слушал и с дотошностью опытнейшего адвоката задавал уточняющие вопросы, требуя более четкого и определенного ответа. Когда Никольский удивлялся, зачем ему это, своих забот, что ли, мало, Валька усмехался и подмигивал. Это не мне надо, говорил, а тебе самому. Чтоб в твоей собственной башке полная ясность ситуации была, эх ты, товарищ академик. И таким родным вдруг повеяло на Никольского. Как-то, помнится, рассказал об этом прозвище своем школьном Арсеньичу, и тот изредка, если бывал в очень благодушном настроении, тоже величал его академиком. Конечно, никаких академических званий Никольский не имел, хотя, останься он у туполевцев еще на годик-другой, спокойно бы выдвинули. Но...

Больше всего насторожило и обеспокоило Брагина то обстоятельство, что Никольскому до сих пор не предъявили обвинения, не разрешают встреч с адвокатом и родней.

О новой своей родне тоже рассказал Вальке Никольский. Это было подобно тому, как встречаются в ночном купе двое дальних пассажиров, делятся своими мыслями и биографиями без всякого стеснения, ибо понимают, завтра дороги их разбегутся и больше не пересекутся никогда. И вот это состояние встречи-прощания, оно нараспашку открывает душу, и если что-то прячет в себе, то на таком глубоком дне, куда и сам-то человек предпочитает не заглядывать.

О Татьяне рассказал Брагину, и тот даже заметно позавидовал. И это было очень приятно Никольскому.

Незаметно прошел обед, а они все разговаривали. Вечернего чаю попили, настало время сна, а Никольский все не мог замолчать, словно торопился выговориться за две недели молчания.

Перед самым уже вечерним шмоном, то есть проверкой с обыском камеры, Никольский вдруг вспомнил свою утреннюю обиду и, как бы невзначай, спросил Брагина: что ж он, если сразу, как утверждает, узнал его, не вмешался и не защитил, когда напали уголовники? Валька усмехнулся и покрутил головой: нет, сказал, все-таки сколько интеллигента ни учи, он так неучем в тюремных законах и останется. Во-первых, когда он отправился справедливость устанавливать, Брагин на параше сидел. Тут не вскочишь и не побежишь, без порток-то. Во-вторых, так, как поступил Никольский, дела в камере не делаются. Здесь есть свои авторитеты, свои правила, свой суд. А он сам полез, как дурак, права качать, не зная и не умея, урок на драку вызвал. Вот и получил. До смерти его никто бы не забил, но для долгой памяти такие вещи полезны. И, кстати, когда Брагин увидел, что мужики перебирать в азарте стали, он же такой шум устроил, что сразу контролер прибежал. Тюрьма— это своя хорошо регламентированная жизнь. Вот, к примеру, нынешний начальник Орехов, он по образованию музыкант, а в Бутырке полтора десятка лет, даже больше. И он с большим уважением относится к ворам в законе, потому что понимает правильно: тюрьму на штыках не удержишь. А воры, зная, что тюрьма все равно будет жить по своим законам, всегда готовы помочь держать здесь порядок. И когда жрать было совсем нечего, сюда стали возить целыми партиями и тушенку, и сигареты, и чай, и сахар, причем многое с воли шло и от воров, как же своих-то не поддержать! Так начальник все это приказал принимать и — в камеры, а себе ни вот столечко! Зато уж и не было никогда в Бутырке беспредела, как во многих других изоляторах.

Много совершенно неожиданного для себя вынес Никольский из такой «ознакомительной» лекции Валентина Брагина.

Но конечно, самым страшным и позорным, и от этого никуда не уйти, оставалось то, что в камерах Бутырки содержалось вдвое и втрое больше народу, чем полагалось по всем далеко не милостивым к подследственным нормам. И сами камеры не ремонтировались, наверное, лет уже сто. Вот это и есть главный беспредел, а зеки — имеются тут и такие, что сидят по году и больше в ожидании суда, — свои закон чтут... И контролеры это тоже знают.

— Так что завтра с утра, — завершил свой рассказ Валентин, — займемся передачей на волю некоторых сведений о тебе.

— А что, разве можно отсюда послать весточку? — изумился Никольский.

— Вот увидишь, — многозначительно подмигнул Брагин.

В эту ночь Никольский, может быть, впервые за все время, проведенное в заключении, спал спокойно. Брагин, как старшему по возрасту, великодушно уступил Никольскому место у стенки, а сам улегся с краю.

— Я теперь у тебя тут действительно как за каменной стеной, — горько пошутил Никольский.

— Спи давай, — откликнулся Валентин и добавил: — Запомни, все, что я тебе рассказывал, все, что ты уже видел и еще увидишь, ты никогда не видел и ничего не знаешь. Понял? Это тоже закон.

А утром Барон развернул свою деятельность.

— У тебя еще остались сигареты? — спросил у Никольского. Вчера они много курили.

— Есть, — Никольский протянул ему пачку с пятком сигарет.

— Все не надо, дай две.

Забрав их. Барон ушел в дальний конец камеры, где сидел Сипатый. Он долго там о чем-то совещался, а когда возвратился, держал в руке небольшой клочок бумаги и совсем миниатюрный огрызок карандаша. Откуда-то достал острую белую пластинку металла и старательно и экономно заточил грифель.

— Что это? — поинтересовался Никольский и взял посмотреть пластинку.

— Это классическая штучка, — улыбнулся Брагин,- давняя память, не раз выручала. Ложки знаешь почему у нас такие странные? А у них черенки отламывают и затачивают на камне, вот и получаются такие лезвия. Давай депешу сочинять.

Он аккуратно исписал кусочек бумаги печатными буковками, а в конце поставил номер телефона Арсеньича, по которому депеша из Бутырки и будет передана.

Он снова ушел к Сипатому, и один из парней полез к узкому окошку, забранному решеткой. Стекло было разбито, вероятно тоже лет сто назад. Парень там повозился и слез на свое место, а Брагин вернулся и потер ладони.

– Все, — сказал, — дело сделано. Теперь, если твой Арсеньич на месте, к вечеру получит от тебя известие. Значит, жди вызова к следователю.