Синдром паники в городе огней

42

Раз Фавиола, после того как оказала мне двух-трехчасовой прием в своей постели, поведала мне афганскую легенду, конца которой не знала.

Один царь был влюблен в одну свою рабыню и в одного своего раба. Он оставил в гареме только этих двух и звал их по очереди на свое ложе. По четным дням он ложился с рабыней по имени Герина. По нечетным — с рабом по имени Эйрон. Каждый из них доставлял ему радости плоти, без которых он не мог прожить. С каждым из них он был щедр и добросердечен, но пуще всего он заботился о том, чтобы Герина не знала о существовании Эйрона, и наоборот. Так что эти двое никогда не попадали в одно и то же время в царскую опочивальню. Они жили в разных крыльях дворца, и царские слуги следили, чтобы Герина и Эйрон не знали друг о друге, никогда не виделись при своих дневных перемещениях или тогда, когда им позволялось выйти, в сопровождении мощного царского эскорта, на столичный базар.

Царь был счастлив со своим возлюбленным и со своей возлюбленной, и тот, и другая были молоды, образованны, талантливы и обольстительны. Ни Герина, ни Эйрон не жаловались на судьбу, напротив, они были счастливы, что могут разделить ложе и сладость любви с царем, полным сил, щедрым и знающим толк не только в физических ласках и радостях, но и в эротических играх, тонких беседах, в историях со смыслом и одухотворенных зрелищах, в музыке и поэзии, в изысканных блюдах и винах с редким букетом.

Но вот через некоторое время Герина и Эйрон начали чувствовать присутствие друг друга. Неизвестно, Герина ли была первой, кто уловил чужой аромат, идущий от тела царя, или Эйрон был первый, кто уловил эманации чужих прикосновений на коже своего господина, так или иначе, каждому из них стало ясно, что их господин занимается любовью с кем-то еще, с кем-то, у кого такая же власть над ним, власть обольщения. Тело царя стало для каждого из них созвездием осязательных тайн, секретных запахов и ароматов, загадочных посланий. Герина училась читать в жестах и желаниях царя истории любви, которые тот выписывал с Эйроном, а Эйрон учился читать в жестах и желаниях царя истории любви, которые тот выписывал с Гериной. Эйрону стало ясно, что аромат другого, оставленный как печатка на теле царя, был ароматом женщины. Герине стало ясно, что аромат другого, оставленный как печатка на теле царя, был ароматом мужчины.

Теперь, покрывая царя поцелуями, лаская его тело и растворяясь в нем со жгучей страстью, Герина на самом деле искала другого.В любовной лихорадке исследуя сантиметр за сантиметром царской кожи, топя его в своем тепле и трепете, Эйрон на самом деле искал теперь Герину. Так они влюбились друг в друга. Приближаясь к царю, Герина с дрожью ощущала поцелуи, ласки и десятки других крохотных знаков, которые Эйрон оставлял на теле царя. Эйрон научился отыскивать на шее, на плечах, на груди, на бедрах царя следы губ, не своих губ, и это безмерно возбуждало его теперь.

Царь был на верху блаженства и осыпал милостями в двукратном и троекратном размере и его, и ее — за ту сладость, которую они ему даровали. С тех пор как Герина и Эйрон влюбились друг в друга, царь пребывал в нескончаемом экстазе. Может быть, он и отдавал себе отчет в том, что его тело стало местом свиданий для тех двух существ, которых он любил. Но он молчал и никак не менял своих привычек. Герина и Эйрон начали оставлять на царском теле послания друг другу. Герина губами написала свое имя на царском затылке. Эйрон сумел его прочесть, угадывая очертания букв по исходящему от них запаху. И на том же месте выписал свое имя. На другой день на затылке царя было начертано: «Эйрон и Герина». На третий день Эйрон написал: «Я люблю тебя». На четвертый Герина написала: «И я люблю тебя». Кожа царя покрывалась любовной перепиской. Тело царя испещряли жгучие, невидимые, судорожно-страстные слова. Пара стала делать друг другу подарки: на теле царя оставались царапинки, следы укусов, синячки… Для царя это были знаки страстных игрищ. Эйрону и Герине они служили алфавитом для обмена фантазмами. Занимаясь любовью с царем, Герина думала теперь об одном Эйроне. Занимаясь любовью с царем, Эйрон думал теперь об одной Герине. Оба измышляли все новые тактильные игры, чтобы полнее сообщить друг другу взаимную страсть. Их заговор принял форму эротического языка. Герина и Эйрон так любили друг друга, так хотели друг друга, так грезили друг о друге, что постепенно колонизировали и дух царя. Он стал повторять фразы, которые изумляли его самого, поскольку он не знал, из каких таинственных зон его существа они могли вырываться. Но Герина и Эйрон знали, где их истоки.

Эти двое были теперь готовы даже пойти на смерть, лишь бы встретиться и побыть вместе хотя бы один-единственный раз. Хотя бы на один-единственный миг слиться телами не так, не через посредство третьего тела…

Но конца легенды Фавиола не знала. Или не хотела его раскрывать.

— Продолжение придумайте вы сами, — заключила она.

43

Смерть Мадокса представила случай для всех, кто гравитировал вокруг мсье Камбреленга, сойтись и увидеть, что они представляют настоящее братство. Во всяком случае, мсье Камбреленг позвал на похороны Мадокса буквально всех своих знакомых. Мадокс был первым в истории человечества животным, которое умерло от нехватки информации, этот факт был очевиден для мсье Камбреленга.

— Вот она, первая жертва, — сказал он нам, как только Мадокс испустил дух, — жертва зависимости от ненужной информации.Да, такую утрату животный мир терпит впервые.

Мсье Камбреленг считал, что ничему уже не быть, как раньше, после ухода этой собаки. Участь Мадокса уготована всему человечеству и всему животному царству. И кто знает, может быть, в один прекрасный день даже и флору планеты, растительное царство, настигнет тот же бич.

К сожалению, мсье Камбреленг не был уверен, что предание огласке этого случая (казус Мадокса)в состоянии чему-то помочь. Мало кому из людей удается спастись от молотилки массмедиа.

— Только мы, те, кто одолел границу между реальностью и вымыслом, еще можем спастись, — говорил нам мсье Камбреленг, утирая слезу.

Тело Мадокса было выставлено в салоне на втором этаже кафе «Сен-Медар», и за сутки по меньшей мере две сотни человек пришли с ним проститься. Такое паломничество к телу пса-мученикапроизвело на меня впечатление — прежде всего серьезностью разговоров, которые велись вокруг трупа покойного. Некоторые были того мнения, что смерть Мадокса не должна пройти незаметно, как ординарный факт. Мадоксу следует поставить памятник, чтобы все, кто способен понять символику этой смерти, могли где-товстречаться, могли иметь свой маяк.Памятник Мадоксу, поставленный именно там, где он будет похоронен, мог бы стать центром первого круга участников Сопротивления. Круга тех, чье сознание будет нацелено на Сопротивление. История Мадокса имела ценность современной легенды, трагической легенды, которой предстояло лечь в фундамент широкого движения за выход из летаргии.

Однако этим некоторым, склонным к активным действиям, противостояли другие — те, кто опасался, что превращение Мадокса в пса-мученика может произвести иронический резонанс. Не будем подставлять себя под насмешки, говорил слепой мсье Лажурнад. Никто не поймет смысл, заключенный в смерти Мадокса, не пройдя тот тип инициации, который представлен опытом нашего сообщества.

Я хотел было спросить слепого мсье Лажурнада, который с такой точностью сформулировал свою мысль, кто он — писательили персонаж, и сколько раз совершал он переход между реальностью и фикцией. Но не решился, потому что у тела мертвого животного никто не был расположен обсуждать что бы то ни было, кроме значения этой смерти.

Хун Бао припомнил, что в Токио как раз есть памятник собаке. Но история этого представителя собачьего рода не имела ничего общего с казусом Мадокса. Токийский памятник собаке поставили жители одного квартала за ее верность своему хозяину. В течение многих лет ее хозяин, учитель, каждый день возвращался с работы поездом в пять часов пополудни, и собака каждый день выходила встречать его на вокзале. Когда учитель умер от сердечного приступа, собака еще пять лет, до своей собственной смерти, неукоснительно приходила к пятичасовому поезду поджидать хозяина.

— История красивая, — добавил Хун Бао, — но не имеет отношения к нам.

К кому — к нам? Но я не задал этот вопрос Хун Бао (еще один вопрос, оставшийся в подвешенном состоянии). Вообще говоря, хотя мне было не очень ясно, во что нас инициировалмсье Камбреленг, все равно было приятно принадлежать к некоему клану неудачников — или просветленных, — которые переступили через онтологическую стадию честолюбия,дабы войти в стадию озарения.