Синдром паники в городе огней

Жорж, хозяин Мадокса, все это время вел себя с достоинством незаменимого свидетеля-очевидца. После долгих недель молчания и затворничества он вдруг стал чрезвычайно общителен. Он с церемонным видом встречал всех пришедших проститься с Мадоксом и принимал все их сочувственные жесты. Он пожал, не скрывая волнения, по меньшей мере две сотни рук и выдержал по меньшей мере сотню касаний к своему плечу, ласковых и сострадательных, которыми мужчины и женщины хотели выказать то, что невозможно передать словами.

— Он умер, а я спасся, — время от времени повторял Жорж.

В тот момент, когда я сам протянул ему сочувственную руку, он подался ко мне и сказал на ухо: «Спасибо за все, что вы написали обо мне».

В конце концов мсье Камбреленг решил, что похороны Мадокса — наше общее дело. Тем или иным образом, но наша жизнь, жизнь нас всех, должна перемениться с уходом этого животного. Нашему сознанию — сознанию персонажей,может быть, эфемерных, но трезвомыслящих — предстоит перейти в новое измерение. Так что мы должны проголосовать.

Проголосовать — за что? Никто толком не понимал, что нам надо выразить голосованием, но все же в результате нашей ажитации с демократическим привкусом вырисовалось, что Мадокса следует похоронить на собачьем кладбище на севере Парижа.

Фавиола разрыдалась, узнав результат голосования.

— Так будет лучше, — сказала она, прижимаясь ко мне, как будто после ухода Мадокса она тоже нуждалась в сочувствии. — Там мы сможем навещать его вдвоем…

Я хотел, чтобы кто-то из персонажей, ставших в некотором роде главными в моей повести, сказали мне, кто были те еще две сотни людей, пришедших попрощаться с Мадоксом. Но никому не удавалось признать более двух-трех знакомых фигур. Фавиола указала мне на почтенного господина с двойным подбородком, назвав его известным литературным критиком. Хун Бао узнал одного члена Французской академии, который был на приеме, устроенном в его честь Ассоциацией литераторов, когда он получил Нобелевскую премию. Франсуа обратил мое внимание на высокого слепого господина с белой тростью и в черной шляпе, который, по его мнению, за последние шесть месяцев провел много ночей в салоне второго этажа. Этот человек был очень похож на Борхеса, так что я усомнился в словах Франсуа. Даже Ярослава узнала двух или трех персон, бывшего польского диссидента и одного писателя-онириста, национальную принадлежность которого не слишком себе представляла, но который, по ее словам, когда-то издавал в Париже замечательный журнал под названием «L’Autre Europe». Безымянный горбун тоже заявил, что у него есть несколько знакомых среди присутствующих, и даже настоятельно предлагал представить меня одному американскому писателю, которого сопровождала юная женщина в шляпе-котелке по моде 30-х годов.

44

Вся публика, которая приезжает в Париж, систематическим образом упускает одно место редкой красоты, самое, может быть, романтическое место Парижа — собачье кладбище. Так что тем, кто читает эти строки, я дал бы совет: как только попадете в Париж, даже если на первый день у вас запланированы Эйфелева башня, собор Парижской Богоматери и Лувр, зарезервируйте утро второго дня для собачьего кладбища. Добраться до собачьего кладбища нетрудно, надо ехать на метро по 13-й линии, которая пересекает Париж с юга на север, и выйти на остановке «Мэри де Клиши». Как выйдете из метро, идите к Сене. Перейдите ее по транспортному мосту, самому банальному, с тротуарами справа и слева. Вам нужен левый. Перейдя Сену, вы попадете в округ, который потерял свое очарование, но который когда-то был местом паломничества импрессионистов и тех парижан, что искали чистый воздух и зеленую траву, — Асньер. Собачье кладбище находится на территории этого округа, на полоске земли, когда-то бывшей островом.

Кладбище называют собачьим, но на самом деле тут похоронены и другие животные: кошки, скаковые лошади, кролики, хомяки, белые мыши, птицы, рыбы и даже одна обезьяна и один лев. Это самое старое кладбище зверей на планете, его заложили сто с лишним лет назад, в 1899 году.

На подходе к кладбищу вас проберет небывалое, вряд ли знакомое вам чувство. На вас накатит вал нежности и непонятного свойства волнение: а на самом деле, это вы почувствуете, как в вас возрождается вера в человеческую расу. Внушительный портал, через который вы войдете на кладбище, расписан в стиле ар нуво парижским архитектором Эженом Пти гармонично и щедро, его волюты нарочно задуманы, чтобы ласкать взгляд и в то же время передавать ощущение ясного покоя и благолепия.

Тот момент, когда вы вступаете на главную аллею кладбища, покажется вам вступлением в другой мир. Для меня это кладбище есть мир надежды. Во всех путеводителях, предлагающих информацию о кладбище собак в Асньере, уточняется, что там похоронено около сорока тысяч животных. Что вижу я, однако, на этом кладбище, это не столько сорок с лишним тысяч похороненных тут животных, а сорок с лишним тысяч человек, не пожелавших расстаться кое-какс животными, которых они любили, будь те четвероногими, летающими или водоплавающими. Потому-то я и говорю, что это кладбище есть место надежды: в мире, где человек стал бестией и циником, собачье кладбище в Асньере свидетельствует о нежности.Род человеческий еще не окончательно потерял способность любить животных и уважать их как особые создания… Не потерял и охоту сохранять трогательную связь, даже после их смерти, с животными, чье назначение, по сути, состоит в формировании человеческой души и поддержании поэтическихотношений с человеческим миром.

Да, шок, который испытывают большинство приходящих на это кладбище, именно поэтического свойства. Огромное, грандиозное количество поэзии витает над этим кладбищем. Кто-то определяет его как романтическое, но я не согласен с таким эпитетом. Поэтическоеподходит гораздо больше — за ту тихую энергию, которую испускает это магическое и живоеместо.

Размер могилок — еще один трогательный момент, потому что они маленькие, иногда просто малюсенькие. Нельзя отогнать мысль о скромности, присущей животным по сравнению с человеком, даже после смерти. В нашей клинической мегаломании мы, представители человеческого рода, занимаем слишком много места на земле — вот первая мысль, которая пришла мне на ум, когда я впервые посетил это кладбище, благодаря мсье Камбреленгу, разумеется.

Что касается похорон Мадокса, то это был великолепный ритуал, уникальный в мировой литературе. Он дал мне еще лучше понять, почему переход границы между реальностью и фикцией больше не представляет для меня никакой проблемы. Присутствовали практически все умершие писатели, которые так и живут в Париже. Когда я увидел их всех, в тот послеполуденный час осени и остановленного времени, я не удержался и стал искать взгляд мсье Камбреленга — мне нужен был какой-то знак, что тут нет ничего ненормального.

— Это нормально, чтобы все умершие писатели, которых вы любите, пришли на похороны некоторой умершей собаки, — откликнулся мсье Камбреленг прежде, нежели я задал ему какой бы то ни было вопрос.

Там и вправду собрались с видом строгим, но дружелюбным Хемингуэй и Камю, Скотт Фитцджеральд и его жена Зельда, Сент-Экзюпери и Ален Роб-Грие, Сартр и Симона де Бовуар, Жак Превер и Раймон Кено, Герасим Лука и Тристан Тцара, Беккет и Ионеско, Чоран и Элиаде, Анри Мишо и Луи Фердинанд Селин, Борхес и Джойс…

Небо Парижа было облачным, с розоватой подсветкой. По Сене проходили время от времени баржи, груженные песком, а со стороны бульварного кольца доносился приглушенный гул машин. Казалось, что кладбище накрыто стеклянным куполом, защищающим от ветра, грязи и шума. Я увидел, как Борхес с силой вдыхал воздух, как будто попал в деревню и хотел запастись кислородом.

А может, поскольку он был слепой, воздух имел для него большее значение, чем для всех остальных, через легкиепередавая ему разную тонкую информацию, к которой не имели доступ зрячие. Скотт Фитцджеральд и Зельда были в белом, по моде 30-х годов, он — в твидовом костюме, с панамой в руке, она — в сатинетовом легком платье с глубоким V-образным декольте. Жак Превер был в потрепанном плаще, а тот факт, что он находится на кладбище, не представился ему достаточным основанием, чтобы отказаться от своей вечной сигареты в зубах. Ален Роб-Грийе в черной рубахе с отложным воротничком поверх серого пиджака, с лохматой седой шевелюрой и всклокоченной бородой имел вид безобидного сумасшедшего, удравшего из психиатрической больницы. Сартр, в своих круглых очочках и с опухшим от бессонницы лицом, то и дело вынимал трубку изо рта и тут же вставлял ее обратно — больше, чем нервный тик, — визитная карточка для вечности.

Все были одновременно живые и мертвые, фантомы того Парижа, который был живым в моей голове и мертвым в реальности, что не помешало ему присутствовать там вместе со мной, с Жоржем, с Фавиолой и Ярославой, с мсье Камбреленгом и Пантелисом, с Хун Бао и Франсуа, как и с моим горбатым персонажем, которому я пока что не нашел подходящего имени.

Все пришли преклониться перед могилой, куда мы вместе с мсье Камбреленгом и Жоржем опустили гробик с литературными останками Мадокса. На могильной плите было выбито одно слово: МАДОКС. А Джакометти предложил нам в качестве надгробия одну из своих знаменитых статуй с нитевидными собаками, сработанными в металле.