Синдром удава

— Спроси-ка у этого... (майор по фамилии Зарубин произнес нецензурное слово) фон-барона, знает ли он, с кем имеет дело? (В моих документах, оформленных уже в Вене, в целях конспирации я значился как «фон Витманн»), Переводчица, видимо, привыкшая к лексикону майора, перевела вопрос. Поблагодарив ее, я сказал по-немецки, что ее помощь нам не потребуется, поскольку я русский...

— Что он там прохрюкал на своем свинячьем языке? (Так даже в гестапо со мной не разговаривали...)

Я ответил, что, видимо, имею дело с офицером СМЕРШа... Что же касается «свинячьего языка» (мне захотелось уязвить майора), — это язык Маркса и Энгельса, Шиллера и Гёте, этим «свинячьим» языком в совершенстве владел Ленин!

Смершевец сначала потерял дар речи, а потом обрушил на меня поток отборной нецензурной брани. И все это в присутствии женщины. Он добивался от меня отказа от того, что было в моем незаконченном письменном отчете. А еще я должен был признаться в сотрудничестве с парой иностранных разведок, и не каких-нибудь захудалых, а самых знаменитых, требовал признания в добровольной сдаче в плен — якобы в добром здравии и при оружии... А плен, по приказу Верховного — считался «изменой Родине»! Несколько раз он хватался за кобуру, грозясь пристрелить меня. Но вскоре убедился, что этот прием мало действовал.

Я отказался отвечать на его вопросы и потребовал встречи с представителем фронтовой разведки.

Как и следовало ожидать, моя строптивость не осталась без последствий. Я был отправлен в сырой темный подвал. Тусклый электрический свет едва проникал снаружи через крохотное оконце у потолка. На полу спали несколько человек. Под ногами хлюпала грязь. Стены также была влажными и липкими. В подвале раньше хранили уголь. Когда рассвело, можно было разглядеть на стене следы пуль и бурые пятна крови. Видно, здесь же расстреливали...

Я опустился на корточки, не решаясь лечь вместе с другими в липкую жижу. Горькая обида и недоумение переполнили меня, вытеснили все другие ощущения. После всего пережитого... За что?.. Слезы душили меня. Всю ночь я не сомкнул глаз, еще надеясь, что произошла нелепая ошибка. Вспомнилась газетная заметка... Так вот, оказывается, в чем дело! Теперь я почти не сомневался в правильности своей догадки. Карьеристы из ведомства Абакумова [18] приписали себе заслугу в успешном осуществлении Венской операции. А действительных ее участников, австрийских борцов Сопротивления, решили устранить. Я оказался в том числе... Меня-то они уничтожат первым!

18

В ту пору начальник СМЕРШа.

Догадка моя стала еще более реальной, когда выяснилось, что в подвале вместе с мной были люди, приговоренные Военным трибуналом к расстрелу. Теперь они ожидали приведения приговора в исполнение или помилования...

И снова жизнь моя повисла на волоске. Еще несколько раз меня вызвал майор и демонстративно рвал и бросал в мусорную корзину документы о действиях боевых групп движения Сопротивления.

— Все это ложь! — орал он. — Никакою движения Сопротивления не было. И твоего участия в нем тоже. Ты добровольно сдался в плен и тебя следует расстрелять как изменника Родины!..

Я ответил ему, что в плен меня взяли раненного, как и тысячи других в Харьковском котле.

— А почему ты не вцепился зубами в руку фашиста, чтобы быть застреленным! — кричал следователь.

(Мне припомнилось, как в Харьковском котле один такой герой у меня на глазах срывал знаки различия со своей гимнастерки и землей лихорадочно затирал оставшийся на ткани след.)

Я не удержался и брякнул:

— Хотел бы посмотреть, как в этой ситуации укусил бы фашиста ты...

Что было дальше, рассказывать не хочется. Наверное, он, отродясь, был бешеный, а теперь взбесился вконец. По его протезной логике получалось, что остаться в живых на этой войне — и есть самое тяжкое преступление... В СМЕРШе посчитали, что «такое» — просто так не бывает...

— Вот если бы фашисты тебя повесили или расстреляли, тогда еще, возможно, мы бы тебе поверили...

В одну из передышек, рассматривая фотографию сестер Колесовых — Лили и Танюши, он спросил:

— А эти бляди обе твои?

— Вглядитесь внимательно, майор, одна из них еще подросток. Я растлением малолетних не занимаюсь.

Даже такая осторожно построенная фраза вызвала у него новую бурю. Он в бешенстве вскакивал из-за стола, хватался за кобуру (уже в который раз), дрожащими пальцами старался расстегнуть ее... Ему нужно было, чтобы всю его извращенную фантазию я ежечасно подтверждал своей подписью. И, наверное, чтобы я еще восхищался его следственным гением. Все худшее, что могло прийти ему в голову, он тут же приписывал мне. Я уже начал понимать, что он не остановится в достижении своей цели ни перед чем.

Мое положение становилось все более безнадежным...

Тогда я еще не мог знать, что тем временем в Вене происходили довольно странные события. Президентом республики стал престарелый Карл Реннер, тот самый Реннер, который еще в 1918—1920 годах был федеральным канцлером Австрии и позднее выступал за присоединение Австрии к Германии. Его доставили в Вену наши — представители того же СМЕРШа, по указанию Верховного Главнокомандующего. В прошлом австро-марксист Реннер после соответствующей обработки, видимо, вполне устраивал наших. А вот что касается Сокола, действительного организатора и героя австрийского Сопротивления, то он в это время находился в Бадене, тоже в подвале, но в другом. Более того, был распространен слух, что он погиб от рук гестаповцев, кажется, вместе с Кезом. О том, что Сокол и Кез остались живы, мне стало известно много позже.

Из подвала в Бадене Сокола отправили в лагерь военнопленных под Веной и собирались этапировать прямиком в Сибирь Там бы он надежно затерялся. Но не тут-то было — это был не тот человек, не для этого он прошел всю школу опаснейшего подполья. Он не стал испытывать судьбу на прочность, тут же совершил побег из лагеря и сам явился в советскую комендатуру Его встретили с радостным удивлением: дескать «чего только наши не учудят от усердия и неразберихи?!»... Внезапное исчезновение главы венской полиции поразило военных. Комендант города объявил о его розыске. Благодатову было нетрудно догадаться, кто, вопреки его желанию, хотел по-своему распорядиться судьбой героя Сопротивления. Сокола больше не пытались арестовать. Всесильная абакумовская служба СМЕРШ порой, вероятно, все-таки пасовала перед боевыми частями армии, опасаясь прямой конфронтации.

Но вернемся снова в подвал обреченных, где я каждую ночь ждал исполнения майорской угрозы и уже как-то даже свыкся с этой мыслью. Но было обидно погибать по вине какого-то карьериста после стольких испытаний! Одних побегов, совершенных мной в тылу у немцев, я насчитывал четыре... А теперь начал подумывать о пятом.

Все чаще поглядывал я на зарешеченное оконце под потолком. Оно напоминало мне о побеге из жандармерии в Сумах Размеры оконца и его расположение поразительно совпадали Только здесь оно выходило на застекленную террасу, где постоянно находился часовой. Правда, ночью он нередко засыпал, слышен был его храп. Однажды, когда нас выводили на оправку я незаметно подобрал небольшой металлический стержень. С его помощью можно отогнуть крепление решетки. Я понимал, что шансов на удачный побег очень мало. Но когда и где их у меня было много?.. Все сильнее ощущалась слабость от пребывания уже около месяца в сыром подвале, настолько тесном, что можно было лежать только на боку. От недостатка кислорода часто наступало обморочное состояние. С каждым днем обмороки становились все продолжительнее. Я стал терять последнюю надежду на восстановление справедливости.

Вероятно, я все-таки попытался бы бежать, если бы не странный и, как мне показалось, предостерегающий сон. А приснилась мне — собственная казнь. Но не от пули карателя, и не на виселице, что однажды чуть ли не свершилось наяву, когда я пробирался по немецким тылам в Сумы, на конспиративную базу. На этот раз орудием казни была гильотина, но не та, что рубила головы в эссенской тюрьме тем, кто наполнял песком вместо взрывчатки бомбы и снаряды, выводил из строя оборудование, наносил ущерб военному производству. Моя гильотина была плодом воображения, сложившимся по описаниям эпохи французских королей, Людовиков. Ее нож был похож на огромный сверкающий полумесяц. Чтобы видеть, как он опускается мне на голову, я повернулся на спину (так делал при бомбежках, чтобы видеть, куда летят бомбы). Нож опускался почему-то очень медленно. Но вот он коснулся моей открытой шеи... Почувствовав прикосновение холодного железа, я проснулся... В шею упирался припрятанный во внутренний карман стрежень. Я посчитал сон вещим и отложил побег.