Синее на золотом

Тереза поморщилась.

– Нет, – ответила она. – Слава богу, у меня хорошее зрение. Я сразу же увидела этого гнусного типа. Он делал вид, что рассматривает вывески, но я поняла, что он ждет меня. – Тереза вздохнула. – Роза, дайте мне выпить, – тихо попросила она. – Меня допрашивали почти двенадцать часов.

Они вошли в гостиную, и Тереза без сил повалилась на диван. Роза поднесла ей стакан вина, который молодая женщина выпила, и только тогда ее щеки окрасились румянцем.

– Как только я увидела шпика, я поняла, что все пропало. Я не могла привести его к человеку, которого они ищут. Поэтому я… – Она запнулась. – Я пошла в шляпный магазин. Шпик остался на улице. Я сказала хозяйке, что подумываю купить у нее пару шляпок, и попросила чашку шоколада. Она хорошо меня знает, и поэтому принесла мне шоколад. Я попросила ее показать мне другие шляпки, и… Словом, как только она отошла, я проглотила письма. После шляпного магазина я отправилась к модистке. Шпик всюду ходил за мной, но, когда я направилась в четвертый или пятый магазин, его терпение лопнуло. – Она умолкла.

– Они не были с вами грубы? – с тревогой спросила Анриетта. – Мне даже страшно об этом подумать, но… надеюсь, они не били вас?

– Нет, они были очень любезны, – ответила Тереза спокойно. – Но когда тебя допрашивают много часов подряд, мысли начинают путаться. Несомненно, как раз на это они и рассчитывали.

– «Они» – это кто, сударыня? – спросила Роза.

Тереза откинулась на спинку дивана и полузакрыла глаза. Но из-под ее век все еще струился алмазный, нестерпимый, полный ненависти взгляд.

– Их было несколько. И Буше тоже заходил, но его быстро выставили за дверь… Да, – она повернула голову, – там был этот депутат, присланный Конвентом, Жюльен Равенель.

– Мне знакомо это имя, – быстро проговорил маркиз. – Его подпись была на ордере на обыск.

Тереза кивнула.

– Он все пытался меня убедить, что они все знают. Что для моего же блага мне лучше признаться, не то он может послать меня на гильотину. Это было ужасно… – Она прикусила губу. – А потом мне стало дурно, и я упала в обморок. Обморок меня спас… а потом пришел Александр и еще кто-то… не помню, все было как в тумане. – Она провела рукой по лицу. Ее пальцы дрожали.

– Меня не хотели к ней пускать, – сказал маркиз. – Мне пришлось бегать, унижаться, опять напялить кокарду, корчить из себя якобинца, умолять… Хорошо еще, что этот Равенель оказался очень молод. Будь на его месте кто постарше, он бы так просто ее не отпустил.

Утром в замок вернулись Себастьен и Арман де Бельфор. Узнав, что Терезу арестовали, но потом вынуждены были отпустить, Себастьен побледнел, а Арман стал ругаться.

– Мы должны быть очень осторожными, – объявил Себастьен. – Теперь эти мерзавцы просто так от нас не отстанут.

– Отстанут, если мы не подадим им повода, – вмешался маркиз. – Но это вовсе не значит, что мы отказываемся от своих планов. А что касается синих, то не будут же они следить за нами вечно. У них и без нас достаточно своих хлопот.

Маркиз как в воду глядел. В мае положение республиканцев значительно ухудшилось. Мало того, что ширилось восстание в Вандее, так еще взбунтовался Лион, второй по величине город Франции. Анриетта металась по комнате и твердила, что пора нанести ненавистной республике последний удар, чтобы та околела. Когда Себастьен кротко заметил: «Дорогая, не следует так волноваться, ты можешь повредить нашему ребенку», она ответила резкостью. Тереза, которая из осторожности не покидала теперь пределов замка, тосковала. Оливье находился далеко от нее, он выздоравливал, и Арман, который присматривал за другом, время от времени привозил от него вести; но приезжал он редко. Лишь одно утешало маркизу – то, что Амелия, судя по всему, не проявляла интереса к ее любовнику и даже не собиралась за него бороться. Тереза приписала это тому, что Амелия ее побаивается – это было гораздо более лестно для ее самолюбия, чем признать, что виконт ее соперницу вовсе не интересовал. И все же Терезу задело, когда Арман, в очередной раз приехав ночью, привез от Оливье письмо невесте, а ей, Терезе, доставил только коротенькую записочку.

Амелия открыла письмо и углубилась в чтение. По ее лицу нельзя было догадаться, волнует ли ее послание раненого, есть ли в нем что-то важное или это обычный набор любезностей. Искусно маневрируя, Тереза обогнула стол и подошла к Амелии сзади, чтобы видеть текст. Но немецкая гусыня, как ее про себя называла Тереза, неожиданно сложила письмо и, обернувшись, смерила ее холодным взглядом. В нем было столько презрения, что маркиза поневоле растерялась.

– Ну, что вам пишет господин виконт? – спросила она, пытаясь обратить все в шутку.

– Вас это не касается, сударыня, – отрезала Амелия.

Анриетта, которая вышивала в кресле возле камина, подняла глаза. Она достаточно хорошо знала маркизу, чтобы догадаться, что Тереза в ярости. Однако Анриетта, хоть и относилась к Терезе хорошо, все же в глубине души ее осуждала – так, как всякая верная жена осуждает неверную. И поэтому ей понравилась твердость, с которой Амелия поставила маркизу на место.

– И почему это меня не касается, позвольте спросить? – осведомилась Тереза, и ее глаза сузились.

Ссора была готова вот-вот разразиться, но, к счастью, в дверях показался маркиз. Вид у него был слегка озадаченный.

– Скажите, Анриетта, – обратился он к племяннице, – шевалье еще не уехал?

– Нет, дядя. Он с Реми на конюшне, они осматривают лошадь. Кажется, она захромала.

– Я могу сходить за ним, – вызвалась Амелия.

– Если это вас не затруднит, – сказал маркиз.

Амелия сходила на конюшню и передала Арману, что маркиз хотел бы с ним поговорить.

– Вы будете писать ответ? – неожиданно спросил Арман, когда они поднимались по лестнице. – Я мог бы отвезти его Оливье.

Амелии было нечего ответить, и по своему обыкновению она промолчала. Письмо, которое она получила, было пространной и вполне искренней хвалой ее доброте и красоте. Оливье благодарил ее за то, что она спасла ему жизнь, и объявлял, что если он когда-либо женится, то только на ней одной. Тем не менее, поскольку они еще плохо знают друг друга, он предлагает подождать хотя бы до следующего года, чтобы понять, подходят ли они друг другу. Потому что он, Оливье, хотел бы составить счастье ее жизни, но ни за что не желал бы стать ее несчастьем.

– Но вы не уедете домой? – с непривычной для него мольбой спросил Арман, заглядывая ей в глаза. Он тотчас же сообразил, что выдал себя с головой, и поправился: – Оливье не переживет этого! Он был так расстроен, когда узнал, что вы догадались о том, что я писал письма вместо него… – Амелия молчала, и он решил, что может вставить еще слово в свою защиту. – Это все из-за того, что Оливье совсем не умеет писать письма. Он боялся показаться смешным, он сам мне говорил…

Амелия неожиданно остановилась, и даже в полутемном коридоре он увидел, как сверкнули ее глаза.

– Почему вы все время лжете? – с отвращением спросила она.

И он опять растерялся – это он-то, Арман де Бельфор, волокита, который был уверен, что знает женщин как свои пять пальцев и что ни одна из них никогда его не удивит. И он, человек, который разбил десятки сердец, с беспокойством подумал: «Что это со мной, неужели я влюблен?»

Это было бы совсем плохо. Он не признавал той любви, о которой романисты написали тысячи томов; любовь как чувство – не как физическое влечение – тяготила его, он находил ее смешной, а зависимость от женщины – унизительной для себя, глупой и нелепой. Он не хотел ни от кого зависеть. Он ревниво оберегал свою свободу – на которую, надо сказать, покушались достаточно часто, потому что он был молод, хорош собой, знатен, богат. И вот нате вам, когда он все познал, все изведал, пришла какая-то дама, с зелеными глазами и в светлом платье, довольно заурядном, надо сказать, и причесана очень просто, и вообще она слишком бледная, но сердце у него бьется чаще, когда он чувствует возле себя аромат ее духов. Он услышал свое имя – и поднял глаза.