Синеокая Тиверь

Только успели произнести слова раскаяния, раздался сильный, сотрясший небо и землю гром – и перед старейшинами, которые стояли у капища и молились, упал золотой плуг, вслед за плугом – золотое ярмо, а сразу за ярмом – топор и братница.

«Вот оно, божье знамение! – воскликнули старейшины и упали на колени перед дарами неба. – Боги велят нам пахать землю, засевать ее зерном. Слышали, не ратным трудом, а промыслом хлеборобов должны жить на земле люди!»

Услышав голоса старейшин, сбежались все, кто был поблизости, и даже те, кто находился далеко. А когда перестал лить дождь и стекла в реки и озера вода, увидели еще одно чудо: та сторона света, куда хотели вести свой род молодые, оказалась отрезанной половодьем. Вода текла не с гор, а поднималась из земли, весело журчала, торопясь к морю.

Вот тогда и нарекли эту полноводную реку Дунаем, а обозначенную жребием землю от теплого до студеного океан-моря Троянской, по имени старейшины, который стал на спор с молодыми и взял над ними верх.

Бабушка Доброгнева приумолкла, похоже, задумалась. А Богданко именно сейчас и, может быть, больше, чем когда-либо, хотел слушать и слушать ее.

– Бабуля, слышите, бабуля, – окликал он ее. – А то знамение было дано лишь тому роду, что жил в лесах и полях?

– Ну почему же? И тем, что в горах, и тем, что за морем, – тоже… Боги указывают всем людям, которые есть на земле.

– Как же это, бабушка? Сами же говорили: у ромеев другие боги.

– Это теперь другие, тогда были одни. Да и на то обрати внимание: даже ромейские боги говорят ромеям: «Жизнь дается вам для того, чтобы засевали поле рожью-пшеницей, а не своими и чужими костями».

– Почему же они не подчиняются божьему повелению, идут и идут через Дунай?

– Очень многого хотят, внучек, поэтому и своевольничают. А тем, кто много хочет, и страх перед богами не помеха.

Доброгнева, кажется, нашла то, что искала: снова рассказывала и рассказывала, поучала и поучала своего внука, а Богданко сидел возле нее, прислушивался к ее доброму, ласковому голосу и не знал, как ему быть. Бабуся добрая, вон как много обещает ему. Говорила, выйдут в светлую пятницу на встречу с Золотой Косой, Ненаглядной Красой – и он прозреет. А он как был темный, так и остался. Теперь она уверяет: и в чужую землю не следует идти, и чужеземцев миловать. А так ли это? Почему не должны идти к ним, если они идут на Тиверь, берут в плен, сжигают веси? Почему надо миловать их, если приходят и ведут себя как тати?

– Бабусь, – снова окликает Богданко. – А те три рода, те люди – одинаковые?

– Чем-то одинаковые, а чем-то нет. Говорила же: одни белоликие, другие – смуглоликие, третьи – темноликие.

– Однако все одноликие?

– Да все одноликие.

– Значит, и правда людская должна быть одноликой?

– Должна бы, внучек, – усмехается Доброгнева и обнимает и прижимает к себе внука. – Должна бы, да не такая.

– А почему?

– О том одни боги ведают. Скажу лишь, что у одного она имеет одно лицо, у другого – другое, у третьего – третье. Сколько на свете людей, столько и правд.

– А у нас с вами она одна?

– Сейчас одна. Вырастешь – может, и не совпадет твоя правда с моей. Или совпадет?

Богданко собрался было сказать: «Да, совпадет», – почему-то сдержался, а сдержавшись, задумался.

XXIII

Еще до перехода через Дунай князь и тысяцкие приказали не трогать ромейские крепости по берегам реки. Гарнизоны в них небольшие, беды земле славянской они не принесут. Поэтому, переправившись, не стали обращать внимания на придунайские крепости, а хлынули конной лавиной в тридцать тысяч на Ульмитон и Томы, упали на них, словно грозовая туча на незащищенную землю, и, взяв все, что можно было взять, принялись жечь и разрушать возведенные ромеями постройки.

– Все, что горит, сжечь дотла! – повелел воинам князь. – Чтобы остроги эти не стали большими гнездами, в которых плодятся осы. Это невольничьи пристанища, они политы слезами наших людей, поэтому пусть исчезают с дымом.

И лишь когда насытился пожарами, князь задумался: дальше пойдет Одес и Маркианополь. Ну, об Одесе и думать нечего – эта геенна поглотила тысячи и тысячи тиверцев. А как быть с Маркианополем? Город этот – наместничество Хильбудия, там сейчас те, кто остался вместо него и правит ныне краем, и рать имеют при себе, способную оказать упорное сопротивление. Но живут там, однако, и те, что пришли и предупредили: Хильбудий замышляет зло – собирается идти за Дунай. Не может же он, князь Волот, причинить зло этим людям.

– Гудим! – приказал князь тысяцкому полян. – Бери под свою руку уличей и идите на Одес. Повелеваю: сделайте там то же, что сделали мы с Томами. Главное, сожгите пристанище, постройки, в которых держат пленных. Я же пойду с тиверцами и дулебами на Маркианополь. Встретимся на пути в Анхиал или же в самом городе.

И уже потом, когда отвел своих воинов далеко от полян и уличей, остановился и сказал, объезжая ряды:

– Все, что принадлежало в Маркианополе императору и фиску Хильбудию и его вельможам, – ваше. Город и горожан не трогать. Слышали? Ни города, ни горожан! Пусть знают, что не всех постигнет кара за зло, нанесенное наместником и его ратью.

С тех пор как вышли из Ульмитона и Том, ни один ромей не встретился на пути. Видимо, подались землями Мезии гонцы из придунайских крепостей, а вслед за гонцами пошел разгуливать слух: варвары идут. Вот и опустели вехи, пустует жилье. Кто-кто, а поселяне Нижней Мезии и Скифии знают, какие они, варвары. Были здесь и вестготы, были и анты-славяне, хватало и тех, кто присоединился к готам, кого брали к себе на помощь римляне, а потом – Византия. И неудивительно, что не видно в весях ни куриалов-землевладельцев, ни арендаторов-амфитевсисов. Удивляет другое: не видно колонов-землевладельцев из неромейских поселений, в том числе и бывших антов. Все скрылись по чащам-зарослям, в оврагах и прибрежных камышах.

«Наверное, мы были очень жестоки в Ульмитоне и Томах, – думал князь Волот, покачиваясь в седле, – и от этого нам же будет плохо. А впрочем, разве мы не для того идем в ромейскую землю, чтобы нагнать страх на всех: и на императора, и на его подданных? Именно для этого».

Впереди послышался шум и говор. Что-то кричат, размахивая руками, пешие и собираются вокруг них конные.

– Что произошло? – спросил, подъехав, князь.

– Поселяне мезийские выбежали из оврага.

Князь приблизился к ним и сразу же убедился: не мезийцы, а рабы мезийских куриалов, и выбежали не потому, что сами анты и хотят присоединиться к антам, – а показывают, где прячутся хозяева, просят наказать их за обиды.

– Сколько их?

– Весь выводок, достойный. Хозяин, хозяйка, пятеро сыновей и четыре дочки. Но слуг столько, сколько у меня пальцев на руках и ногах.

– Так возьмите палки и наказывайте. А самое лучшее – воспользуйтесь испугом своих хозяев и убегайте. Мы не для того сюда пришли, чтобы гоняться за безоружными. Скажите лучше, куда ведет эта дорога?

– На Маркианополь, достойный, на Маркианополь.

– А далеко город?

– За тем холмом и покажется уже.

Приказал Волот сотням придерживаться боевого порядка и быть готовыми взять ромейский город на щит и пику. Всем, кто проходил мимо него, говорил одно и то же: «Будьте готовы взять ромейский город на щит и пику». Когда же повернул коня, чтобы ехать дальше, рабы снова коснулись его стремени.

– Княже, бери нас с собой. Или мы не анты и не воины?

– Пешие ведь и без оружия.

– За обозом пойдем. А будет сеча, добудем и коней, и оружие.

Волот разрешил и показал вперед, туда, где были самые надежные в его рати сотни – княжеская дружина.

Маркианополь знал, куда и зачем пошел наместник Хильбудий. Поэтому слухи о появлении антов на этом берегу Дуная, а погодя – и под стенами города на многих нагнали панический страх: если пятитысячный (к тому же отборный) легион во главе с Хильбудием не смог управиться с антами, то что сделает когорта, в которой лишь несколько манипул?