Синева небес

— Разве это было неправильное решение?

— Но когда я вспоминала про ребенка, со мной начинало твориться что-то странное. У ребенка должны быть отец и мать: вечером все ужинают вместе, а в воскресенье отец играет с ним дома. Если так не происходит, что чувствует ребенок? — думала я. — Как он несчастен! И чья тут вина? Вот и выходило, что вина-то моя! Я — не его мать, и если я уйду со сцены, все станет на свои места.

Хитоми говорила слабым голосом. Может, боялась разрыдаться — вот и перешла на шепот, но, несмотря на это, Юкико показалось, что она почти кричит.

— Значит, вы приняли такое решение? — сдержанно переспросила Юкико.

— Нет. Если бы я была способна на такое самопожертвование, я стала бы настоящей христианкой. Но у меня не хватило силы духа. Вконец измучившись, я подумала, что пока я жива, я не могу принести эту жертву, а вот если умереть… Если я умру, и мой муж, и хозяйка кафе «Эрика» смогут соединиться.

— Я просто поражена вашими словами. Сделать такое — это же все равно, что отомстить, убить, извести их обоих. У вас ведь было такое желание?

— Я тоже это понимала, но ведь не я же все это устроила?

— Конечно, нет.

Поразмыслив мгновение, Юкико пробормотала:

— В самом деле, можно устать от жизни…

— Поэтому мне непременно нужно было с кем-то поговорить. Я понимала, что только вам, Хата-сан, я могу все рассказать откровенно, без утайки. Наверное, можно исповедаться святому отцу, в церкви, но я ведь некрещеная, и мне не хотелось разговаривать с каким-то невидимым, неизвестным мне человеком. Мне хотелось, чтобы меня выслушали вы, Хата-сан, — убежденно сказала Хитоми.

— У меня нет особых достоинств, лучшее, что я умею, — это молчать. У меня даже не бывает собеседников, с кем бы я могла излить душу, потому что я в уединении, в совершенной глуши, — сказала Юкико, чтобы успокоить Хитоми. В ее словах не было и тени лжи. Всегда, как только ей хотелось поговорить, она ощущала какую-то внутреннюю преграду, поэтому так и не осмеливалась открыть рот.

— Однажды, проводив мужа на службу, я вышла из дому с намерением умереть. Как вы заметили, Хата-сан, конечно, не без злого умысла, но, с другой стороны, я же собиралась пожертвовать своей жизнью ради его ребенка, и поэтому все должно было произойти как бы само собой. Я даже не представляла, насколько все это трудно. Поначалу-то все выглядело пустяковым делом. Было ужасно стыдно, словно я играла в какой-то старинной пьесе.

— И как же вы собирались умереть?

— Я собиралась утопиться в море.

— Почему?

— Потому что умирать на земле — это гадко. Я взяла с собой два футляра для зонтиков. Я плохо держусь на воде, вот и подумала: наберу в футляры камешков, привяжу их к поясу — и они утянут меня на дно. Если все пойдет как надо, даже тела не найдут… Помню, однажды вовремя шторма университетская яхта налетела на риф, когда до берега оставалось рукой подать, а тела яхтсмена так и не нашли. Я шагала по дороге, полагая, что место глухое и меня едва ли кто-нибудь заметит.

— Нужно было, чтобы вас кто-то увидел! Тогда бы вы отказались от этой идеи.

— Так оно и случилось. Это был незнакомый мне мужчина, но…Я ему ничего не сказала, а он засмеялся и говорит: «Если ты решила топиться, то идешь правильно, а если нет — то ходить туда не стоит».

— Так он сказал? Даже не услышав от вас ни единого слова?

— Ни слова.

— Удивительный человек… Интересно, как он мог догадаться?

— Я была одета как обычно. Думала, будет лучше, если надену неброское европейское платье. И походка была как обычно. Ну и что, если я опустила голову? Туфли тоже самые обыкновенные, и сумочка в руках…

— Вот как…

— Он пригласил меня сесть в машину. И отвез в Иокогаму.

— Молодой?

— Не совсем молодой, но, думаю, ему еще нет сорока. Имя я уже забыла. В тот день у меня, кроме смерти, ничего в голове не было.

— В такой ситуации имя не имеет значения, хорошо, что он просто явился.

— Он утешил меня, вернул мне бодрость духа. Он сделал очень доброе дело. — В больших глазах Хитоми застыло глубокое раздумье.

— Вы правы. Чтобы вернуть к жизни человека, который говорит, что не может жить, наговоришь все что угодно. Выдумаешь любую ложь, — засмеялась Юкико.

— Это вы хорошо сказали. Вот и он придумал для меня красивую сказку. В отеле, куда он меня привез, из окон было видно море. Он заказал вкусный обед, говорил комплименты, называя красавицей, и напоследок со смехом сказал: «Таких мужчин, как твой муж, в мире сколько угодно, поэтому без сожаления отдай его другой женщине!»

— Удивительно!

— Его слова вызвали во мне протест. Я знала, только муж по-настоящему меня любит, а этот мужчина просто забавляется. Однако с того дня я несколько изменилась. Я подумала, что, обретя уверенность в себе и оставив мужа, я могу найти выход из положения. Вы меня понимаете?

— Да-да, еще бы…

— Просто я уже могла осознать, что с судьбой бесполезно бороться. Говорят, что любовь поражает, как молния. На сей раз молния ударила сразу в троих — мы чуть не умерли от электрического разряда. В самом деле, несчастная судьба — это как молния, но чего не случается на этом свете…

— Наверное, у вас было чувство, что вы уже умерли. А в таком состоянии ничто уже не может тронуть ваше сердце.

— У меня пока не возникало желания смириться и сказать мужу, что я даю ему развод. В нашей жизни ничто не изменилось, и муж продолжает возвращаться домой, хотя отношения испорчены безнадежно. В понедельник он просто бегом отправляется на работу. Радуется, наверное, что на обратном пути сможет увидеть ребенка. А в субботу возвращается домой почти ночью. Как подумаю, что ему приходится лгать, выкручиваться, чтобы увидеть свое дитя, так от сострадания сердце заходится…

Мы сидим друг против друга, глядя на это море, как два истукана, и молча обедаем. Мы даже не чувствуем вкуса того, что едим. Конечно, мы ни о чем не спорим… А это гораздо печальней, чем ссориться.

— Вы столкнулись с жестокостью жизни. Поздравлять тут не с чем, — сказала Юкико, выходя на балкон, и спросила:

— Сколько в этом доме квартир?

— Думаю, здесь живет семей шестьдесят.

— И в каждой квартире прекрасного дома с видом на море своя, особенная трагедия. Думаю, никакому писателю не под силу описать в романе весь трагизм человеческой жизни… — сказала Юкико с искренней печалью.

глава 9. Женщина в витрине

Фудзио Уно не мог находиться в своей комнате. Из-за строительных работ в доме целыми днями стоял невыносимый грохот. Мансарда Фудзио была на крыше, и мать сказала, что там-то, должно быть, шума не будет слышно. Но стоило Фудзио прилечь на футон, звуки начинали просачиваться со всех сторон — даже снизу из пола, из стен, — они словно вонзались в его тело.

К ним примешивался зычный голос Сабуро, командовавшего рабочими. Энтузиазм шурина вызывал дикое раздражение. И мать туда же. То ли ей передалось настроение Сабуро, то ли она радовалась «процветанию семейного дела», но она, не умолкая, болтала и щебетала. В душе Фудзио закипало отвращение, когда он смотрел, как мать пресмыкается.