Синева

– Э-э-э-э… – «Я вроде обещал Винсенту Кинга, но твое-то какое дело, Джина? – подумал я. – Какие книги?»

– Достоевский. Ты недавно купил Достоевского.

– «Идиота»? Да, а что? Откуда информация?

Тут Джина немного успокоилась – я не отпираюсь, не юлю. Придвинула ко мне бокал с вином, отпила из своего, затушила сигарету, откинулась на спинку стула, посмотрела спокойно, вздохнула и начала:

– Я помогла одной девушке, Александре. У нее умер русский дед. Ее преследовал дядя, там какой-то спор о наследстве. Он напал на нее прямо в моем кафе. Я пригрозила полицией – он сбежал. Александра была так расстроена и напугана – ее всю трясло. Я не могла не предложить свою помощь, и буквально на следующий день она заявилась со всеми своими чемоданами. Теперь она живет в комнате над кухней. Она думает, что очень важный документ спрятан в книге, которую ты получил, точнее, во втором томе. Сейчас посмотрю… На странице сто пятьдесят второй. Это завещание, и дядя Александры хочет его уничтожить, тогда он получит все. Понимаешь?

– Понимаю. Но при чем здесь я и моя семья? Я отдам эту бумажку – не вопрос. Что вообще происходит?

– Александра думает, что дядя, если он узнает, где завещание, может повести себя слишком агрессивно в попытке устроить свои дела. Марко, я видела этого человека – он очень-очень силен и зол. Я боюсь за твою семью! Где ты спрятал книги?

– Почему вы думаете, что я их спрятал?! Они лежат, и все, просто лежат.

– Александра наняла детектива, и он пытался аккуратно и незаметно забрать документ. Книг нет в кабинете.

– Это тогда?! Через окно?! Да я бы отдал – нельзя по-человечески попросить?!

– Не сердись, Марко. Девочка не могла прийти к тебе прямо – за ней повсюду следует дядя. Лучше было сделать это незаметно.

– Так. Хорошо. Что мне сделать?

– Я дам тебе ее телефон, ты придешь домой, найдешь бумагу и просто позвонишь ей.

– Диктуй номер. – Я раздраженно вбил цифры. – Это все?

Джина выглядела расстроенной, но ведь она ни в чем передо мной не виновата. Я погладил ее по руке, пригубил вино, пожевал его, понюхал. Спросил:

– Хорошее?

Она раскрутила вино в своем бокале, тоже понюхала:

– Перспективное, года через два-три будет ясно.

Я кивнул и вышел в ночь.

11.

И вот книги передо мной.

Я не испытываю никакого интереса. Мне все равно. Мы – чужаки.

Меня слегка потряхивает от желания предъявить обвинения в незаконном проникновении в частные владения.

Холодным рассудком оцениваю состояние книг: да, как и было заявлено, корешок поврежден грызунами, уголки сбиты, страницы пожелтели, но главное, в нашем деле главное – никаких следов насекомых и плесени. Все же я работаю с книгами дома.

Перелистываю второй том в ожидании быстрого обнаружения вкладки. Ан нет, не так просто. Перебираю страницы и раскрываю нужный разворот. Вот оно. Но это не официальный бланк. Тонкий листок кальки, исписанной убористым, каллиграфическим почерком, аккуратно, я бы даже сказал – профессионально вклеен между страниц. Подкладываю белый лист для фона, всматриваюсь в текст – письмо-обращение дедушки к внучке.

Теперь можно звонить.

Я набираю, но мой звонок сбрасывают, и следом раздается видеовызов.

На экране хорошо подсвеченное, симпатичное лицо в обрамлении черных глянцевых волос. Я смотрю на свою искаженную камерой физиономию и в который раз поражаюсь тому, как некоторым удается хорошо выглядеть.

Девица представляется, здоровается, встряхивает гривой, и на лбу открывается некрасивый шрам. Сразу понимаю, что мы уже знакомы – это она скандалила, когда сломала магнолию, это она вырывалась из рук мужчины с браслетом. Воспоминания о мужчине вызывают очень сильное желание поскорее покончить с этой историей. Желательно сейчас.

Я говорю: хай! Я говорю: вот книги, здесь письмо, я готов это все отдать, мне ничего этого не надо, скажите, куда отнести, и до свидания.

Александра хлопает глазами:

– Какое письмо? Покажи!

Я держу разворот перед камерой, жду, слышу всхлипывания, подвывание, нецензурную лексику. Типа: что?! Что это за… Как он так мог?!

Мне становится интересно, я приглушаю микрофон и читаю под шорохи и причитания:

– «Дорогая моя девочка, я знал, что ты найдешь это послание. Не стоит думать, что твой дед не замечал, что кто-то потихоньку пьет его коньяк. Хотелось напоследок сыграть с тобой в „Одиннадцать записок“, но времени совсем не осталось. Никогда не верь, что старым не страшно умирать.

Итак, к делу. Я уверен, ты уже познакомилась с Изсаком и тебя это тревожит.

К большому моему сожалению, это плохой человек, хоть я очень виноват перед его матерью.

С целью защитить тебя и твое будущее я предпринял следующие действия.

Во-первых, завещание хранится у надежного человека и будет объявлено 14 августа, в день моего рождения, в вечернем ток-шоу. Туда будут приглашены все заинтересованные лица.

Во-вторых, и это очень трудно признавать, но то разочарование и то чувство вины, которые вызвал у меня мой сын, твой отец, вместе со своей женой, а также твоя неспособность занять достойное место в жизни, вынудили меня лишить тебя права распоряжения наследством. Не кричи, читай дальше.

Тебе останется дом, в котором ты выросла, и он будет содержаться за счет фонда вплоть до твоей смерти или смерти твоих детей, если они появятся. У тебя есть пожизненная медицинская страховка, которая распространится и на твоих детей. Создан образовательный фонд для твоих детей и внуков. Также тебе будет предложена работа на телевидении. Не отказывайся. Я видел твою актерскую дипломную работу – из тебя выйдет отличная ведущая.

Я верю в тебя, мой цветочек.

Все остальное тебе сообщат.

Твой любящий дедушка».

Вот это дед!

Вот это он прикололся, так прикололся…

– А что, – спрашиваю, – большое наследство-то?

Фью-ю-ю-ють…

Интересно, а куда остальное?

Александра рыдает.

– А что такое натворили твои родители?

Поток отборной брани вперемешку с детскими обидами, претензиями и настоящими, в общем-то, горестями брошенного ребенка…

– Послушай, детка, а тут еще вот подчеркнут абзац, может, это тоже важно? – Показываю ей текст, но она, оказывается, почти не читает на русском, и мне приходится перевести: «…теперь уже мне некогда злиться, но тогда, тогда, повторяю, я буквально грыз по ночам мою подушку и рвал одеяло от бешенства. О, как я мечтал тогда, как желал, как нарочно желал, чтобы меня, восемнадцатилетнего, едва одетого, едва прикрытого, выгнали вдруг на улицу и оставили совершенно одного, без квартиры, без работы, без куска хлеба, без родственников, без единого знакомого человека в огромнейшем городе, голодного, прибитого (тем лучше!), но здорового, и тут-то бы я показал…»

– Что это, что это означает? – спрашивает она.

И я говорю, как понимаю:

– Дед твой так налажал с воспитанием твоего отца, что очень сожалеет, что не выставил его из дома в восемнадцать лет на свои хлеба. И теперь, детка, дабы ты не стала такой же, видимо, идиоткой, он лишает тебя наследства.

Александра завывает с новой силой, и я продираюсь сквозь ее плач… но!

– Ты послушай! Ты будешь жить в шикарном доме со слугами, лечиться у лучших врачей, и твои потомки, вплоть до второго колена, смогут получить самое крутое образование…