Синие берега

Все это и сейчас стояло перед ним. И графин, играющий на свету, и розовые голубки, и хвостатые петухи, и березовый веник тоже, и не сводил с этого глаз. И подумать не мог, что это когда-нибудь вызовет в нем волнение. "Боже ж ты мой, какие пустяки сохраняет память..." И ничего не поделать. Стоят перед глазами и стоят.

Данила протяжно вздохнул.

– А что, голуба, одна?
– Он опять смотрел на Марию.
– Растерялась с кем?

– Не одна... с Леной...
– дрогнул голос Марии.

– Лена?
– не понял Данила.
– А где ж она, твоя Лена?

– Лена... Лена... умерла... вчера... там...

– чуть повела головой в сторону.
– Самолеты...
– И совсем тихо: - А теперь я одна...

– Да-а... Досталось тебе, не приведи бог... Так вот, голуба, хочь не хочь, а попутчики мы тебе. Ну, не в Москву пусть, а попутчики... Некуда тебе от нас.

Теперь голос Данилы успокаивал, внушал надежду. Сама надежда, если б говорила, говорила бы его голосом, - подумала Мария. Она опять услышала:

– Вот подхарчимся малость, силенок чтоб набраться, и айда в дорогу.

Она признательно смотрела на него.

Немного помедлив, спросила:

– А далеко до Яготина?

– Э, голуба. Так это совсем в сторону. А туда тебе чего?

– Нет, ничего... Через те места дорога на Москву, вот почему я...

– Ну, про Москву, голуба, забудь пока. Ты про другое думай. До Москвы сейчас дорога кривая... Поняла?

Мария опустила голову. Поняла...

2

Данила достал буханку, вытащил из-за голенища финский нож. Прижав буханку к груди, отрезал три ломтя ноздреватого, как сыр, хлеба.

– Держи, хлопцы.
– Дал Марии, дал Саше, положил на траву свой ломоть. Нашарил в мешке консервную банку, повертел, любуясь ослепительным блеском белой жести.

– Разберись попробуй, чего тут. Энтикетки старшина, стервец, со всех банок содрал. Ладно, посмотрим.

Из вскрытой банки шибанул вкусный дух мясной тушенки.

Данила запустил в банку сложенные щепотью пальцы, вытащил шматок мяса, положил на хлеб и сунул в рот.

– Эх!
– облизал губы.
– Дай боже завтра тоже... Все ж выколотил у старшины сухой паек, - довольно качнул головой.
– Две банки! Да вот эту здоровущую хлебину, - загибал он пальцы.
– Ну, и соль. Больше ничего не дал. Прижимистый. Ладно, ешь, хлопцы.

Ели с аппетитом. И проголодались же!

– Кишкам теперь свобода, - почти счастливый похлопал себя Данила по животу.
– Что, Сашко, понурился, а?
– повернулся к Саше.

Саша не ответил. Поставив локти на колени, он задумчиво обхватил ладонями голову.

Мария тоже взглянула на Сашу.

– Рана?
– показала на забинтованный лоб.

Саша кивнул: рана. В кивке этом было и другое: чепуха.

– Немец печатку поставил. Чтоб не потерялся хлопец. До свадьбы, говорится, заживет. А и невеста подождет, а?
– лукаво подмигнул Марии. Кончим вот войну...

Он вынул из кармана штанов обрывок газеты, кисет, послюнил край бумажного клочка, в который насыпал махорки, свернул цигарку, скрепил и сунул в зубы. Цигарка получилась толстая, как его палец. "Ну и ну..." удивленно смотрела Мария. Данила уловил ее взгляд.

– Что для солдатской жизни надо?
– Чиркнул зажигалкой.
– Хлеб, вода, дым. Ну, сколько-то дней можно и без хлеба. Не помрешь. И без воды. Обратно же не помрешь. А без дыму... на другой день загнешься...

С видимым наслаждением сделал Данила глубокую затяжку и долго не выпускал дым, потом медленно, тоже с удовольствием выпустил. Еще затяжка, одна за другой, казалось, весь он поглощен этим, ничего, кроме этого, не существовало. Он сжал губы, обкуренные, желтые, будто на них падал отсвет рыжих усов.

– Сашко, доставай котелок. Вон там, - движением подбородка показал на короткую двухвершинную сосну над обрывом.
– Когда проходили, приметил понизу, у спуска, озерко. Метров сто отсюда. Мотай. Кипятком закрепим дело и двинем. Мотай.

– И я с ним?
– несмело поднялась Мария.
– Бинт-то загрязнился как...
– легко прикоснулась рукой ко лбу Саши, и на ладони остался след пыли.
– Постираю, и опять перевяжем. Можно?

– Дело, голуба, дело.

Они спустились с обрыва. Овальное, затененное, лишенное блеска, лежало перед ними озерцо.

– Садись, Сашенька.

Мария осторожно, как когда-то показывала ей мать, сматывала бинт с его лба. Над виском чернела ранка. Горестно сложила руки:

– Сашенька...

Саша поднял голову. Она увидела, у него серые, как булыжники, глаза. Может быть, в них была грусть, жалоба, может быть, злость.

– Рана как рана. Да и не рана вовсе. Это когда больно, тогда рана. А так, пустое, - смущенно проронил он. Он все время смущался, когда говорил с ней, когда смотрел на нее, и Марии было смешно.

"Сердце у него такое же чистое, как это небо над головой, - подумала она.
– И ему должно быть легко от сознания этого. Но осознает ли он это?" Она не сводила взгляда с него, как бы искала подтверждения своей мысли.

Потом склонилась над водой, стирала бинт. Потом расстелила на валуне, выступавшем из воды. Валун тяжело выползал на берег, из-под лобастого камня пробивалась травинка и тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, - подумалось Марии, - и где взяла это тонкая травинка?

Мария села рядом с Сашей, повернула к нему лицо и провела пальцем по одной его брови, по другой, по лбу. Палец ее, ощутил Саша, пах терпкой озерной водой, в которой только что полоскала бинт.

Они сидели у берега и смотрели на коричневые кусты впереди, по ту сторону озерка. Мария глубоко дышала, и тонкие ноздри ее вздрагивали, она чувствовала, как легкие наполнялись сильным хвойным настоем. Вот так сидеть бы и сидеть и пригоршнями пересыпать песок. Рука Саши тоже потянулась было к песку - что-то мирное, благостное почудилось в этом, что-то из недавнего детства. Он улыбнулся. Но рука машинально легла на винтовку, зажатую меж колен, и он почувствовал боль в голове, будто осколок впился только что. Даже прикрыл глаза.

Мария потрогала на валуне бинт, еще чуть-чуть влажный.

– Так даже лучше? Холодить будет, - обматывала Сашин лоб.
– Все. Набирай котелок, и пошли.

Саша помедлил. Потом шагнул к берегу, присел на корточки, набрал в котелок воды. Вода мутная, в ней плавали сухие сосновые иглы, зеленые нити болотной травы.

Они поднялись по склону обрыва, поравнялись с двухвершинной сосной. Вон и Данила.

– Не утопли?
– Данила подгребал ногой наваленные горкой сучья и разжигал костер.
– А я уж уходить собрался, раз утопли, думаю. Давай котелок.