Синие берега

Мария замедлилась, Данила услышал ее стесненное дыхание. Она не поспевала даже за его небыстрым ходом. "Не ослабла б девчонка..." Все время думал о ней. Она напоминала ему дочь. Доярка, как и мать. Заочница. Учится на зоотехника. Может, как и этой, придется пробираться бог весть где вот с таким же Данилой...

Впереди темнел олешник. Конец болота!

– Хлопцы, хлопцы, - поторапливал Данила.

Под ногами начало твердеть, камыши отходили назад, жирная жижа спадала и была уже ниже колен. Данила вздохнул, на душе стало легче.

Выбрались на поляну. За ней - шоссе. То самое, по которому туда-сюда, по предположению Данилы, должны двигаться войска: на передний край - в тыл, вперед - назад... "Ладно, без привала. Время дорого".

– Ну, голуба?
– участливо посмотрел Данила на Марию. Он слышал, как хлюпали ее сапоги.
– Осилишь еще с полчаса, а?

Она притворно улыбнулась: сущие пустяки, идет уже сколько, и еще столько может пройти. Улыбка не обманула Данилу, он видел, какие тусклые и слабые у Марии глаза. Он и сам едва брел, усталость сковывала ноги, туманила голову, - тело тащил он, как тяжелый мешок с неживыми костями и мясом.

Только сейчас, когда выбрались из болота, почувствовали они, как продрогли. Одежда на них не просохла. Солнце уже не согревало. Солнце плавилось в самом низу неба - закат такой яркий, такой сильный, что весь огонь его истратился на неширокую полосу, придавленную лиловой грядой облаков. Было холодно.

– Сашенька, миленький, давай по очереди сапоги, - страдала Мария.

Саша не откликался. Возможно, не слышал.

Они подошли к шоссе.

По шоссе катили грузовики, в них сидели бойцы с пулеметами. Вдоль обочин топали красноармейцы в плащ-палатках, со скатками. На восток. На восток. Один красноармеец, худой и длинный, стал поправлять сползавшую обмотку на ноге.

Данила приблизился к нему.

– Оттуда?
– кивнул в западную сторону.

– Откуда ж еще?..
– не глядя на Данилу, сердито отозвался красноармеец. Он обернул обмоткой ногу, выпрямился.

– И куда?

– Куда?
– исподлобья посмотрел красноармеец на Данилу.
– Вперед. Из Киева на Харьков.

Данила не заметил, как сжал в подступавшем гневе кулаки. Сдержался. Крякнул, чтоб остыть.

– Может, попалось по дороге "хозяйство Бровченко"?

– На кой нам хрен твое "хозяйство Бровченко"!
– со злостью утомления выпалил красноармеец.
– Тоже где-нибудь драпает.

– Э, друг... Кроме страху, выходит, ничего и не видишь, - покачал Данила головой.
– Ладно, найдем свою часть. Прощевай... Далеко не забирайся, смотри, - съязвил, - вертаться устанешь. Прощевай...

– Эй, ты, "прощевай"...
– уже участливо произнес красноармеец. Повороти оглобли, пока не поздно, понял? Сзади немец прет.

– Так он, немец, все время прет. Чего ж ему не переть, если драпаем...

– А, - принял красноармеец насмешливый вид, - вон с этими, - показал на Марию, на Сашу, - немца остановить собираешься? Давай. Давай. Повернулся и нетвердым, усталым шагом побрел по шоссе дальше, на восток.

Данила, и возмущенный и растерянный, смотрел вслед уходившим. "Паникерщики, - пренебрежительно подумал.
– С такими остановишь немца, как же! Паникерщики..." Гневно сплюнул, как бы зачеркивая и встречу с теми, уходившими, и то, что сказал ему красноармеец. Так и не довелось узнать обстановку, чтоб сообразить, куда двигаться. Но это не смутило его. Он не сомневался, что наткнется на стрелку-указатель: "Хозяйство Бровченко". Он вернулся к своим размышлениям. "Бровченко на шоссе делать нечего, объяснял самому себе.
– Раз занимает оборону, то искать его где-нибудь в лесу или по линии реки. Поверну на лес".

Пересекли шоссе, щербатое, покореженное, взломанное.

Лес начался сразу, грузными елями, кряжистыми соснами.

Данила был уверен, что именно в этом направлении надо искать свой полк: рубеж полка, помнил он, проходил много севернее. Там и под бомбежку попал с Сашком. "Ну полк отступил пусть, такое, что и говорить, возможно, а драпануть чтоб - нет!"

Хотелось есть. Рот наполнялся густой слюной, он проглатывал слюну, но еще сильнее хотелось есть. Через некоторое время во рту снова набиралась слюна. "Молчат хлопцы, - сочувственно посмотрел Данила на Сашу, на Марию.
– Идут, а только и думают про харч. Ну что там мясца на один зуб и хлеба кус? Работа же какая..." А нет, не тронет он оставшейся горбушки хлеба. "Энзэ, - покачал головой.
– Энзэ". Но о чем бы ни старался думать, перед глазами все время эта мучительная горбушка, будто не в вещмешке она вовсе, а у самого рта, черт бы ее побрал!..

И все-таки сдался. Не помирать же с голоду. Бог даст день, даст и пищу. Не пропадут! А сейчас поесть, сила ногам.

– Поедим, хлопцы.

Он свалил с плеч вещевой мешок, бережно взял горбушку, точными движениями финкой разрезал ее, всем поровну. На траву упали крошки, поднял их, кинул в рот. Жадно, держа хлеб обеими руками, стал жевать.

Мария откусила от ломтя, еще раз откусила, на этот раз быстрее, и стала торопливо есть. Саша исподволь взглянул на нее. "Голодна как! подумал.
– Не привыкла еще..." Свой кусок съела даже раньше Данилы, на минуту, а раньше.

– Возьми, - протянул ей Саша недоеденный свой ломоть.

– Нет, Сашенька, миленький, нет...
– Она заплакала. Грудь стеснило чувство благодарности, голода, стыда...

Двинулись. Шли лесом вдоль шоссе, все дальше на северо-запад.

– Марийка, возьми, - снова протянул Саша свой кусок хлеба. Он чувствовал обворожительную тяжесть в руке, к глотке все время подкатывал комок. Еще немного, и не выдержит, съест.

– Сашенька, - отвернулась Мария, чтоб не видеть его руки, - нет. Нет!

Так и шел Саша с куском хлеба, зажатым в руке.

По шоссе проносились машины. По шуму движения понял Данила, что машины держали путь в западную сторону. "Вот-те: немец сзади прет... вспомнился красноармеец.
– А и наши вот прут, да вперед, на запад..." Настроение поднялось. До шоссе шагов сто.

Они выбрались на опушку. По вечеревшему шоссе на небольшой скорости шли машины. Без фар, втемную. Грузовики с брезентовым верхом, сдвинутым гармошкой, что-то слишком длинные, слишком высокие кузова. Что за черт, и обрывки доносившихся разговоров не русские какие-то, немецкие?! Но машины шли с востока, шли на запад - какие ж могут быть тут немцы!
– недоумевал Данила. Выжидательно-тревожно вглядывался, вслушивался. И Саша с Марией вглядывались, вслушивались.

Машины застопорили ход. Вон их сколько вытянулось по шоссе. Захлопали вразнобой дверцы кабин, раздался топот тех, кто выскакивал из кузовов. Должно быть, остановка в пути. Теперь немецкие выкрики, гортанные, резкие, отчетливо перебрасывались от машины к машине. Каски, глубоко надвинутые на головы, не так, как обычно носят красноармейцы, черные автоматы через грудь, долгополые, серо-зеленые, цвета травы, шинели. Немцы. Немцы. Данила, Саша и Мария оцепенели, особенно Мария, даже перестала дышать: настоящие фашисты, которых ни разу в жизни не видела, - неподалеку, несколько шагов и - они. Глаза ее стали широкими, испуганными. До боли прикусила губу. Она не могла устоять на месте, ноги готовы были ринуться в сторону, все равно куда. И она ухватилась за руку Данилы. Рука Данилы, ощутила она, дрожала, и Марию совсем охватило отчаяние. "Конец?.. Конец... Конец!.." Она вглядывалась в лицо Данилы; лицо Данилы на этот раз не внушало успокоения. "Конец! Конец!.."