Синие берега

Она повернулась, пошла к Антонову. И у этого - лицо восковое, такое, словно убитый лежал он под деревом. Без всякого выражения смотрел он на свои вытянутые ноги, на запыленные ботинки, на полинявшие обмотки, ставшие из зеленых грязно-серыми. Пилипенко расправлял под ним плащ-палатку.

– Сестричка.
– Мария смутилась, в первый раз назвали ее "сестричкой".
– Рана у него в этом, так сказать, месте, - Пилипенко сконфуженно взглянул на нее.
– Ну... ты отворотись, я откачу штанину, прикрою то, чего тебе не надо. А тогда начнешь.

– Отойди, - решительно ткнула Пилипенко локтем.
– Отойди. Не мешай!

Пилипенко послушно сделал шаг назад.

Мария подвернула почерневший от крови подол гимнастерки Антонова, расстегнула штаны. Показалось белое, как тесто, тело с большим рыжим пятном в паху - один цвет явно не подходил к другому и был лишним: зияла мясистая рана.

– Миленький, пошире ноги, пошире, вот так, я забинтую.

Мягкими, медленными движениями, чтоб не причинить боль, накладывала Мария повязку. И все-таки каждый раз, когда делала виток бинта, Антонов весь сжимался и судорожно втягивал в себя воздух.

– Потерпи, миленький, потерпи.
– Мария кончила перевязку, застегнула Антонову штаны, поправила воротник на гимнастерке.
– Скоро до врачей доберемся. И будет как надо...

Она сомневалась, правильно ли сделала перевязку, хорошо ли сделала. "Мама, помнится, делала так". Но то были пустяки, не раны войны.

– Послушай, сестричка.
– Лоб Антонова покрылся холодным потом. Силы покидали его, он уже не мог шевелить не только ногой, но и руками и губами.
– Послушай, - еле выговорил. Но на Марию не смотрел. Глаза выражали усталость, примиренность с тем, что произойдет через минуту, через час. Что произойдет, он знал, было видно, что знал. Взгляд его, полный безнадежности, ни на ком и ни на чем, что было вблизи, не задерживался, он прошел мимо, куда-то очень далеко, и, казалось, видел то, чего никто другой видеть не мог.
– Ты в Пензенскую в случае чего отпиши. Матери. Антоновой, Пелагее Васильевне. В колхозе она. Доярка. Пообещай, сестричка.

– Сам, миленький, и напишешь. Когда поправишься.

Она не знала и того, что говорят в таких случаях.

Она перевязала бедро Рябову, перевязала руку отделенному Поздняеву ладонь его, загноившаяся, стала большой и широкой, как лопата.

Подошла к Андрею.

– Плечо давайте.

– Ничего... ничего. Ерунда у меня.

– Товарищ лейтенант...

– Бинты надо беречь, - сухо отозвался Андрей.
– Нельзя тратить на всякую мелочь. Много у тебя?

– Нет.

– Так вот. Бинт только в серьезных случаях. Нам еще кое-что предстоит. Мы на войне. Ясно?

– Ясно, товарищ лейтенант, - чуть слышно произнесла Мария. Мелкими шагами вернулась к Саше и Даниле.

– Все! Антонова несут Пилипенко и Сянский. Бульба, поведешь пулемет. Вано - с Полянцевым. Шишарев, поможешь сержанту Рябову. Мария - возле раненых.

Андрей услышал:

– Оставь меня тут... Не тащи дальше. Пусти, как брата прошу. Антонов лежал на плащ-палатке скорчившись, закусив губы, чтоб сдержать стон. С трудом протянул руки и обхватил в мольбе сапоги Пилипенко. Оставь, а?..

– Выживешь, говорю, трясця твоей матери! И сам знаешь, что выживешь. Попробуй не выжить, морду побью!
– почти зло произнес Пилипенко. Он испытывал крайнюю усталость, ноги едва держали его крупное, точно афишная тумба, тело.
– Сянский, подхватывай сзади. Взяли!..

– Пошли!
– шагнул Андрей.

Сапоги топтали росу на траве, и трава ложилась под ними, синяя и мокрая.

Мария старалась держаться ближе к Пилипенко и Сянскому, несшим Антонова. "Умереть, оказывается, не просто, - в который раз подумалось ей.
– Надо сначала перетерпеть всю боль, всю муку, а уже потом навсегда смежить глаза". Лицо Антонова становилось потухшим, серым, и это сближало его с землей, в которую вот-вот уйдет.

– Что, сестричка, нажевалась страху?
– повернул к ней голову Пилипенко. И, не дождавшись ответа, да и какой, понимал он, мог быть ответ, прибавил, стараясь ободрить Марию: - Наешься досыта, и тогда на все наплевать.

– А страх жевать еще доведется, это уж точно, - скосил Сянский глаза на Андрея, рассчитывая, что командир успокоит, скажет, быть им еще в таких переделках или не быть. Но ротный молчал. Слов Сянского, наверное, и не слышал.

Шли медленно, оступаясь, словно ноги никогда не ходили и делали это впервые. А тело такое тяжелое, и сознание путаное, и кровь медленная, и дыхание слабое.

Над головой солнце, спокойное, тихое, и деревья подняли к нему свои еще не облетелые вершины, тоже тихие, спокойные, и трава совсем обыкновенная, рыжеватая, осенняя. Все так, словно и не было на свете минувшей погибельной ночи.

Андрей услышал за спиной голос Шишарева. Тот шел рядом с Семеном.

– За одни сутки потери какие, товарищ политрук. И Рыбальского Илюши нету, дальние земляки мы с ним. И сержанта Яковлева нету. И Никиты. И еще сколько! Вот и Антонова потеряем в землю. Земля накроет, словно и не было...

– Чего там - не было?
– отозвался Семен.
– Чего там - не было? произнес он громче.
– Были и есть. Думаешь же вот о них, значит, есть они. О них и потом думать будут.

– Будут, товарищ политрук. Будут, как же так, чтоб насовсем...

Шишарев опустил голову:

– Заварил немец кашу...

– Ему и расхлебывать, - ответил Семен.

– Ему, - кивнул Шишарев.
– А кому ж. До времени расхлебуем мы...

– Пойми, дружище, завоевать можно землю, можно захватить небо, но уничтожить идею - это еще никому не удавалось, даже богу.

– Идея?
– неопределенно протянул Шишарев.
– Непривычен к такому понятию, - идея...

– Как это - непривычен? Привычен. Это значит - дума твоя, дума, что заставляет делать дело, нужное тебе, твоим землякам, всем близким тебе людям. Есть же у тебя такая верная дума, Шишарь?

– Может, и есть.

Видно, задумался Шишарев.

Молча прошли несколько шагов.

– Не серчаете на меня, товарищ политрук?

– Серчаю? Это ж почему?
– не понял Семен.

Шишарев поводил глазами, и было понятно, что ни слова больше не произнесет.

– Ну?
– подталкивал его Семен.

– Я ничего... я так... просто... Спасибо, что в строй вернули... когда ноги сумасшедшие потащили... с перепугу. Стрелял я потом по фрицам, стрелял. И перепуг куда девался!.. А знаете, товарищ политрук, по лихому часу такому все поняли, что работу какую работать, на заводе, или в шахте там, или вот в колхозе, - я-то колхозный пекарь, - ну совсем нетрудно, хоть какая упоительная ни была б. Сравнить если с тем, что приходится теперь делать. А поди ж, делаем...