Синие пташки-пикушки (рассказы)
Шрифт:
Раскрыл словарь наугад и говорю:
– Бабушка, слушай меня и учись говорить!
– Говорить учиться?!
– изумилась она.
– Да ты в уме ли, Васько? Девятый десяток живу, и никто мне не баял, будто я говорить не умею.
– Да нет, бабушка, говорить-то ты умеешь, но говоришь неправильно.
– Чего, чего?!
– засмеялась она.
– Как ето неправильно?
– Как? А вот так! Скажи мне слово - интеллигенция.
– Ин-ин...
– неуверенно начала повторять она и скороговоркой выговорила: - Интелего!
– Ну и неправильно!
– захохотал я и снова уткнулся в
– Табус!
– не задумываясь, брякнула бабушка.
– Массив - скажи!
– Шшив!
– отвечает бабушка.
– Да никакой не шшив, а массив!
– сержусь я.
– Допустим, массив леса, массив хлеба, поле то есть!
– Эвон что, - не обижается бабушка, продолжая ловко вязать носок.
– А по мне, так оно и есть поле. Ну пашня, ну покос, ну увал, ну угор... Правильно?
– Нет, бабушка, не правильно! А скажи, кем работает дядя Ваня?
– В школе этим, этим...
– Военруком!
– подсказываю бабушке, и она с облегчением подхватывает:
– Во-во! Им, им и робит!
– Так ты скажи, скажи!
Однако бабушка не повторяет слово военрук, а смеется. И я смеюсь, вспомнив, как шли мы с ягодами из Согры по соседней деревне Макарьевке и знакомая старушка задала Лукии Григорьевне этот же самый вопрос:
– Кем у тебя Ваньша-то робит?
– А индуком в школе!
– отозвалась бабушка.
Странное дело: старушка поняла ее и не переспросила...
Помню, в войну жила у бабушки на квартире воспитатель детдома Тамара, так ее бабушка звала не иначе как Самара. Нет, но научить мне, видно, Лукию Григорьевну русскому языку!.. Читаю ей заковыристые слова, а она молчком слушает да носок вяжет.
– Бабушка, да ты повторяй их, заучивай!
– прошу ее, а она только головой кивает.
– Не русские они, Васько, эти слова-то!
– наконец говорит бабушка и серьезно смотрит мне в глаза.
– Как не русские?
– А так. Раз я не могу их выговорить правильно и ты сам по книжке читаешь. Ну, стало быть, и не русские.
– Какие тогда, по-твоему, русские?
– Какие?
– Бабушка быстро произносит несколько слов, я ищу, но в словаре их нету.
Я-то их понимаю и знаю, да найти не могу.
– Бабушка, какие же они русские, если в словаре русского языка их нет!
– А чьи же они тогда?
– Ну чьи, наши!
– отвечаю я бабушке.
– А раз наши, стало быть, и русские!
– твердо говорит она.
– Если бы не русские, то разве бы ты их понимал?
И неожиданно:
– Васько! Паужнать время, сбегай-ко в завозню и принеси латку с варенцом.
Я оставляю книгу на столе, вскакиваю с лавки и бегу к двери. Бабушкин заботливый голос настигает меня у порога:
– Набрось на плечи Ваньшин дождевик да не выскакивай на улку нарастопашку!
– Нараспашку, - поправляю я бабушку, и она не обижается:
– Ну, ну нараспашку! Думаешь, я и совсем худа на язык.
Пока доставал из погреба горшок варенца с поджаристыми пенками, бабушка застелила столешницу льняной скатертью, положила подовые витушки, поставила деревянную миску, а в ней каждому по узорной деревянной ложке.
– Ох, Васько, совсем я выжилась из ума!
– Бабушка всплескивает руками.
– Забыла наказать, чтобы и
– Ничего, на той же ноге обернусь!
– живо откликаюсь я и снова бегу в завозню.
Мне нравится бабушкин ядреный квас на семиденном мелу, с листьями смородины и вишняка.
Потом поочередно мы умываемся из медного рукомойника, утираемся чистым рукотертом и садимся ужинать. Хлебаем варенец с витушками и ведем речь о том, куда пойдем с ней, как перестанет матрусить дождь. Говорим и говорим с бабушкой, говорим понятными для нас словами. Я напрочь забываю, что в тетушкиной книге не отыщутся многие произносимые нами слова: бельник, елань, релки, копанец, ляжина, слизуны, глубяна...
Когда после пажины вспоминаю о книжке, где столько трудных для бабушки слов, мне становится неловко за свою затею - учить ее правильному русскому языку. Она права: ну разве можно в одну, пусть и в толстую книгу поместить все народные слова? Только что мы разговаривали с ней понятными нашими словами. А раз они наши - стало быть, они и русские.
НА ИСЕТИ, У ЯЧМЕНЕВО
Облазали мы с сыном все потайные места, где за двое суток, бывало, никого не увидишь и не услышишь, кроме птиц и плескания рыб. Однако летний свинолагерь намертво занавозил лопушистые омута речки Крутишки; суховейное лето, словно солощее коровье стадо, ополовинило кроткую речушку Ольховочку, и она виновато проглянула мшисто-зеленым дном и бурыми скелетами ольховых коряжин; родниковый Боровляночке "ужал губы" намытый по водополице засолоневший песок.
Чего уж речки, если Максимовская и Замараевская старицы подняли свои берега, и лишь выскочки-чебачишки, высверкивая из ускользавшей от них воды, живили сонливое течение. И совестно выбрасывать их на сушу, и муторно снимать с крючка да споласкивать с рук жидкие блестки чешуек.
Вышли к реке Исети, куда скатывалась вода с отсыхающих рукавов стариц и речек, но и она не утешила. Не задирая подолов юбок и платьев, ее бродком пересекали у Загайновского перевоза и старухи и девки. А вдоль реки брел-восьмерил загулявший мужик, пускал по течению застрявшую в голове частушку:
Моя матаня далеко,
А на Исети глыбоко,
Эх-да!
Я разденуся-мырну
Да убегу на Одину.
Эх-да!
Когда ему попадались горбатые проплешины песчаных отмелей, он старался сплясать и так шлепал ладонями по Мокрым штанам, будто бы вдали у села Ячменево бабы на плотках колотили вальками замоченные половики. Мы не теряли из вида мужика-водомера: а вдруг он где-то на самом деле "мырнет" и найдет для нас ямину? Он бы все равно довел нас до глуби, но тут на повороте с косы - цвета осеннего жнивья - голые парни замахали мужику гитарой:
– Эй, дядька-мореход, причаливай свою ладью к нам!
Мужик нагнулся и хотел было пропеть очередную частушку, да уразумел, что его неспроста зовут парни, вытащил из кармана штанов свежий огурец и взбурлил илистое мелководье. Там и застрял он на косе, застрял, видать, надолго.
Побережная дорожка вывернулась на изгибистый обрыв, где река закипала пенными кругами, как уха в мирском котле. Сразу присохли ноги к отгоревшей траве, руки самовольно потянулись к лямкам рюкзаков, и оба выдохнули одновременно: