Синий альбом
Шрифт:
Я думаю, я думаю, что мне лучше не существовать, думал Герман, когда сидел декабрьским вечером в очаровательном московском ресторане в одиночестве.
Коричневые стены, обитые блестящей белой тканью стулья и бесконечное одиночество в толпе – порождало то, что называют мыслями о смерти. И он сидел, и ему наливали шампанское, ставили на стол стейк с кровью, салат. А ведь с деньгами у него всё было в порядке. Чего же ему не хватало? Что же ему не давало покоя и до такой степени зажгло его холодный и безмятежный рассудок, что он покончил с собой? Взял и покончил в один обычный день, покончил в декабре или в ноябре. О, точно, в декабре, ведь сейчас на дворе уже стоит март, вспомнила Амалия. Какой стыд, прибавила она.
Как мне хочется забыться, думал Герман, попивая из бокала шампанское. Пузырьки с нежностью ударяли в нос. Ведь всё так очерствело, думал он. Всё так очерствело и угасло. Толпа, толпа. А мне одиноко. Где там Амалия? Ну конечно, она вновь веселится с подругами, ведь я работаю за двоих. О, она меня не ценит, я только средство достижения, ходячий кошелек! Он разом выпил блестящую жидкость, в горле зашипели пузырьки, но спустя мгновение замолкли. Он стал наливать ещё. Пенка в бокале стремительно поднялась вверх. Похоже на морскую пену, похоже на что-то стремительно жаждущее жизнь. Как жаль, что не похоже на меня. Море движется, все движется. За столиками сидят компании и разговаривают, пьют вино, ведут себя с оттенком буржуазии и с удовольствием поглощают
И он шел к своему дому. Вечер. Он зашел в продуктовый магазин, резким движением руки взял бутылку виски, немного мандаринов и сигареты (зачем же я себе врежу, зачем?) Часы на руке его бились. Время билось сквозь биение сердца. Я хочу себя разрушить, думал Герман. Для чего мне жить, если мне ничего не приносит радость, даже собственные телесные наслаждения? Мне ничего больше не нужно, думал он, подходя к своей двери, которая вела в квартиру. Желтый коридор подъезда. И он вошел. В квартире царила темнота и вдруг какой-то незваный гость зажег свет! Это он, это он. Безобразие, думали лампы. Их вновь побеспокоили, побеспокоили их сон. Безобразие? – переспросил свое сознание Герман. Безобразие жизни? Безобразие старости, безобразие моего будущего, моей не-жизни, моей неспособности? Глубокий вдох с хрипом в легких. Его захлестнули слезы и он, не успев раздеться, пробежал на кухню с красными обоями и стал наливать в стакан виски. Глоток, глоток и еще один глоток. Зажигалку он поднес к сигарете и дым, дым, дым пошел из его рта, словно пена, словно последние слова, неуловимая жажда молчания не сумела остаться внутри, а вырвалась, вырвалась. И крики через его глаза; они пронизывали стены, пронизывали его жизнь. Он больше ничего не видел, ничего не желал. Желал лишь о смерти. Но что могло его остановить? Однажды он был в гостях с Амалией. Они вошли в милый коттедж, поздоровались и прошли к столу. Салаты, водка, гадкое дешевое вино, мясо. Ему было там так одиноко, что он убегал в ванную комнату плакать! Он не мог говорить со своими близкими друзьями: с Алисой, Алексеем, Вирджинией. Ничто его не могло протолкнуть: ни алкоголь, ни люди, ни книги. Какой он сегодня странный, думала Вирджиния. Наверное, ему не нравится в очередной раз наведываться к нам в гости, шептал ей на ухо Алексей. А ведь они относились к нему предвзято. Из-за чего? Из-за того, что он всего добился, открыл свой этот бизнес, серьезно занимается винодельем? Это же чудесно! Лучше бы я не занимался винами, думал Герман. Все слишком напрасно, слишком сломано. Мне сорок один год, а я какой-то неудачник. Нормальных друзей нет, море зависимостей, старею, Амалия обо мне не думает. Только и делает, что рассуждает о сумках, смеется от глупого телевидения. У нас ничего общего нет! Но почему мы вместе? Мне начинает это надоедать; эта её манера вечно учить меня как жить, а сама ведь работает на второсортной работе, ничего не добилась, ничего не смогла. Чему она может меня научить? Утопиться, утопиться! В реку войти, чтобы медленно пропасть в водах. Камень в карманы, камни. Пусть меня обхватит течение, водоросли, планктон, все меня пусть обхватит и заберут объятия смерти. Я не люблю так жить, меня не видят, я не знаю, как мне жить, когда меня не видят, ненавидят, ненавижу я это все!
И Герман напился. Ему, казалось, было хорошо. Виски осталось совсем чуть-чуть в бутылке. Мандарины нетронутыми лежали в корзинке. Его темные волосы медленно напитывались запахом табака, когда он сидел на балконе и декабрьский холод вынуждал его накинуть на плечи плед. В руках была сигарета, на маленьком столике возле него – изящная черная пепельница. Пепел, окурки, томный запах табака и виски. Все перемешалось. Все затуманилось. Его голову кружило, тело было расслаблено и окружено каким-то благим и чудеснейшим теплом, бальзамом. Хотелось остаться в таком состоянии навсегда, ведь мысли все ушли. Он думал, когда пил, он был в состоянии истерики, когда пил. Но когда он выпил и алкоголь стал действовать, маленькими штрихами вносить изменения в его самочувствие – он был в тумане. Туман, туман – это лучшее из возможностей человеческого разума, думал Герман. Затуманить себя, отупить рассудок – это лучше любого наслаждения, лучше поцелуев, лучше телесных наслаждений, лучше книг. Ничего не чувствовать – это самый большой талант, это его, поистине его талант. Для него смерть неразделима с жизнью, для него алкоголь неразделим с поэзией, для него мужчины неразделимы с женщинами, и он не видит разницы между ними так, как видят разницу обычные люди; не алкоголики, не поэты, которые занимаются винодельем (он поэт?!), а обычные сознательные люди. Не такие отбросы общества, как я, думал он. А ведь он много влюблялся, а ведь Амалия показалась наиболее хорошим вариантом долгосрочных отношений, отношений на всю жизнь. А романов у него было огромное море и с кем только можно. Он что-то искал во всем этом: в людях, в напитках, в таблетках (иногда он любил стимуляторы или нейролептики, выписанные врачом). Ему хотелось найти что-то недосягаемое, ощутить какое-то невероятное блаженство, ведь какой тогда смысл в его жизни? Он ничего не хочет, поэтому он доставляет себе наслаждение – изменяет Амалии. Он опустошен, он, вероятно, болен. И нет бы Амалии помочь ему – она развлекается с подругами! Все как обычно. И она никогда не спросит его о том, как у него дела, хочет ли он поговорить. Ей плевать! Она в своем куполе, он – в своем. Ну и пусть. Она никогда меня не любила, повторял себе Герман. Ни-ко-г-да.
Его что-то к себе звало, ведь он встал с балконного стула и подошел поближе к окну, посмотреть. Уже почти ночь, но потемнело еще давно. Луна где-то вдали едва виднеется, в тумане закутана, как в мягком пледе. И он в пледе. Хочется к луне, думал он. Вознестись к ней хочется, безумно хочется. Лунные узлы? Плед с плеч упал на пол.
Герман, этот мужчина с темными волосами и зелеными глазами, с хорошей крепкой фигурой, но взглядом отрешенным, но характером слабым, открыл окно. Поток ветра стал лохматить его волосы. Блеск сознания отражался и, казалось, трескался, вырисовывая узор мрамора. И он стал залезать на подоконник. Она меня не любит, говорил себе он. Меня никто не любит и, разумеется, видеть не хочет. Телефон молчит, никто мне не звонит (было двенадцать часов ночи), Амалия со своими подругами смеется. Пусть смеется дальше. Нога соскользнула, но он силой воли поднял ее обратно, удержался. И он прыгнул. Небо покатилось вниз, к земле. Не любила, не любила, не любила, не любила, любила… Хлоп! Удар о землю и последние проблески сознания. Один, два, три. Наручные часы остановились. Тело разбилось о гадость бытия. Он лежал – мертвый и некрасивый. Сознание и телесная оболочка расплющилась. Он больше не человек, он теперь неживое явление. И больше луной он не восхитится, и никогда не подумает о том, что это все было напрасно, ведь все закончилось совсем. А вспомнил бы он о том, что Вирджиния посвятила ему целый ряд своих картин, то, возможно, поступил бы иначе. Особенность людей заключается в неспособности осознавать прекрасное, когда в их душу вдруг проникла слепящая боль. Непогасшая сигарета медленно тлела в пепельнице, одиноко
лежали мандарины на кухне, дул холодный ветер. Он лежал. Мертвец в тишине. Луна окончательно спряталась за туман. Убежала. Река не потекла вспять из-за него.(Как чудесен март в своих думах!). Амалия шла по улице со своим давним знакомым – Аланом. Они шли, разговаривали, смеялись. Где-то в глубине она вспоминала о том, что было, когда она шла к дому и увидела тело Германа и машины скорой помощи. Она стала подходить к дому всего через десять минут после его прыжка о смерть. Вернулась бы я чуть раньше, думала она. Чуть раньше и все было бы иначе, чуть раньше, чуть раньше. Алан спросил хочет ли она зайти в парк. Конечно, конечно, ответила она и улыбнулась искусственной улыбкой. Я жалкая кукла, думала она. Ничего не добилась, никого не сумела спасти. Одинокая, жалкая, жалкая! Даже ребенка не уберегла нашего. Умер, умер! И они зашли в парк.
Алан своими голубыми глазами смотрел на Амалию. Амалия дрожала. Герман умер из-за нее, а Катерина, Инна или Марина – кто это, зачем я вообще у нее была? Нет, все будто во сне. Я ничего, ничего не запомнила? Небо колыхалось, птицы летели по своим делам, судьба заносила новые главы в жизнь каждого идущего по парку человека, каждого идущего по жизни человека. Река текла, река переливалась всеми цветами радуги, как переливается человеческое сознание, ведь в нем так много всего неизведанного, так много всего чудесного, но неуловимого. Улица Айвазовского жила в своем ритме. Сознание зажигается посредством страданий, как появляется радуга после дождя. Быть может это неверное суждение, думал Алан, смотря на Амалию и на то, как она мучается непонятно из-за чего. Неожиданно она повернулась вправо и увидела, что прямо напрямик к ней идет очень знакомый для неё человек. Алексей, Вирджиния?
Вдруг в сознании неуловимо промелькнули зеленые беспокойные, но все же затуманенные глаза. Это Герман, поняла она. Она повернулась к Алану, но его не было. И она увидела себя; она увидела отражение гадкой и неухоженной старухи, никчемной проститутки, которая растратила свою жизнь на выпивку и легкие деньги. Где Алан, спрашивала себя Амалия, кто такой Алан черт побери? Где я, кто я? Я не помню, не знаю, не вижу! Что происходит?! Волны бились о ее сознание, крепчали, растворялись, вонзались и гладили. Наручные часы шли, шли, шли – время текло рекой. Вдруг, её коснулся мужчина. Это Герман, это Герман!
– Ты жив? – восторженно и со страхом спросила Амалия. – Ты жив? Ты жив!
– Я и не умирал, – ответил Герман с недоумением и смешком. – Разве что отошел в магазин за вином.
И она поняла:
– Так мне это все привиделось…
Амалия, Амалия, звал её Алан, сидя на кресле напротив стула. Взгляд Амалии был пустым, она смотрела в одну точку, что-то невнятное бормотала, чуть дрожала. Бедная женщина! Волосы потеряли тот золотистый блеск, стали ломкими, а лицо заметно почернело, завяло, словно гиппеаструм на подоконнике. Рядом сидел их маленький двухгодовалый сынок. Что такое с мамой, он спросил. Твоя мама очень необычный человек, ответил ему Алан. Она иногда уходит в другой мир, в мир своих мыслей. Раньше ты этого не замечал? Нет, он ответил. Понимаешь, сынок, наша мама однажды пережила нечто страшное. Однажды мне рассказали про лунные узлы. Говорят, что существуют лунные узлы и у человека в определенный возраст происходит кризисное время, тяжелое время. И именно у мамочки так сложилось, и она не смогла полностью оправиться от этого. И теперь иногда она уходит далеко-далеко чтобы вновь вернуться радостной! Сын чуть улыбнулся, очевидно, целиком не поняв. Амалия, Амалия, очнись, говорил Алан, очнись, очнись! Неожиданно она встрепенулась, вспенилась, и взгляд мертвеца, совершенно застывший и угасший, вдруг ожил. Она перевела взгляд на него, на Алана, на своего мужа. Вчера во время прогулки тебе стало дурно, он сказал. Ох… да, видимо, ответила Амалия. Что же вчера было? Кажется, я направлялась к… Я не помню. Я кого-то увидела, что-то мне тяжело. Как же я устала; почему я не обычный человек, почему я больной человек? Боюсь дотронуться до полотенца, которым мылась год назад, боюсь всего на свете, старею, нуждаюсь в опоре. Я такая ослабшая, такая вялая, сгнившая. Мне постоянно становится плохо из-за мелочей, я всех разочаровываю. Вдруг взгляд Амалии перескочил на сына. Она вздрогнула. Сын испуганно взглянул на мать и перевел вопросительный взгляд на отца. Кто это, спросила она мужа. Это наш сын, ответил он. Я что-то совершенно все позабыла. А как его зовут? Герман. И она вздрогнула, и она пошатнулась, и она свалилась со стула и завопила, застонала. В голубых глазах море бушевало, безумие бушевало, все трескалось, вздымалось, купалось в безумии, а ведь она хотела быть счастливой, а ведь она по-настоящему любила жизнь и любила людей!
И лишь мандарины на корзинке возле кресла неподвижно лежали, словно свернувшиеся в клубок души.
СИНИЙ АЛЬБОМ
Ты – другой.
И в этом твоя сила.
1. Кофе
В моей душе тишина. Я чувствую, что запутался и мне страшно. Я рассматриваю фотографии, которые были сделаны десять лет назад и ощущаю странное чувство одинокого человека. Будто всё то, ради чего я боролся – не стоило того. Мое тело такое же опустевшее, как и рассудок. Я выхожу из комнаты и надеваю на себя черную водолазку с горлом, чтобы скрыть отросшую бороду и следы поцелуев на шее. Во мне бурлит одиночество и слезы, словно следы прошлого выливаются из моих глаз. Если бы я только знал, как быстро может закончится жизнь. Тогда я бы поторопился сделать всё то, что приносило мне удовольствие, а не раздражение и боль. Так много времени мы тратим на то, что по-настоящему нам не нужно и в итоге жалеем, что потратили себя впустую. Такая глупость… И такая правдивость. Я наношу на себя парфюм с ароматом табака и ванили и чувствую свой родной запах. Вся та чувственность, что кипела во мне, уже затихла. И я один. Один в квартире и словно один на всей Земле. Я вижу свое отражение и осознаю влияние шампанского и сигарет на мое лицо. Я не тот маленький мальчик со свежестью на лице. Нет. Я уставший человек. Уставший от самого себя и от других. Я надеваю обувь и выхожу на улицу, чувствую ветер на своей коже и вдыхаю свой аромат. Тишина. Тишина в душе. Я иду в магазин и покупаю банку кофе для того, чтобы насладиться этим вкусом. Но в то же время я чувствую, что мне уже ничего не принесет удовольствия. Ничего, кроме медленного угасания и мрака. Хоть я и люблю раннее утро… За его покой, за безлюдность и надежду на грядущий день. Но есть в этом раннем времени какой-то ужасающий мрак и смерть. Что-то отрешенное.
Я возвращаюсь домой и завариваю кофе, но на вкус он для меня словно полная пустота. Я больше не чувствую ничего, кроме этого всепоглощающего чувства. И я снимаю с себя одежду, эту черную маску и растворяюсь в волнах, словно меня и не было.
2. Шесть утра
Как же мне быть? Я так много думаю о своем будущем, о сложностях своей жизни, о проблемах с алкоголем и курением. Всю ночь я не могу уснуть, а время уже шесть утра. Я хочу написать песню или написать стихотворение – что-то, что облегчит муки моей души. Мне так нужен настоящий, верный друг, который всегда рядом, но по итогу я всегда один, совершенно один и в итоге я топлю свою грусть в алкоголе, пытаясь понять: что я вообще здесь делаю. Мне скучно, грустно, мое здоровье меня подводит, моя психика дает сбой. Мне нужна любовь, а по итогу лишь бред и бред. Больше ничего нет. Я не знаю, чего хочу… Вернее, знаю, но боюсь, так сильно боюсь себя и то, к чему меня всё это приведет. А может я вовсе бездарность, ищущая надежду? Я словно с самого начала чувствовал, что каждый оторвет от меня кусочек и я останусь ни с чем.