Синий дым

Мне было грустно покидать нашу компанию: Алексея Дуракова, Илью Голенищева-Кутузова, профессора Аничкова, но меня влекли странствия.

На вокзале были шумные проводы, были друзья из «Одиннадцати» и студенты из общежития.

Завтра вечером, поезд скорый. Завтра, кажется, будет среда. Встанут в окнах, озера и горы. И прощание навсегда!

А когда я проснулся рано утром, поезд стоял на австрийской станции в горах. Огромная гора с белой снежной вершиной четко отражалась в небольшом круглом озере. Ярко светило раннее утреннее солнце. По синему небу плыли белые облака. По берегам озера стояли густые горные ели, свежие хвойные леса.

Потом мы проехали через сердце Тироля, через Инсбрук.

«К утру Альпы», — учтиво сказал проводник. И я видел, как ты засветилась. И лишь солнечный луч к изголовью проник — До конца ты окно опустила. Электрический поезд несется в горах. И я помню, как ты мне сказала: «Нумидийские всадники вязли в снегах. Погибали слоны Ганнибала». Белизна, белизна этих вечных снегов — В даль смотрел я восторженным взором! Знали Альпы сиянье и русских штыков, Здесь провел их наш старый Суворов. Целый день мы стояли с тобой у окна В безмятежном блаженном томленье. Ты устала. Под вечер ты стала бледна…

Эти стихи я написал по воспоминанию в 1929 году, я был уже год как женат на Ирине Кнорринг, и в воображении она стояла со мной рядом у окна вагона. На самом деле, я не мог накинуть вязаный теплый платок на плечи — так было в моих стихах, — поскольку ничьих «зябких плеч» рядом со мной не было. Я стоял у окна один.

Затем мы пересекли «маленький» Рейн, недалеко от его истоков, потом ехали вдоль Цуриковского озера в Швейцарии и после Базеля переехали во Францию. Нас привезли в Туль, где оформили и вывезли на автомобилях в деревушку на работу.

Я был очень возбужден и, как идиот, очень доволен. В моем воспоминании живо стояла «Моя жизнь» Чехова, которая произвела на меня такое сильное впечатление, когда я был юношей.

Нас определили на довольно тяжелые земляные работы. Компания Шнейдера электрифицировала железные дороги на юге Франции. В горах Оверня рыли туннели, собирали в них воду, подводя к речке, и сбрасывали ее со скалы в сто метров, затем строили гидростанцию.

Нас поместили в бараки, где на нарах спали русские, поляки, чехи, болгары, итальянцы, испанцы и арабы. Конечно, почти не было французов, кроме начальства. Рядом со мной спали матросы коммерческого флота, которые списались на берег и работали. По вечерам они шли в кафе, где происходили дикие драки между «братьями-славянами», с опрокинутыми столами и летящими винными бутылками. Заказывали дешевое местное сухое девятиградусное вино «пинар» и занимались нелепейшим соревнованием, правда, очень оживленно и весело. Они сидели друг против друга и выдумывали самые нелепые и дикие ругательства. Самые дикие, бессмысленные эпитеты и фразы вызывали шумный, бурный восторг. Они как-то затащили и меня с собой в это кафе. Я заказал бутылку Ронского вина. Парни были очень довольны и начали свое соревнование. Я посидел должный отрезок времени, извинился и ушел.

Я познакомился с одним русским интеллигентом. Он повел меня в старинную каменную церквушку — позднего средневековья, так и стоящую в этом селении несколько столетий

Он заявил мне:

— Здесь я играю!

— На чем?

— На органе. — И он мне рассказал следующую историю.

— Видите ли, я был когда-то неплохим пианистом, и как-то, встретившись со старичком-пастором, я его спросил, не позволит ли он мне в свободное от службы время поиграть на органе.

— Пожалуйста, — согласился он, предварительно все же справившись, знаю ли я орган.

Я сказал, что я музыкант, пианист, и что, вероятно, скоро освою и орган, — хотя я и не сказал ему, что уже играл на органе. Он дал мне ключи и захотел послушать меня. Я решил дать несколько душещипательных романсов моего времени: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской…», «Отцвели уж давно хризантемы в саду…» и какой-то печальный старинный вальс. Ну, в общем, старик вдруг пришел в восторг от моей игры, пристал ко мне с просьбой. Он предложил мне играть во время мессы. Я смутился и сказал, что для мессы нужно что-то специальное, а я кроме нескольких пьес Баха ничего не знаю.

— Что вы, какой там Бах! Вот что вы теперь играли — это замечательно подходит: это так грустно, меланхолично, мелодично… Прелестно! Прелестно! Это берет за душу!

Я не стал ему объяснять, что я играл, сказал только, что попробую.

— Ну, вот и чудесно! Конечно, я буду вам платить за работу, меня же нет органиста. Мне даже самому приходится играть во время мессы, но это очень неудобно. Значит, мы с вами сговорились?

И вот я по воскресеньям и выдаю: «Ты сидишь у камина» и прочие вещи. Всем нравится, а мне еще и деньги платят! — И он сказал:

— Пойдем в кафе, выпьем что-нибудь. Я вас угощаю! — Кругом была чудесная природа. Дичь. Горы. Хвойные леса.

На каждый день я получал разные наряды. Но чаще всего я через наклонно стоящую железную сетку просеивал довольно крупную гальку, замешивал ее с цементом. Сетка стояла у входа в туннель, куда уходили рельсы, а на них стояла моя вагонетка. Наполнив раствором, вагонетку гнали по туннелю.

В бараке, где мы жили, располагалась и столовая. Ее держала испанская семья. Муж работал каменщиком, а жена с двумя детьми взрослыми дочками, орудовали в столовой. Они кормили нас три раза в день. Утром, на завтрак, давали кофе с молоком и бутерброды с маслом и сыром. Кто хотел, ел суп. В полдень — обед из двух блюд: жаркое и сладкое. У французов есть народная пословица: вода хороша только для лягушек, и соответственно с этим французы пьют преимущественно очень дешевое девятиградусное вино. В романских странах никто не сядет за стол, если на нем не стоит бутылка «пинара», то есть сухого дешевого легкого вина. За завтраком хозяйка давала нам шопин (пол-литра) этого вина. Его пьют, обычно разбавляя водой. В четыре часа пополудни рабочие обычно в городе забегают в кафе, съедают бутерброд с сыром и стаканом вина. А после работы, вечером, жена подает обед — обычно суп-наполеон, мясной бульон с накрошенными кусками белого хлеба, какое-нибудь мясное блюдо, обязательно отдельно зеленый салат, кусочек сыру и сладкое или фрукты, причем едят все это под шопин «пинара».

Сколько раз впоследствии приходилось мне бывать у приятелей-французов, настоящих рабочих, но по воскресеньям жены их непременно на второе приготавливали кроликов красном вине, а после обеда мы все вместе отправлялись в соседнее «бистро» и заказывали бокальчик черного кофе «арозе маленькой каплей», то есть с влитой в него маленькой рюмочкой рому. Между прочим, французы уверяли меня, что слово «бистро» произошло от русского слова. Когда в 1812 году русские войска были в Париже, «ле казак рюсс» — «русские казаки» (все русские именовались именно казаками) вбегали в кафе, заказывали консомацию и кричали «Быстро, быстро!» Во французском нет звука «ы». Ударение во всех словах стоит на последнем слоге, и получилось «бистро». Может, это и так.

Я приходил к себе в барак, мылся, переодевался и шел в столовую обедать. После работы аппетит был хорошим, и я съедал три блюда, привыкал есть отдельным блюдом зеленый салат, выпивал свой шопин и заказывал чашечку кофе. В столовой стоял большой лакированный ящик, заводили его, ждали, когда начнутся сначала вздохи, потом какие-то грохочущие звуки и, наконец, появлялся вальс и веселые поляки шли приглашать одну из дочерей хозяйки, хорошенькую испанку Аглаю. И мы все потом танцевали с ней.

Было тепло. Стоял сентябрь. Жить и работать здесь в Оверни, было можно. Но ни отца, ни Андрея условия жизни и работы никак не устраивали. Андрей начал наводить справки и недели через две после нашего приезда заявил нам:

— Друзья мои, мы поедем в Монтаржи — это городок на юге от Парижа, в 126 километрах, там каучуковый завод, большая колония русских. На завод принимают рабочих, и жилищные условия там нормальные, не то, что здесь.

— А как же с нашим контрактом? Ведь мы его подписали на год, — спросил я.

— Это все ерунда! Никто и не спросит. В субботу будет зарплата, мы подаем заявление об увольнении, вечером садимся на поезд и укатываем, а можно и ничего не подавать: сесть на поезд и уехать.