Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса
Шрифт:
Это правда, что реляция была подписана, в частности, Франсиско Асеведо, но верно и то, что речь шла о его родственнике и управляющем. Не пощадил он и судей Бурелы и Портосело. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. И он ее проиграл. Еще чего, проиграл! Теперь он вознамерился все это восстановить. Он не мог позволить сломить себя и теперь был готов извлечь из всего происшедшего уроки, какими бы они ни были. Уж он покажет, на что способен, этой кучке злопыхателей. Ведь он — почетный комиссар флота с 1794 года, и теперь именно он в один прекрасный день выдаст разрешение на дрова с горы.
Вязальщицы сетей будут нуждаться в нем, чтобы красить сети с помощью ивовой коры; бондари — чтобы использовать орешник, из которого они делают обручи для бочек; корзиночники — чтобы добывать ивовый прут; он разрешит им брать в горах дрова, но нужно будет помогать производить там лесные посадки и бесплатно возить дрова на завод; не всегда, конечно, но иногда
В нем стал нарастать глухой гнев. Эти его решения меняли все. Местная знать, вместо того чтобы поддерживать его, свою ровню, подстрекала крестьян, чтобы они свергли его; впрочем, не стоит беспокоиться: потихоньку вода снова вернется в свое русло. Уж об этом он позаботится.
Он увидел, что по дороге к нему спускается его сын Шосе, юноша двадцати двух лет от роду, и на лице у него страх или беспокойство — он не знает, как встретит его отец, — а также, возможно, и радость оттого, что он наконец-то увидел его сидящего на камне и погруженного в мысли, как самый обычный человек, и это его отец, бог-создатель, почти всемогущий.
При виде сына у Антонио Ибаньеса сжимается сердце. Этот юноша, легко спускающийся по горной тропе, его первенец. Он вспомнил о нем в час, когда покидал Саргаделос, в самый разгар мятежа, и подумал, какое мнение может сложиться у сына по поводу его бегства. Сейчас Антонио не помнил, велел ли он ему оставаться здесь в ожидании его или же распорядился, чтобы он уехал с матерью и другими братьями и сестрами в Риа-де-Ароуса, чтобы найти приют в гостеприимном доме Шосе Андреса Гарсии, его компаньона по Саргаделосу до девяносто пятого года, когда Ибаньес выплатил ему триста пятьдесят тысяч реалов, чтобы остаться полновластным владельцем, в один из самых ужасных моментов кризиса, которые ему когда-либо довелось пережить вплоть до недавней катастрофы, до страшной катастрофы тридцатого апреля девяносто восьмого.
Первая стычка произошла в девяносто первом (вспоминал Антонио, глядя, как сын направляется к нему), когда завод еще только строился; тогда подожгли лес на близлежащих горах. Подстрекателем второй был Антонио Кора, она произошла на общем собрании по поводу перевозок на следующий, девяносто второй год, как раз накануне Рождества, двадцать второго числа. Боже, как нелегко давалось это ему, человеку, которого все всегда считали триумфатором! Позднее, вновь в месяц Рождества, пятнадцатого декабря девяносто седьмого, уже после соглашения, достигнутого с жителями окрестных сел, вновь подняли шум, теперь в Ригейре и на этот раз против уполномоченного писаря и солдат, которые помогали ему передавать покупателям имущество судьи Портосело Франсиско Санчеса, выставленное на торги военным трибуналом интендантства за то, что вышеупомянутый судья пребывал в бездействии, проявляя полное безразличие, не обязывая жителей заниматься бесплатными перевозками. Было и еще одно мятежное выступление одиннадцатого апреля девяносто восьмого против уполномоченных, ходивших по домам с предупреждениями, что необходимо выполнить неосуществленные вовремя поставки угля и руды. Одного из уполномоченных ударили по голове, проломив ему череп. Это уже было действительно серьезно. Судья, направленный главным интендантом королевства, дон Сальвадор Ламас, доводил до сведения постановления суда, и ему в этом помогал писарь из Вилы-Ваамонде, который отправился к прокурору Трасбара в сопровождении полудюжины солдат. Дело в том, что, как рассказывали, он весьма нервничал, поскольку ходили слухи, что собираются убить какого-нибудь писаря, посланника или представителя правосудия, который попытается принудить людей совершать бесплатные перевозки. И боялся он не зря. Теперь-то Ибаньес понимал это, как никто. На крики одной из женщин, заметившей их появление, сбежалось более ста человек, вооруженных серпами, которые кричали, что всех посланных надо поубивать, да здравствует свобода и прочее; а потом принялись бросать в них камни и ранили писаря, а солдаты ничего не сделали, чтобы предотвратить это, ибо они не имели ни оружия, ни приказаний, ни какого-либо желания действовать.
Глядя, как сын продолжает спускаться по тропе к скале, Ибаньес продолжает вспоминать те события, и его гнев растет. Он считал себя человеком порядка, исполнителем действующих законов, какими бы они ни были. Он мог нарушить их только ради дела, поправил он сам себя не без едкой иронии, как в
первое время, когда он занимался контрабандой вина и водки, а также льна с Балтики, да, это так, но все его действия были направлены на высшее общее благо, о котором остальные, и думать не думали.— Закон надо выполнять и заставлять других выполнять его всегда, — процедил он сквозь зубы.
Первыми, кто созвал комиссию по расследованию преступления, были как раз призванные следить за соблюдением законности. Именно они создали такое положение вещей, которое одному Богу известно, чем могло закончиться; Ибаньес был твердо убежден, что конфликт с французами еще только начинается и что война на этом не закончится, какой бы далекой она ни казалась, ибо, вне всякого сомнения, страна находилась в состоянии войны. Ферроль и Корунья были гнездами, заполненными шпионами и находившимися под сильным иностранным влиянием, Компостела — очагом самой ярой католической реакции. Прочие галисийские города являлись тогда скорее крохотными городишками, все еще вздыхавшими по барочному величию, расцветшему в семнадцатом веке, не ощущая упадка, к которому они приближались, совершенно не отдавая себе в этом отчета, — хотя, по существу, он уже для них наступил, — почивая на лаврах, которые всегда в изобилии размножаются на почве, удобренной далекими расстояниями и тишиной уединения.
Антонио Ибаньес смотрел на приближавшегося сына, не переставая спрашивать себя, в каком же состоянии он оставит ему все это в наследство, и содрогался от ужаса, когда всерьез размышлял или даже просто слегка задумывался о том, что произошло менее двух месяцев тому назад. Галисия была котлом, в котором в очередной раз бурлило варево испанской истории, хотя никто не желал этого признавать, то ли не понимая, то ли попросту презирая истинное положение вещей.
И теперь здесь тоже кое-что репетировали. Просвещение и Реакция слились в созидательной спирали, предваряющей все и вся; Свет столкнулся с Тьмой, и вот вновь, на этот раз опять в Саргаделосе, делалась, возможно, еще одна бесплодная попытка связать воедино традицию и современность. По крайней мере, так понимал все это Антонио Ибаньес, и таково было стремление, которое двигало им вопреки всем терзавшим его противоречиям. Он был человеком Просвещения, считал себя таковым, но не в меньшей степени он был человеком веры и безупречной религиозности, от которых никогда не открещивался, а также человеком порядка, для которого король был воплощением права Создателя. Другие просвещенные люди действовали заодно с ним, но с некоторой оглядкой, ибо его предназначением было делать деньги, одни лишь деньги, а никак не теории или светские отношения: этим занимались Венансио и Бернардо. Только деньги, предприятия и деньги, деньги и предприятия, богатство, которое освобождает людей от векового гнета, но при этом меняя образ жизни людей, он никогда не принимал в расчет их мнение. Вот поэтому-то его и свергли представители Бога, в которого он верил, и люди его сословия. Вместе они подняли против него народ. Он был один.
Пока к нему не подошел сын, он думал все о том же. К первой сотне восставших присоединились жители Кастело и Шове, Портосело и Виладесусо, и их стало уже четыреста, то есть много, очень много; их было столько, и они чувствовали такую силу, что даже стали угрожать жителям Сенры за то, что те не примкнули к ним, предупреждая, что подожгут их дома и сараи, если в следующий раз те не пойдут вместе с ними. Они уже тогда знали, что будут следующие разы. Это происходило менее чем за две недели, ровно за одиннадцать дней, до великого бунта тридцатого числа, а они уже знали это. Это была репетиция. Совершенно очевидно, что уже вынашивались планы того, что случилось потом.
Шосе покинул дворец и пошел прогуляться, вновь осматривая близлежащую территорию и проверяя, как идут восстановительные работы, но, заметив людей, в которых он признал обычных спутников отца, подошел к ним, чтобы спросить, что с его родителем. Ему сообщили, что тот сидит на скале, на берегу реки, и, застыв на мгновение в нерешительности, сын тут же бросился бежать, издав счастливый крик, когда обнаружил отца там, где ему сказали, и потом уже не спеша подошел к нему, а подойдя, заключил в объятия с горячностью человека, пережившего кораблекрушение; Антонио ответил ему с не меньшим пылом.
— Но разве ты не должен был находиться подле матери, негодник! — тут же нарушил молчание отец, пытаясь таким образом бежать от чувств, которые грозили охватить все его существо, перехватывая горло и лишая дара речи.
Шосе был ошеломлен, он не привык видеть отца подавленным и теперь, встретив его в таком состоянии, испытывал противоречивые чувства; поэтому, не зная толком, что ответить (ведь он оставался в Саргаделосе именно по приказанию отца), он избрал половинчатое решение:
— Мне лучше быть здесь, я помогаю приводить все в порядок, — ответил Шосе, начиная уже сомневаться, неужели действительно ему было приказано ехать с матерью, а он неправильно все понял и остался здесь вопреки отцовским указаниям.